Два писателя, или Ключи от чердака

– Папин с мамой профессор.

– Он в мире number one! Он хотел, чтоб Гошка ходил с ним на лыжах. Гоша сказал: я полюблю ваши лыжи, если вы полюбите мои любимые стихи. Тот попросил что-нибудь на пробу. Гоша дал ему Мандельштама, Кушнера и Горинского. Специально Лёнькины стихи напечатал! Арнольд выбрал Горинского. Может быть, пошутил, но Гоша с ним придирчиво побеседовал, потом на лыжах пошел. И знаешь, в «Полном затмении» есть Гошин дух. Он тоже жил только чувствами, даже в мыслях. У него не было этих оттяжек: напиваться, бесчинствовать. Но напряжение было. Такому человеку трудно жить.

К Жене не поворачиваюсь, смотрю вперед. Вот и Пушкин. Пришли.

– Извини, если все неуместно, у тебя такая потеря.

– Да я тогда не очень-то и понимала, в девять лет. Я позже поняла, лет в четырнадцать. Поняла, чего лишилась. Как не хватает.

– Вообще отца?

– И вообще, и именно папы. Именно папы – каким он был.

17

В самолете дочитываю чмутовский текст, эссе про числа, – в Москве я обычно не читаю. Глаза теперь видят далеко, и однажды после перерыва в московских вылазках я придумала развлечение для метро. Для меня тот перерыв был размером с Лёльку, а для Москвы это были размеры Лужкова, Манежной площади и памятника Петру. Как всегда, Москва в метро читала: новые книжки, глянцевые обложки, – и я стала читать у соседей. Это было ужасно интересно. Она раздвинула ножки, он просунул голову. Вскоре она оказалась колдуньей, лесбиянкой, наводчицей, а он-то был честный милиционер. Но вышел на станции Охотный ряд. Зашла какая-то… кажется, Ольга. Смело закурила при свекрови и заявила, что за погибшего мужа писала детективы она сама – сама Маринина. Слева разворачивался куртуазный роман, восемнадцатый век или стилизация. Он отодвинул кончиком стрелы край кружев ее корсажа. Она побледнела, зная, что он известный покоритель сердец, топнула ножкой и вопреки зову сердца, прошептав «ненавижу», хлопнула обложкой и скрылась в сумочке. На ее место сели отец и сын. Что-то собирали в свои сумки, лепили шар из навоза, катили перед собой, это было их я. Я догадалась, что они – жуки-навозники. В одно мгновение их я вобрало меня целиком, я влипла в шар и покатилась, покатилась… Переворачивалась через голову, силясь прочесть на обложке название, было ужасно неудобно, я опознала только серию. Модную книгу из той же серии я давно таскала с собой: мне не нравилось предисловие, да и в Москве я обычно не читаю.

Уже дома искала текст про навозников, листала черные книжки издательства «Вагриус» и не хотела ничего другого. Лёня ревниво забрал книгу из моей сумочки, стал читать сам, и как-то вечером прочел вслух философский отрывочек – о жизни и смерти внутри восковой лампы. Я сразу же узнала автора – это он! Только он мог написать про скарабеев! Оказалось, он и написал – в другом романе, в «Жизни насекомых».

18

Чмутов сказал, что знаком с Пелевиным:

– Хочешь, дам телефон? Позвони, расскажи эту байку! Ему будет приятно. Прямо сейчас позвони! Правда, у него автоответчик.

Чмутов теперь звонил нам домой, иногда мне, иногда мужу. Лёнины разговоры были короткими. «У меня всего один выходной, и я не могу себе позволить заводить новых друзей», – объяснил он однажды. А я позволила, я завела звонки, от которых екало в груди и после которых улыбалась перед сном. Угадывала, когда звонил именно он, но не бросалась к трубке, дочки уже знали его голос и подзывали меня дурацким чмоканьем. Мы разговаривали нечасто, это был факультатив, необязательный курс с редкими сообщениями. Иногда среди быта и беготни я целый день не вспоминала о нем, потом, спохватывалась, не забыть бы удачную шутку или провокационную темку, делала пометки на стикерах, лежащих у телефона: «Что значит дамский угодник? Он старается даме угодить или в даму угодить?»

