Год Лемминга

– К вам у меня нет претензий, коллега, – сказал я, уступая место. – Работайте спокойно, прошу вас. Начальника семнадцатой – завтра с утра с объяснениями к моему заместителю.

– Передам. Отойдите.

Я отошел. Врач, бегло осмотрев больного, вкатил ему антишокового и взглянул на меня так, будто это я своей рукой ломал пострадавшему ребра. Мне нравился этот врач. Компания, тоже успевшая разглядеть «пайцзу», нравилась куда меньше. Мало того что они едва не укокошили своего приятеля – теперь пялили глаза на меня. Противно, и не может быть иначе, уж не знаю – к сожалению или к счастью. В мое время кадеты, подверженные платонической любви к выставлению напоказ собственной персоны, без всяких разговоров вылетали из Школы стаями. И теперь вылетают.

Я огляделся. Посторонних зевак вокруг почти не собралось. Лязгал подъемник на полупустом склоне. Два отмеченных мною парня с трафаретными номерами торчали на самом верху и делали вид, будто примеряются к спуску. Выходит, сбежать от охраны мне не удалось… Чего и следовало ожидать.

Интересно, подумалось мне, что они предпримут, появись необходимость срочно вмешаться? Входит ли в число достоинств ребятишек Кардинала горнолыжная подготовка?

Наверно, входит.

В затылке опять кольнуло. Зря я тут трачу время, понятно и без подсказок. Покатался – хватит. Еще повезло, что раз в году выпал день, когда мне вообще удалось подышать воздухом.

Санитары задвинули носилки с пострадавшим в вездеход. В сознание лыжный лихач не пришел, и не надо. Меньше боли. Переломы не самые удачные, но жить и ходить будет. Сопровождать вызвалась девушка. Подружка, наверное. На жену или сестру не похожа. Ну-ну.

Кольнуло в затылке. Убираться отсюда прямо сейчас?

Именно. И без лыж – не выставлять же себя шкурником, пихая их в вездеход. Кому надо – подберут, а если и не подберут, то невелика потеря.

– Сделайте одолжение, подбросьте меня до шоссе.

Врач недовольно дернул щекой:

– Если это приказ…

– Считайте, что да.

– Хорошо, – буркнул он. – Уберите из-под ног вон тот ящик и садитесь. Пусть девушка подвинется.

– Простите, вы не против? – спросил я, заталкивая металлический ящик под сиденье. Ящик сопротивлялся, под сиденье ему не хотелось.

– Нет, отчего же…

Я поймал ее взгляд и отвернулся. Она смотрела на меня, как на редкое ископаемое из триасовых слоев, неожиданно найденное на асфальтовой дорожке у городского пруда. Недовольство врача нравилось мне больше.

– Благодарю вас, – сказал я сухо.

Вездеход побуксовал, дернулся вперед-назад, зацепил наст и взвыл, набирая скорость.

– Ой… Это что, нога у вас такая твердая? Протез?

Бойкая девочка, однако.

– Это не протез, – сказал я сухо. – Это ящик. Держитесь крепче. А что вы на меня так смотрите?

– Нельзя? – спросила она с иронией.

– Льзя.

– Никогда не видела живого функционера, – сообщила она, помолчав самую малость, и я, грешным делом, подумал, что мертвых функционеров она видела сотнями, в штабелях. – А правду говорят, что вас расстреливают, если только вы хоть раз ошибетесь?

– Нет, – сказал я, – нас не расстреливают. Нас вешают за ребро ногами в муравейник. Дрессированные спецмуравьи сгрызают заживо. Еще вопросы будут?

Вопросов больше не было. Вообще-то зря я с ней так. Ничего плохого девушка мне не сделала. Вполне симпатичная особь, хотя и не совсем в моем вкусе. Узкий подбородок, треугольное лицо, чуть вздернутый нос. Французистый тип. Лет через десять она могла бы превратиться в этакую леди Белсом, убийственную зрелую красавицу, какой была подружка Фантомаса, – не того, который вечно выставлял дурачком героя де Фюнеса, а того, который выставил таковыми зрителей, так и не понявших, зачем они смотрели эту муть. (И меня в том числе. Грешен, люблю старинные киноленты.) Так вот, все шансы превратиться в леди Белсом были у нее налицо. И на лице. Я немного оттаял.

– Простите, если обидел… Как это вашего приятеля угораздило?

Что до нее, то она оттаяла мгновенно, и остаток пути мы беседовали почти дружески, словно подчиняясь соглашению: она перестала на меня таращиться, а я перестал ей хамить. («Так это вы закрыли Туву этим летом?» – «Как же, как же…» – «А зачем?» И в таком духе.) Выяснилось, что она биолог. Как ее приятеля угораздило протаранить сосну, она не понимала сама – пусть лыжным асом, по ее словам, пострадавший не был, но заведомо не был и «чайником». Нет, мозги у него не набекрень, человек здравомыслящий… А главное, никто ничего не видел, как-то незаметно все получилось. Непостижимо… Компания? Замечательные ребята, она с ними ездит не первый год, этой зимой все вместе собрались стопом в Джамагат, потому что Чегет или Домбай не каждому по карману и там своих халявщиков девать некуда, – а сегодня вот решили просто покататься по лесу в свое удовольствие.

