Два писателя, или Ключи от чердака

В коридор выбежали первоклассники. Чмутов пошел собирать сынка. Я заглянула к ним в раздевалку:

– Говоришь, я Лёнюшки Горинского жена? А еще-то я кто?

– Хочешь, чтоб узнал? – он глянул сухо, серьезно.

– Да, хочу.

– Ну ладно. Еще спознаемся.

Через пять минут за нами заехал Лёня. Вслед выскочил мистер Дон Кихот:

– Как, уже уходите?

– Да, у меня сегодня день рождения.

– И вы потратили его, чтоб наблюдать наше безобразие? Вам понравилось? Вы слышали Танины стихи?

Зоя с Лёней уже сели в машину, я топчусь рядом, Пьюбис, ссутулившись, жестикулирует на крыльце и кажется мне гигантским морским коньком.

– А про свободу, про философию щуки, вы заметили этот подтекст? – он подносит к глазам длинные гибкие пальцы, откидывает назад свою легкую гриву, томно щурится. – Вы почувствуйте, как это тонко: чтобы щука исполняла желания, ее надо отпустить. Гениально!..

Я киваю, уношусь мыслями и вспоминаю, как в последний раз фаршировала рыбу. С головой в магазинах была только мойва – я скрестила рыночную щуку с безголовым магазинным судаком, а гостям предлагала выбрать, какое имя больше подходит гибриду – щу-дак или су-ка?

– …Гениально!

Теперь мы не собираемся дома, одной готовить неинтересно, а Лёня… Позавчера он спросил, перекрикивая свой утренний фен:

– Так ты решила что-то по пятнице?!

– По какой еще пятнице?!

– У тебя же в пятницу день рождения?!

Я обиженно промолчала. И вот подарок – он бросил свои дела.

– А поехали в «Таинственный остров»?

«Таинственный остров» открылся недавно, это модно и дорого, там должны быть аттракционы – это место для всей семьи. Мне хочется позвать гостей. Мы заезжаем за Лёлей в садик, отменяем Машины курсы, звоним Майорову: «Бери Рому с Мариной». Он отказывается – как всегда! Я выхватываю у Лёни трубку:

– Андрей, ну что тебе стоит! Там хорошая кухня и детский боулинг!

– Ирин, считай, что у меня социофобия. Я ботинок своих в чужой прихожей стесняюсь.

– Там не надо снимать ботинки, Андрей! Сорвись спонтанно, хоть раз сорвись!

– У меня только-только башка прошла, я картинку начал рисовать, три вечера подряд субфебрильная температура…

Это все. Субфебрильная температура Майорова – приговор любому празднику.

Подъехав, мы с силой дергаем дверные ручки, с недоверием читаем вывеску и убеждаемся, что сегодня днем «Таинственный остров» закрыт. Я посылаю Лёне взгляд стоило ли так упрашивать Майорова. Лёлька хнычет, мы отправляемся в помпезный «Белый пароход», у нас есть единственный гость – водитель Толик.

В огромном зале с позолоченной лепниной нет никого, лишь пальмы и попугаи. Толик, не притрагиваясь к меню, бросает Лёне: «Как всегда». Зоя с Лёлей вопросительно смотрят на папу. Когда появляется официант, наша Машенька, претендентка на золотую медаль, не успевает изучить даже список закусок в увесистом фолианте. Толик тычет пальцем в лощеный лист:

– Вот эту рыбу, фиш по-еврейски, я ел у Вовки на свадьбе, только с яйцом, внутри крутое яйцо. Я ем и думаю, ну как же щука яйцо заглотила? Вот ведь пень!..

Он обводит нас взглядом, кивает, взмахивает руками, как дирижер. Правой, криво сросшейся после аварии, выписывает затейливые петли.

– Мне мужик на парковке сказал: «Толик, у тебя теперь рука, как лицо у Фредди Крюгера».

Наш водитель столкнулся с лосем на дороге, перенес несколько операций, полтора года ходил с аппаратом Илизарова. Исполнив вступление, он привычно солирует.