Была ли я влюблена? Да, наверное, проще назвать это так. Что бы занятное мне ни попалось, я представляла, как расскажу это Чмутову. Узнавала, будет ли он на мероприятии, замечала издалека, старалась произвести впечатление. Встречи порой разочаровывали. Мне не нравилось, что он плохо подстрижен, небрежно выбрит. Застегнул бы на рубашке верхнюю пуговицу, зачем показывать нижнее белье? Как любой женщине, мне хотелось навести лоск на свой объект, как любая женщина, я понимала: это возможно лишь при близких отношениях. Он не часто оборачивался в мою сторону, но если смотрел, то серьезно и пристально. «Иринушка, тебе очень идет. К глазам твоим идет», – говорил он про что-нибудь серое или синее, и я прощала ему мятые щеки.

Вскоре он передал через Зою свою новую книжку. Боже, с каким предубеждением я накинулась на нее! Чмутов был моим первым знакомым писателем – писателем, который издавал книги и просил у других на это деньги. Родионов не в счет, он продал свою комнату, написал и сжег, почудил и вернулся. Мне не терпелось узнать, почему Чмутов пишет и считает нужным издаваться. «Посмотрим-посмотрим…» – примерно с таким чувством я открывала эту книжку. Прочла рассказ, и другой, и третий, но так и осталась с вопросом: «Что художник хотел сказать?»

По телефону я его то похваливала, то пощипывала, решив, что с писателем надо обращаться как с ухажером. Осторожно распускала свои перья, ведь он был един в двух лицах, русский писатель и учитель английского языка, а у меня была маленькая коллекция словесных диковин, и я ощущала радость собирателя-дилетанта, наконец-то встретившего настоящего знатока. Поняв однажды, что не могу ехать в Италию без итальянского, – намечалась наша первая турпоездка – я нашла в консерватории преподавательницу и, испугав ее, за три недели закачала в свой мозг, как вакуумный насос, семестровый курс. Потом были другие поездки и другие языки, я заглатывала основы, радовалась маленьким находкам: «цуг» по-немецки – поезд, «сувенир» по-французски – память, флейта пикколо – просто маленькая флейта. Итальянцам льстило, что синьора учила язык «пара куэсто вьяджо», испанцы цокали: «Муй интелехентэ!» – и лишь во Франции мой французский воспринимали как дань вежливости: «Madam, do you speak English?» Вернувшись, я еще некоторое время жила в этом облаке, покупала кассеты и пособия, но работа, дети, хозяйство. Но екатеринбургские магазины!

– Женщина! Вы далеко отправились?

– Я в примерочную, я же спросила…

И выветривались, высыхали языки, в которых я была фрау, сеньорой, мадам или мэм. Я с трудом могла вспомнить простейшую фразу.

– А нечего, прикрываясь высоким именем, давать кому попало ключи от чердака!

Чердак – это не эвфемизм, чердак – это чердак, у нас верхний этаж и протекает крыша. Я очень вежливо веду себя в домоуправлении, я прихожу узнать, в чем дело на этот раз. На этот раз строят новый дом, пробрасывают воздушку, а на соседнем, то есть на нашем доме, пробили шифер в двух местах. Вбили колья у меня над головой. Но неужели можно так поступать, удивляюсь я, ведь крышу только что чинили, а у нас опять лужи на потолке. И в ответ получаю:

– А нечего, прикрываясь высоким именем, давать кому попало ключи от чердака!