– Я когда в таксопарке работал, денег было как грязи. Печатка на пальце, джинсы и с€або. Таких с€або в городе вообще не было ну ни у кого! А потом их украли. Мне их так жалко было, ну очень мне их было жаль… – он будто и вправду расстроен: – О чем я думал, девчонки, я сейчас просто не понимаю, о чем я думал?! Все вещи по друзьям растерял. Мне ж ночевать было негде! Шел и не знал, где я сегодня ночую. Мамка, как приеду домой, грибов с собой даст, рыжиков соленых, маслят маринованных, а я все спорчу! Ну кто я был? Солома прелая! Залил бы подсолнечным. Мамка горбатилась, собирала…

Мы осторожно пьем холодные соки, долго ждем, пока подадут закуски, испуганно поглощаем дорогую еду. Шутим вполголоса, за окнами тихо – пруд во льду и морозный белый день.

– Ирин, прикинь, здесь было первое варьете! Ты же тогда уже была в Свердловске, нет?

Прикидываю: да, уже была – с грудной Машей, мне было не до варьете.

– Ну что мы видели раньше? А я с армии. И деньги были. Ужинал. Короче говоря, я стул поставил вон там, – он жует и тычет в пространство вилкой с наколотым масленком, – вон там, в проходе, чтоб лучше видеть. А девчонка, танцовщица, со сцены спрыгнула и в зал как помчится… У нее по танцу такой пробег. Прямо на меня. Я растерялся, а она – раз! – и ногу подняла. Махнула ногой вот так! – Толик машет кривой рукой, масленок срывается с вилки, – и дальше побежала. Я сам не свой три дня ходил, глаза закрою, и так мне хорошо… А даже и глаз закрывать не надо!.. Потом у меня была тут одна, из кордебалета, сменщикова любовница. Сменщик просит: «Толик, прикрой» – и жене свистит: «Лида с Толиком! Я чист, как мытая посуда!» Она даже удивилась: «Я думала, Толик, ты еще мальчик». Короче говоря, стали мы с этой Лидой. Она мне рассказывала. Как она с тем артистом, как с этим. С Джигарханяном как. А у нее с красотой все в порядке, и с ростом ну просто очень все в порядке, под ней нога, как белый гриб, – он снова машет вилкой, – мне поначалу было даже не по себе. А потом говорит: «Толик, давай поженимся. Родители квартиру мне купят». Я думаю, ну как я буду на ней жениться? А ребята обрадовались: «А че, Толик, правда, ты женись, мы все с ней спать будем!»

Лёля с Зоей жмутся к клетке с попугаями. Толик просит официанта: «Слышь, друг, сделай музыку». Приносят магнитолу, мы танцуем, я, Лёня, Маша и Толик, то парами, то в кружок, я очень стараюсь развеселиться. Мне не хватает огня, не хватает гостей, заинтересованных глаз, не хватает шампанского, мне нельзя пить – я лечусь у гомеопата.

– Мама, учись! – врывается Зойка, показывает движения. К ним бы длинные ноги – как раз такие, как у нее. Я не могу повторить за Зойкой, я не люблю сумерки, Лёня не любит быстрых танцев. Мы выходим. Толик запевает:

– Мы, шофера третьего класса! – и выруливает по синусоиде. – А поехали смотреть, как взлетают самолеты?

Я думала, это шутка, но Толик мчит в аэропорт. Как это Лёнька согласился? Темнота, огоньки, заснеженные елки. Я сижу впереди. Настроение – будто куда-то улетаешь. Я и правда улетаю через два дня. Толик травит свои байки:

– Два раза чуть не женился, два раза мне родители денег на свадьбу давали! Я не женюсь, а они мне ни слова. Будто так и надо. А я с армии пришел, был такой романтичный. Ну, целовался напропалую – это да, мать говорит, когда ты женишься наконец, уже весь до ногтей истрепался! – Толик, оборачивается назад, бросает руль, я пугаюсь. – Да у меня ничего как бы и не было. Я мог с девчонкой даже спать, а ничего не было! Только с одной… Я уходил – мальчик-колокольчик, пальто клетчатое, женские боты на каблуках, это ж так модно было, помнишь? А у меня нога как раз маленькая. Думал, ждала меня два года, а оказалось, вовсе и не ждала, мне девки потом сказали, подружки ее…

Сзади не слышат: им тесно и жарко, младшие в шубах, а у Лёнечки габариты. Зоя с Лёлькой ссорятся и дерутся.

– …короче говоря, стюардесса узнала и студентке кольцом губу пробила, перстнем с аметистом, у нее до сих пор вот тут шрамчик, я на Пасху видал… А я и эту любил, и другая мне нравилась, другая сама меня ну очень любила!

– Сколько их было-то?

– Ирин, ну зачем мне считать? Никогда я не считал. И примерно не знаю, ну честное слово.

Он огибает аэропорт, останавливается.

Маша заметила вблизи самолетик, но мы не знаем, будет ли он взлетать. И вдруг видим: поехал, поехал… Замолкаем, следим, затихаем – шестиглавою кошкой в двенадцать глаз… Стоп, стоит. Вроде пошевелился. Давай, лети! Но он развернулся. Куда ты? Куда-а-а?! Он стремительно разбежался и улетел прочь и в ночь.

– Дядя То-о-оля, вы говорили, они над машиной взлетают!

– Ну откуда я знаю, раньше здесь взлетали… Девчонки визжали неимоверно. Визжали просто со страшной силой!

Лёне не терпится:

– Але, девушка, сейчас самолет куда улетел? На Кишинев? А следующий во сколько, не подскажете? Вот спасибо… Следующий на Иркутск, – объявляет Лёня, будто это имеет значение. Зоя воодушевляется.

– Где Иркутск? Мама, не делай такие глаза! Где Иркутск? Он полетит в другую сторону?

Поворачиваюсь в недоумении:

– Лёнька! Ну почему они тебе отвечают? Я вечно звоню-звоню, а они «тяф!» и бросят трубку. И дозвонился ты в момент!

– Мама, глупенькая, мы же рядом, – встревает Лёлька. Лёня подмигивает.

– Ты не то спрашиваешь. Слышала, как надо? Куда улетел? Когда следующий…

– А-а-а-а-а!!! А-а-а-а-а!!! А-а-а-а-а!!!

Мы кричим, спасая перепонки. Он пролетел прямо над машиной – было видно все брюхо! Это было… это было даже неприлично. Подкрался откуда-то сзади и промчался ровнехонько над нами, были видны и шасси, и хвост, и подхвостье, и какие-то отверстия… И этот грохот! Нас тряхнуло. Но он не взмыл – он сел и покатился.

– Дядя Толя, здесь садятся самолеты! Здесь садятся, садятся! Не взлетают!!!

12

Перед сном мне позвонил Чмутов.

– Иринушка, я тебя снова поздравляю. Я вспомнил, ты же математик, ты окончила МГУ! – он наверняка спросил у Майорова. – Математик – это хорошо… У меня про числа есть текст в «Урале». Славный текст, на него был отзыв в «Новом мире».

– Дашь почитать? – я тут же сделала стойку.

– Конечно, дам. Правда, для математика столь высокого ранга… – он сразу признал мои козыри. – А сколько тебе исполнилось?

– Не скажу. Очень много, – мне не хотелось его отпугивать.

– Сколько все-таки?

– Сорок.

– Подумаешь. И жене моей сорок. Значит, ты Водолей. А по году…

– Я соврала. Сорок два на самом деле.

– Господи, Иринушка, кто знат, о чем женщина думат! А я со всякими женщинами дружу. И пятидесяти, и шестидесяти лет…

Я вспомнила, как впервые увидела его – в свите немолодой поэтессы. Хорошо, что он сказал дружу, а не у меня были женщины.