Не зная, что с этой фразой делать, я для начала ее запоминаю. Видимо, они думают, что у меня есть ключи от чердака, я даю их кому попало, и теперь как раз попало тем, кто пробрасывал воздушку. А при чем здесь высокое имя? Намекают, что Лёня – местный депутат, это ясно, но кто чьим именем прикрывается? И в конце концов незатейливый смысл фразы до меня доходит: «Да плевать всем на твой потолок, хоть и муж у тебя начальник!»

19

Мои лингвистические изыскания не вызывали у Чмутова интереса, зато байки имели успех. Чмутов таял, поощрял и нахваливал: «Тебе надо писать, Иринушка, надо писать!» Сам он тоже много рассказывал – жирным, сочным голосом, я хранила этот голос, как пластинку, мысленно ставила где-нибудь в детской поликлинике, в безрадостной очереди: «Але, Ирина…» – и мне становилось хорошо.

Думала ли я о близких отношениях? Смотря как понимать сам вопрос. Я думала, что они невозможны. На это было множество причин. Отбросим ту несущественную, что я была замужем и любила мужа, что Чмутов был женат и, по слухам, любил жену. Кого и когда это останавливало? Три дочери, уже теплее, я не хотела бы перед ними краснеть. И еще я берегла свое сердце, боялась его разбить, ведь все романы когда-то кончаются. Знала, что Чмутов – бабник и трепло и что он рассказывает про своих женщин по всему городу.

– Так почему не стреляли?

– Сир, во-первых, не было пороху…

– Другие причины можно не называть.

Я назвала другие причины, теперь скажу, почему не было пороху. Когда муж в окопах, развлекаться нечестно. Лёня ушел в политику, и я стала чувствовать себя женой солдата. Наводила уют в блиндаже, а какой в блиндаже уют? Мы с девчонками строим теремок: лечим бабушку, находим сбежавшего Диггера, покупаем туфли для Маши. Живем в горшке иль рукавице.

– Я – муха-горюха.

– Я – лягушка-квакушка! А ты кто? Иди с нами жить!

Приходит Лёня, Лёня хочет быть с нами. Валит на крышу свои неприятности, залезает внутрь, как медведь, и все сыплется, падает, трещит, разрушается наш уютный домик. Все сразу кажется ни к чему: наши ссоры и перемирия, наши поделки, супы и пятерки. А он заваливается на ночлег туча тучей, с утра всех целует и вновь уходит в свой лес.

20

Что можно противопоставить мужским карьерным неприятностям? Двухместный диванчик, что едва втиснулся в гостиную. И ангины наконец-то прошли.

– Может быть, в выходные куда-нибудь сходим?

– Я же говорил: я в субботу еду в Тагил.

– Ты не говорил.

– Хорошо, вот сейчас говорю.

– А в воскресенье?

– В воскресенье у меня встреча.

Я ненавижу выходные! Я жду их всю жизнь, всю неделю. Лёня хочет покоя, а я хочу знать наши планы.

– Дай я хоть немного приду в себя. Я почитаю, – он засыпает сразу после завтрака, страницы вздрагивают от храпа.

Начинаю готовить обед. Действие, отрепетированное до мелочей, успокаивает. Через час слышу шарканье тапочек, не оборачиваюсь, чищу себе лук, режу себе мясо. Склоняю голову вправо. Сзади на плечи опускаются теплые ладони, к шее за ухом прижимаются мягкие губы.

– Я ненадолго, скоро вернусь.

Он возвращается не скоро, обедает поздно, скрывается в спальне, пишет, читает, я ликвидирую последствия борща. К ужину Лёня активизируется, включает видик, созывает девчонок. Плывут титры. На экране традиционная Камасутра.

– Лёня! Что ты такое поставил?!

(Как ты можешь! такое! при детях!)

– Откуда я знал! Здесь нет ограничений по возрасту. Посмотри на коробку, посмотри-посмотри, здесь ничего не написано!

– Зачем мне смотреть на коробку, ты посмотри на экран! Убери коробку, я не вижу мелкие буквы так близко!