Назавтра он передал мне текст про числа. Допустим, у меня было тринадцать женщин, тут же вычитала я, столько-то блондинок, столько-то брюнеток, шатенок и одна рыжая (с рыжей, его первой женой, я была знакома). Через остальной текст пришлось продираться. Это была затянувшаяся медитация над числами, рефлексия по поводу ощущений, понятных всякому, кто погружался в мир формул. Кто рвался вперед – так, что трещали извилины, кто чувствовал, как нарастает сопротивление, и замедлялся, подтягивал снаряжение, осторожно двигался наугад, покрасневшими глазами замечая потайные приметы: сочетания крючков на бумаге и загадочные знаки повседневной, повсенощной жизни. Когда уже и отсвет лампы, и партнер в постели кажутся символами, когда голова гудит, словно болит, словно думает, а не больно, и мыслей нет, и ни на минуту нет расслабления, и, кажется, уже сходишь с ума, но вдруг всплываешь, хватаешь зрачками солнце, а в руке бьет хвостом золотая рыбка. Чмутов был заворожен числами, он набрел на кольцо вычетов по модулю девять, но не знал этого, и кружил, кружил, приписывая девятке мистические свойства, обнаруживая скрытый смысл то в сроках вынашивания младенца, то в экстремальных штормовых баллах. Поначалу текст был упругим и сильным, искрил энергией, но к концу стал аморфным и вялым, растекся медузой на песке.

Когда-то я и сама попала в девятку. Мучаясь с Зойкой над таблицей умножения, вдруг увидела, что на девять можно умножать на пальцах. Я даже подпрыгнула, когда это увидела! Я просто гений! Мне захотелось просветить весь мир. Но, еще радуясь, начала осознавать, что мой метод должен быть давно известен – за тыщи-то лет существования математики! Он почему-то не встречался мне в детстве… Через полгода он мне встретился – в Зойкиной «Развивающей тетради».

Я подошла в школе к Чмутову, чтоб объяснить про кольцо вычетов. Он отмахнулся, мол, числа – пройденный этап, но девятка, конечно, девятка да! девятка – мистический символ.

– Игорь, хочешь, покажу свое открытие?

– Как не хотеть, ласточка.

Мы стояли с ним у окна. Я растопырила пальцы на подоконнике, элитный ногтевой дизайн в честь дня рождения. Вдруг застеснялась:

– Лак яркий, мешает.

– Да я к ногтям равнодушен, Иринушка. Валяй, показывай, не стесняйся.

– Лучше давай на твоих. Загибай любой палец. Номер пальца – это число, на которое ты хочешь умножить.

Но он не хотел умножать, он боялся.

Через день я улетела в Москву.

13

Я разыскала в Москве дочку друга, который шагнул с балкона. Когда-то мы жили в общежитии на Ленинских горах, мне было двадцать три, ей четыре, Женя каталась по коридорам МГУ на трехколесном велосипедике, с неизменно вышагивающим за спиной папой Гошей, и казалась мне большой избалованной девочкой. Однажды весной мы с Лёней водили ее в зоопарк, цвели яблони, Женя собирала лепестки, подбрасывала и кружилась, Лёня снимал ее на кинокамеру. Мила смеялась: «Потом будем смотреть кино и вспоминать, как у Горинских не было детей и они брали напрокат нашу Женечку».

Теперь Женя мыкалась в Москве, без прописки, и собиралась к маме в Израиль на ПМЖ. Было жаль, что она уезжает. Мы договорились встретиться в Пушкинском на выставке. Подъехав к музею, я отправилась занимать очередь, подошла к девушке в белой шапочке на темных волосах: «Вы последняя?» Она обернулась, мы узнали друг друга в тот же миг. Не знаю, кого увидела Женя, – передо мной стояла все та же девочка с мягкими карими глазами, точеным профилем и смуглыми щеками. Когда-то в детстве она заметно преобразилась – оттого что сменились молочные зубки и два верхних выросли крупными, как у зайца. Но то ли зубки с годами выровнялись, то ли Женя сама выросла вокруг них – она показалась мне точно такой же, как в то время, когда мне, а не ей было двадцать три года.

Тогда я относилась к ней прохладно, берегла свои чувства, еще не зная, что любовь к детям разрастается, как сорняк. Подшучивала над красавицей и умницей, уверяла, что люблю взрослых больше, чем детей, и не делала ребенку никаких скидок. Сейчас я испытывала к ней такую нежность, что боялась ее показать. Я помнила, как рядом с Милой появился Гоша, как начал круглиться Милкин живот, я даже видела запись в журнале у гинеколога: «Женщина выписана рожать в Николаев». Потом я приходила смотреть, как в тесной комнатке пеленают ребенка. Гоша сидел тут же, с журналом «Наука и жизнь» на краю стола, вырезал многогранники из бумаги, октаэдры, додекаэдры, складывал их, склеивал, развешивал под потолком – на ниточках, как новогодние снежинки…

Мне не хватало отца за спиной у Жени, не хватало его озорства и чудачеств, его бумажных многогранников. Женя казалась зверьком, которого страшно спугнуть, а он легко идет в руки. Ей приходилось долго ехать после работы, далеко возвращаться в свое общежитие, но она охотно приходила на встречи, заранее на все соглашаясь.

– Женя, что тебе заказать?

– Так ведь я вегетарианка.

– А рыбу?

– Нет-нет, только овощи.

Мне даже накормить ее не удавалось!

– А ты помнишь, как я к тебе придиралась?

– За что это вы ко мне придирались? – недоверчиво улыбается. Раньше она звала меня на «ты».

– Как за что – ведь мой Лёнька был влюблен в Милу! И конечно же, все отрицал. Он писал ей стихи, а мне врал, что это просто поэзия, ничего больше. Я старалась хоть как-то ее уколоть, она только смеялась, легко ей было смеяться! Но ты была ее слабым местом.

– Мама мне часто звонит, разговаривает подолгу, а соседки не понимают. Лучше бы, говорят, она эти деньги тебе прислала. – Женя будто не слышала моих слов. Она поднимает глаза, блеснув догадкой: – Вы, наверное, еще дольше можете разговаривать?

– Конечно, могу! Был бы собеседник, – невольно вспоминаю Чмутова и краснею. – Давай выпьем за твою маму.

Я нарушаю режим, пью вино, итальянское, солнечное. В груди разливается тепло.

14

– Женя приехала с нами как гость, а мы на ПМЖ. Я не верила, что она не останется. Но Женя вернулась в Москву, у нее там мальчик.

Мы гуляли с Милой по Кейсарии, пили кофе среди пальм и развалин. Морской ветерок сдувал пену с капучино, Мила прищуривала глаз – точь-в-точь как в Лёниных стихах. Вся семья Милы после Гошиной гибели переехала в Израиль: она сама, пожилые родители и младшая дочка Дина. Вот уж кто оказался похожим на Гошу, так это младшая дочка, озорная девочка Дина. Дина осталась без отца в полтора года, а откалывала такие штучки, на которые только он был способен. В последний день в Тель-Авиве мы попрощались с ней, как со всеми, на выходе из квартиры, обнялись и расцеловались, спустились в лифте на несколько этажей, а когда двери разъехались, довольная Дина стояла перед нами. Запыхавшаяся, босая… Словно привет от Гошки.

15

Я отогрелась в кафе, чуть захмелела, вставать не хочется, и у Жени порозовели щеки. Официант зажигает свечи, нас обволакивает покоем, я говорю почти не думая.

– А я слышала, что ты не хотела уезжать, что у тебя был мальчик.

Она легко соглашается.

– Был.

– Тебе не предлагали аспирантуру?

– Предлагали. Я не хочу. Не хочу заниматься наукой.

– Надо же… Нам казалось, что наука – это самое главное. Что это круто, как сейчас говорят. Гошу мы вообще считали гением, он сделал открытие, ты, наверное, знаешь, он занимался теорией катастроф. Я, если б могла, всю жизнь бы училась. А уж на структурной лингвистике!.. Тебе что, там не нравилось?

– Так работать же негде. Я хотела в Москву, мне все тут родное, меня взяли методистом в деканат. Даже не знаю, сколько платят, если честно. Я переводами зарабатываю. Хорошо хоть общежитие есть.