– Да мама, успокойся, – вступает Лёлька, – ничего же не видно, только спины показывают.

– Нет, ну а когда мне еще фильм посмотреть? Что ты на меня так смотришь? Что ты так смотришь? – он нажимает паузу, фиксируя эротический кадр. – Когда мне еще что-то смотреть?! Зоя, дай другую кассету.

Лучше бы у меня опять улетела банка с облепихой! С облепихой, которую я собрала на родительской даче, а дома ощипала, промыла, обсушила, размяла с сахаром и к трем часам ночи уложила в простерилизованную над чайником банку, водрузила ее на пластиковый стол и стала закрывать пластмассовой крышкой. Тугой-претугой. Лучше бы эта банка вновь вышла на наклонную орбиту, устремилась по эллиптической траектории к потолку и раскручивала бы липкую спираль по всей кухне, в апогее прицеливаясь в плафон, в перигее заляпывая мою юбку. Я была бы врагом исключительно себе, а сейчас я враг семьи, враг отца и мирных процессов.

Только-только дети облепили папочку, только втиснулись на диванчик, разобрались, где чья нога, и папа был такой веселый, и ведь она уже слезла с него, и почти ничего не видно, вон, мама, посмотри-посмотри, эти тени просто размазались в стоп-кадре. Нет, теперь Зое придется выбираться из-под Лёли, перелезать через папу, перешагивать через Машины ноги – не опираясь на стол, чтоб не трогать мамины конспекты. И вздрагивать, наступив на ухо Диггеру, и почесывать пострадавшего, а потом одну за другой таскать кассеты для экспертизы. Папа будет озабоченно их разглядывать, чтобы спросить:

– Мама, вот эту детям можно?

– Я сказала, я не вижу мелкие буквы!

Не просто не вижу, я их ненавижу.

– Здесь написано: для всей семьи. Иркин, хочешь комедию для всей семьи? Только не говори потом, что юмор грубый. Что ты хочешь?

– Ничего не хочу. Хочу отдых для всей семьи. В выходной я хочу выходить.

– Вот к чему ты это сейчас говоришь? Куда здесь можно выйти?

Зоя меняет кассету, Лёня нажимает на кнопку пульта. На экране появляются два школьника и собачка. Тот, что поменьше, обращается к толстому:

– Убери этого вонючего пса, мешок отбросов! Не то ты будешь долго искать свои зубы в куче собственного дерьма!

21

Я осваивала Чмутова по телефону и через книжку. Первый способ был как дождь или снег, я не знала номера его телефона и зависела от звонков. Зато второй давал полную свободу. Таская книжицу в сумке, я могла открыть ее где угодно, где угодно в двух смыслах сразу: в салоне красоты или у зубного и на той странице, где захочется. И однажды вечером, в круге лампы, я нашла то, что искала. Рассказ, от которого зашлось мое сердце, – он назывался «Рассказ Бунина». Что в нем было? Да почти ничего. Человек засыпает, уткнувшись в плечо жены, после первой близости после роддома и видит мгновенный сон, даже не сон, а воспоминание во сне. Видит себя двенадцатилетним школьником на крыльце своей школы теплым осенним пасмурным днем. Мальчик видит голые тополя перед школой, низкое небо и затоптанный газон. И жгучее чувство тоски и боли возникает в нем без причины, и мольба о незнании своей жизни, и внезапные слезы раскаянья в том, о чем он еще не ведает, настоящие слезы, живые, проливающиеся в явь через сон. Я не спрашивала, что художник хотел сказать, просто дышала вместе с ним две страницы. Он подарил мне особый миг, миг растворения в творении. Он растревожил и разбудил то состояние души, когда жизнь еще впереди и все до слез – и вдох, и печаль, и радость.

Думая о нем нежно, бережно, удивлялась себе, ведь раньше не верила в такие чувства. Этот чеховский пожилой господин, что встречается не в одной его пьесе, бескорыстно любуется взбалмошной дамой сердца, все понимая, все прощая и даже не желая взаимности – эта мужская литературная роль вдруг неожиданно стала моей.

Мы снова встретились на выставке, в Государственной художественной галерее. Чмутов в подкладочном пиджаке, я – в костюме от Тьерри Мюглера, элегантном бархатном костюме со стразами. Ни один мужчина не сделал мне комплимента. Я пыталась похвалить писателю его рассказ, стразы сверкали, разговора не выходило.

– Так вот видишь ведь как, Иринушка… Сердце сжимается, говоришь? А у меня-то, наоборот, разворачивается. Вон и Ларисоньке моей «Рассказ Бунина» нравится. Да я вас сейчас познакомлю. Ларча, смотри, тут Иринушка Горинская!

Я читала о красоте его жены, но без авторского предупреждения не сочла бы эту женщину красивой: несчастливые глаза, усталый вид и нарумяненные щеки. Она нервничала, что сыновья плохо себя ведут, бегая наперегонки по залам, что старший в спортивных штанах – Игорь не переодел его после школы. Мы подошли, Лариса выпрямила спинку. Приятный голос, милые манеры. Она астролог, может составить мой гороскоп – ее глаза тут же блеснули лукавством. Гороскоп так гороскоп, решила я, будет повод узнать номер телефона. Я могла давно бы спросить у Майорова или Фаины, но не хотела раньше срока обнаруживать свою тайну. Мне хотелось растянуть тот период, когда тайна хранится внутри, живет своей жизнью и не надо купать ее при бабушках и наряжать для знакомых. Дома с трепетом набрала заветный номер и услышала: «Привет, Ирина. Ларису? Сейчас позову…»

В ту же ночь мне приснилось, что мы целовались. В тесной-тесной прихожей Майорова. Я что-то искала в карманах пальто, Чмутов зашел, приблизился в полутьме. Без слов, без объяснений. Раньше мне снилось такое каждой весной, раньше снилось не только такое! Сладчайший миг, когда надо решиться, но стыдно, долг не велит, ты же замужем. Или боишься, что кто-то войдет, вот же, вот, щекочешь шепотом его ухо – «ты что, не слышишь, они уже близко, не надо». У меня был устоявшийся набор персонажей: горнист из лагеря, парень из группы и Никита Михалков. Михалков из-за «Жестокого романса»: Лариса, признайтесь, вы меня любите? Вы любите меня, Лариса?

22

Прихожу к Ларисе в офис, светит солнце, вовсю капает с крыш. Лариса в бусах и трикотаже, без Чмутова выглядит веселей и моложе. Усаживает меня в кресло, подает кофе. У нее длинные острые ноготки с аквариумным дизайном.

– А у тебя тут мило, – говорю.

– Клиенту должно быть комфортно – я еще не все сделала как хочу. Люблю красоту, это Игорь зачем-то пугает людей. Ну начнем? У тебя такой гороскоп интересный, смотри на карту: вот Дом друзей, вот Дом детей…

Но я хочу узнать, что делать со своим собственным домом, хочу, чтоб звезды рассказали, как быть с жильем. Мы затратили немало сил, чтоб расселить верхнюю квартиру, разрушить стенки и потолок, соединить все в одно пространство, а оно оказалось тесным, как туфли, купленные не по размеру. Самую просторную комнату Лёня занял библиотекой. Он покупал книги и шкафы с такой скоростью, что, пока я подыскивала себе письменный стол, места для стола не осталось. Даже Фаинка с трудом протискивается между шкафами, когда приходит взять что-нибудь почитать. Библиотека – мужской уголок в нашем тереме, Лёнин храм, его гараж и кабак. Я пускаю туда Фаинку по секрету от Лёни, мне жаль, когда вещи лежат без движения. Забыв старые обиды, я удерживаю верхние книги, пока она тянет из стопки нужную, самую нижнюю, удерживаю старательно, чтобы Фаинку не завалило. Иногда книги все же обрушиваются, и Фаинка, потирая ушибленное место, помогает мне составлять их обратно. Иногда рвется суперобложка нужной (нижней) книги, и тогда Фаинка уносит книгу раздетой:

– Смотри, это так и было, не отворачивайся, смотри-смотри, я специально здесь оставляю, чтоб Горинский не обвинял меня во всех грехах.