Господи, как же стыдно. Лёня, наверное, мог бы помочь. Наверное, мог бы устроить… Мне все же хочется угостить ребенка. В переходе метро покупаю неприлично дорогие билеты на Первый Московский мюзикл, но мюзикл оказывается без музыки для мюзикла. Пляшут одни, поют другие, хороша только Гурченко. Как же нелепо, что я привела сюда молодую девчонку! Я не даю Жене в руки билеты, чтобы соседки ей не сказали: лучше б она тебе эти деньги отдала. В заключительной сцене главный герой собирается прыгнуть с балкона. Демонстративно машет руками и ногами над перилами, под музыку, – наверное, это должно быть смешно. Я, боясь повернуться в сторону Жени, слежу за ней краешком глаза, мысленно строю вокруг нее защитный купол, убеждаю себя не терзаться – не живет же она с открытой раной! Наверное, даже не вспомнила тот балкон. После спектакля предлагаю:

– Хочешь, сходим в МГУ?

Удивляется.

– Вы хотите?

– Конечно хочу – в общежитие. Завтра. Ты была там?

– Ни разу. Я не помню номер комнаты, где мы жили. Только картинку на двери.

Мне даже помнить не надо! В моем паспорте два соседних штампа, свердловский теперешний и старый московский: «Паспорт прописан… комната №…» Но я бы и так не забыла. Я жила ровно под ними.

В МГУ мы выбираемся к вечеру. Горит свет в опустевших аудиториях. Скучают формулы, не стертые с доски. Вместе с Женей идем по переходу в жилую зону. Здесь выщерблен паркет и обшарпаны стены – ветшает портал в нашу прошлую жизнь. Переход. Этого я не ожидала. Этот запах… У меня просто обрываются кишки. Смесь паркетной мастики с клопомором, жареной картошки, окурков в мусоропроводе. Почему не изменился запах?! Все внутренности мои тихо обмерли, растерялся весь организм. Эти мирные лампочки под потолком – с неизменно ровным светом. Эти ковровые дорожки. Эти строгие дубовые двери… Телефонные будки – тоже дубовые.

– Женя, помнишь свой конфуз в этой будке?

– Не очень.

– Совсем не помнишь?! Как вас поймали с Ашотом? Вы же были такой изысканной парой! Дети аспирантов из МГУ, пятилетние вундеркиндики. Мила с Кариной собрались в музыкалку, взяли скрипочки, пошли вас искать и нашли тут, в будке! Ты бы только их видела! Ты же видела – неужели не помнишь?! Они так клокотали! Каждой хотелось вцепиться в другую. Каждой казалось, что это другой ребенок вовлек ее чадо в разврат. Но они чинно разошлись. Очень чинно. Ты объяснила: «Мы играли в письки». А что вы делали, Женя?

– Я не помню, ну правда не помню, что мы там делали с Ашотом. Смотрите, кухня!

Кто-то снова вытряхнул в мойку заварку. Часть горелок опять не работает. И тот же закат над Москвой. И та же высота – мы к ней так привыкли…

– Этот вид из окна я помню.

– Правда помнишь? И картинку найдешь? Идем?

Ни одного человека не встретилось, точно во сне. Полумрак, тишина. Коридор общежитский, бульдог на двери, охраняющий наши невстречи… Я упрекала Лёньку за эти невстречи, но ведь теперь мне не избавиться от его строчек. Я люблю тебя, повторяю, я люблю, себя проверяю, сколько книг прошло, сколько лет! Раньше бы мучилась: кого люблю – Милу, Гошу, Москву или все-таки меня? Теперь не хочется спрашивать. Да все люблю! Все эти двери. Университет. Эту девочку. Свою юность. Неужели мы были так молоды?

– Вот, Женя, ваша дверь.

– А где же моя собака?

Я тоже ее не сразу увидела, эту стареющую переводную картинку, хотя только ради нее сюда и пришла. Она въелась в дверь, стала будто родная. Рыжий бульдог в круглой рамочке, благородный, потемневший. Затаился среди естественных линий дерева, среди узоров, которые глаз превращает в рисунки.