Я прячу испорченную суперобложку.

– Ирина! Кто это рылся в моих книгах?! – раздается в тот же вечер. – Не смей сюда никого пускать! Считайте меня кем угодно, но не трогайте мои книги! Это совсем не смешно.

– Лёнечка, Фаине нужно для передачи, она вернет, ты же знаешь…

– Фаина?! Как ты можешь пускать сюда Фаину?! Она масло в столовой воровала!

– В столовой, масло? Где это ты был с ней в столовой?

– Не начинай! Прекрати свои глупости.

– Это глупости?! Так смотри же, она тебе еще и супер порвала.

Позже мне становится стыдно за ябедничество, и когда Фаина приходит в следующий раз, я опять удерживаю стопку книг, чтобы ее не зашибло.

Раньше мы жили теснее, спали с Лёней в гостиной на диване, Лёлька в детской кроватке рядом, и я готовилась к лекциям на кухне: укладывала детей, дожидалась, когда бабушка возьмет свои мази из холодильника, закрывала дверь поплотнее, на полотенце. Теперь, не выспавшись, я выгляжу неприлично, ночью лучше бы не работать, но днем… Я занимаюсь в кухне-гостиной, где нет двери, которой можно отгородиться от мира, все открывается ко мне, а в полу сквозит дырой лестничный проем. Моя энергия улетает в эти отверстия, греет молоко, заполняет портфели и сушит варежки, а если дети оставляют меня в покое, бабушка кричит снизу: «Ирина!!! У нас сегодня какой день? – и переспрашивает: – Какой-какой? А какое число?!» Бабушка хочет знать, где случилось землетрясение, – ее внуки живут в разных странах. Вечером Лёня включает новости.

Я ищу место для письменного стола. Сменить квартиру? Продать пианино? Квартиру жаль и не получается, пианино тоже немного жаль. Тема жилья становится лейтмотивом моих неудач и порождает еще худшую медицинскую тему.

– Это от перегруженности земным, материальным, – объясняет Лариса, – если не выполняешь своего предназначения на земле, начинается конфликт души и тела.

23

Она не спеша развивалась крещендо, эта тревожная медицинская тема, лишь однажды прорвавшись фортиссимо, когда меня ранило в политической борьбе: год назад область с городом вели битву за мандаты в Думе. Лёня возглавил областной предвыборный штаб, и тихие радости ушли из нашей жизни: театры, покупки, застолья и праздники – все было отодвинуто на после выборов.

– Лёня, ты знаешь, сколько лет исполняется Маше?

– Да.

– Что да?

– Знаю, сколько лет исполняется Маше.

– Сколько?

– Что сколько? – он научился спать стоя, с открытыми глазами.

– Скажи, сколько лет исполняется Маше.

– Мне что, мало за день вопросов задают?

– Лёня, Маше исполняется шестнадцать лет. Ты слышишь меня?

– Слышу.

– Ну и что?

– Больше торжественности, пожалуйста, больше пафоса. Дай мне спокойно умереть.

– А ветеранов поздравлять у тебя сил хватает.

– Да.

– Что да? Лёня, ты же спишь! Скажи, что да?

– Сил хватает. Что ты меня мучаешь?!

Воскресенья окончательно исчезли из нашей жизни, и мой организм, упустив ритм и тональность, начал фальшивить. С детства, сколько я себя помнила, воскресенье представлялось мне нотой до, началом первой октавы, серединой клавиатуры, опорной клавишей напротив замочка. Замочек никогда не запирался, и мне казалось, что металлическая заплатка на лакированном черном дереве просто указывает главную клавишу. Мне нравилось перечислять дни недели по-английски, нравилось, когда счет начинался с воскресенья: санди-манди-тъюзди-вэнзди… до-ре-ми-фа-соль-ля-си. В воскресенье папа обычно натирал всем лыжи, покупал шоколадку, и мы с младшей сестрой, мамой и папой шли кататься в лес, а когда кончалась зима, шли в гости к родственникам, в кино, на выставку или загорать на речку. Воскресенье было тоникой до мажора. И даже в моей взрослой жизни, когда неделя могла оказаться минорной, какой бы бемоль иль бекар ни случился в субботу, она всегда разрешалась в тонику, и жизнь уподоблялась нормальным гармоническим колебаниям.

Утомительное предвыборное разыгрывание, игра без ритма и без тональности рассинхронизировали мой организм. Хроматическая гамма сбила циклы, испортила сон, породила аллергию и аритмию. Я ждала, когда все закончится, войдет дирижер, взмахнет палочкой, и…

24

Сезон закончился. Нагрянули выборы. В воскресенье, в ночь подсчета голосов, муж дежурил в штабе, в понедельник зализывал раны – выборы были проиграны, во вторник я окончательно лишилась сна.

– Все суета, – объясняет Лариса, – низменные страсти. Нужно слушать музыку высших сфер.

Во вторник у меня было три пары. После лекции подошел староста 201-й:

– Мы не идем на семинар – у нас демонстрация.

Бумажка с призывом на доске объявлений висела уже пару недель, но я не придала ей значения, я привыкла не придавать значения тому, что вижу на стенах института, – приказам о противодифтерийной вакцинации, вырезкам из антисемитских газет и приглашениям в школу манекенщиц. Я теряюсь:

– Но ведь в пятницу контрольная. Что ж вы раньше не сказали, я бы разобрала задачи на лекции.

– А мы-то придем, мы успеваем, Ирина Борисовна! – радуется 202-я группа.

Одни успевают, другие не успевают, зачем мне застегиваться вперекос?

– Ребята, разве идти обязательно?

– А нам ректор сказал!

– Нам декан сказал… Нам сказали, освободят от занятий!

– Образование хотят платным сделать, вот и идем! Совсем уже оборзели!

Я переспрашиваю брезгливо, будто пальцами поднимаю вонючую тряпку, чтобы стереть с доски:

– Кто уже оборзел? – этот приемчик всегда работает. Раздается смех.

– А кто их знает… Вузы будут платные! Уже за пересдачи деньги дерут. В библиотеке за просрочку. Надо идти, обязательно надо! Слыхали про реформу?

Я не слыхала про реформу, мне жаль задачек, что я готовила полночи, к тому же после трех пар Лёня обещал прислать за мной машину.

– Ребята! – я стараюсь быть убедительной. – Ну куда вы пойдете? Что ее, в Екатеринбурге готовят, эту реформу? Кто сказал, что она вообще будет? Там дождь со снегом, только зря простынете. А у нас сейчас бесплатное занятие по термеху, в тепле, в тишине, берите, пока даю.

Часть студентов быстро соглашается. Кто-то не собирался идти, кто-то сомневался, кому-то нравится все, что я говорю. Я уже давно поняла, что есть студенты, которые ищут Учителя. Если выберут тебя, все твое им становится интересно: и лекции, и манеры, и тезаурус. Ты рассказываешь про момент инерции, а они просветленно кивают. Прекрасно, если это хорошисты и отличники, а если нет – потом на экзаменах испытываешь неловкость. Что ж кивали-то, думаешь, зачем дурачили? А они сопереживали и присутствовали. Но всегда есть тот, кто не любит ни тебя, ни твой предмет, и тот, кто думает, что его нельзя полюбить.