– Женя, ты не там ищешь. Он был выше?

– Он был так высоко! Надо же, моя собака.

Стучу в дверь. Никто не открывает. Зачем-то стучу еще раз. Останавливаю девушку в коридоре.

– Можно к вам заглянуть? Мы когда-то здесь жили.

Мы когда-то здесь жили. Тот же шкаф, тот же подоконник. Занавески в душе меняли в год Олимпиады. Но теперь у них свой компьютер. И микроволновка.

– Женя, ну как?

– Что «как»? Здесь же был мой дом.

16

В Геликон-опере небольшого размера зал. На «Кофейной кантате» вместо зрительских кресел в зале ставят столики, и мест становится ничтожно мало – мы с Женей об этом не знали, встречались перед самым началом, билетов не было. Мне пришлось применять студенческие навыки: вежливо просить, уверенно проходить, деликатно предлагать деньги, чтобы потом как-то вдруг, бесплатно и невзначай, просочиться вдвоем и даже попасть за столик. Я гордо бросила Жене: «Учись!» – понимая: она никогда не станет учиться этому, она предпочтет тихое отступление, как моя Маша.

На «Кофейной» наслаждались шутливым пением. Бах под чашечку кофе. Тенор, бас и сопрано… Право фройляйн и фрау на модный напиток в опасности!!! Кантата исполнялась всего полчаса, и на выходе зрители, заплатившие за билеты, возмущались их неоправданной дороговизной.

Сегодня дают «Мазепу». Билеты я покупала на бегу, не заглянув в афишу. Все что угодно может оказаться всем чем угодно.

– Женя, что это за спектакль, ты не в курсе?

– Кажется, Чайковский.

– Значит, Пушкин. Знаешь поэму?

Мы поднимаемся по Моховой.

– Совсем немного. Отрывок про Бородино.

– Ты шутишь, Женя?! – я останавливаюсь. – Это же Лермонтов!

– Нет, это из «Полтавы».

У меня подгибаются колени.

– Же-е-еня! – перехожу на стон.

А я еще Машу ругаю! Необъятное не обнимешь, и наши дети обнимаются с чем-то другим. Да и правда, зачем ей в Израиле наши битвы?

После спектакля идем пешком до Пушкинской, болтаем о видеофильмах, я хочу назвать любимые, но внутри все еще звучит Чайковский, и ничего не вспоминается. Словно затмение. Меня озаряет: «Полное затмение»!!! Это шокирующий фильм, сказал Лёня. Да, наверное, два мужика в постели, два поэта, голый Верлен во весь экран с длинным вялым членом. Осторожно подкрадываюсь:

– Есть фильм с Ди Каприо. Про Рембо и Верлена…

– «Полное затмение»? Любимый мой фильм! Я смотрела на французском, без перевода.

Слава богу, и бог с ней, с Полтавой. Пора прощаться. Женя на выходные едет к бабушке с дедушкой, Гошиным родителям, мы больше не увидимся.

Решаюсь:

– Жень, мне хочется тебе сказать… Гоша был удивительным человеком. Мне повезло, что я его знала.

– Вы мне тоже ужасно понравились.

– Но я скучная на самом деле. Если волшебник вдруг прилетит, даже не знаю, что попросить. Познакомилась с одним писателем недавно, с ним очень интересно. Раньше бы бросилась флиртовать, развивать отношения, а сейчас – во мне что-то исчезло. Я стала такая тетя… жена депутата.

– Ну ничего себе тетя, столько энергии! Вы даже не изменились.

– Это только в Москве. Если захочешь, скажи завтра бабушке, что мы до сих пор любим Гошу, что он в нас есть, это он не изменился. Приехал к нам в лагерь и от радости убежал в море. Прямо в одежде! Потом снял брюки, рубашку, прыгал там, в воде, размахивал брюками… На мачту залез… А Арнольд – ты же знаешь Арнольда?