Покатались…

На шоссе был тот же снег, только раздавленный в кашу. Водитель притормозил. Перед тем как выйти, я высветил на своем браслете номер и показал Ольге.

– Перепишите или запомните. После номера наберете вот этот код, – я поводил кончиком пальца по своей ладони. – Запомнили? Будут проблемы в больнице – звоните немедленно. До свидания.

Минуты через две, уже успев вызвать свою машину и отклонить предложение одной сердобольной дамы в новеньком «Импрессо» меня подвезти, я сообразил, что зря дал номер браслета. Мог бы написать дату рождения Торквемады, помноженную на число позвонков у гангского гавиала. Все равно больной будет устроен как нельзя лучше и даже с излишествами, или я ничего не понимаю в психологии нефункционеров.

2

Автобус был старый – из двухэтажных туристских громадин с восьмидесятиместным пассажирским салоном, поднятым на высоту, с которой страшно падать, случись авария. Что-то в последнее время аварии случаются все чаще, совсем не в пропорции к числу автотранспорта на километр асфальтовый. С чего бы? Вот и машина, блестящая и ненужная представительская игрушка, так и не пришла, пришло лишь подтверждение того, что выехала, – а где она, спрашивается?..

Малахов нахохлившись сидел у окна рядом с местом экскурсовода. Автобус и впрямь был действующим туристским, но пустым – водитель гнал не то на заправку, не то с заправки и соблазнился попутным леваком. Скорость он держал приличную – Малахов насчитал лишь три обогнавших машины. По встречной полосе не ехал вообще никто. Ровно ныл двигатель, пованивало резиной, пылью и метанолом, в багажном отделении под полом салона, судя по звуку, перекатывалось пустое ведро. В затылке, мешая сосредоточиться, с нудной размеренностью кололо тупым гвоздем, но кололо терпимо. Хватит, хватит, шептал Малахов, моргая от мелькания голых деревьев, воткнутых вдоль обочины в снежное поле. Сколько же можно, я все понял, возвращаюсь, чего тебе от меня еще нужно? Душу?

Кому она нужна, душа моя?

Проглотить таблетку? Рука сама поползла к внутреннему карману, и Малахов ее отдернул, неслышно выругавшись. Нет, позже. Если станет совсем уж невмоготу. Притом лучшая таблетка от головной боли – думать и действовать правильно, разве нет?

То-то же.

Иногда он ненавидел свой дар, благодаря которому уже год держался в функционерах и был намерен продержаться еще два – до конца своего срока. А потом тихо-мирно и желательно навеки остаться Первым консультантом при Конторе, чтобы пестовать преемника, дай бог ему всяческих удач. Его, Малахова, некому было пестовать – предшественник, Путилин, сгорел вчистую после Липецкой катастрофы. Даже не стал ждать Суда Чести, понял сам, что шансов нет. Пуля-дура, мозги на полу, семья на заслуженной пенсии. А ошибочка вначале казалась такой ма-а-аленькой, он и не понял, что это была ошибка, не было у него врожденно-принудительного чутья правильного решения… Шестое чувство? Не знаю, не считал – шестое, седьмое… Хоть бы и девятое. С половиной.

Подлое свойство, но полезное… Детство и отрочество, как, впрочем, и юность, прошли в беспрестанных экзаменах, отборах, вечной боязни отсева, страхе оказаться хуже других, и почти всегда Малахов знал, как и что отвечать. Точнее, благодаря спасительной боли в голове он всегда знал, как НЕ НАДО отвечать, а это уже очень много для того, кто не полный кретин и не патологический лодырь. Он был в числе лучших – у него хватило ума не стремиться быть САМЫМ лучшим. Тут его дар не мог подсказать ничего, и Малахов додумался до этого сам, много лет спустя поздравив себя с первым случаем неболевого предвидения: гении становились экспертами при Конторах, в редких случаях – ближайшими помощниками и никогда – функционерами. Он понимал, что не является ни самым талантливым, ни самым работоспособным среди сверстников; другие работали, как волы, и все равно проигрывали ему во всем по неочевидной для них причине: у них не было врожденного ЧПП, как называл его Малахов, – Чутья Правильного Пути. Некоторые из них вообще не знали, что такое головные боли.

С возрастом пришло раскаяние, потом как-то рассосалось. Платой за личное благополучие было страдание, иногда совершенно невыносимое. В тринадцать лет, используя увольнительную для бестолковой прогулки по улицам, он был внезапно брошен на тротуар чудовищным взрывом боли и даже не почувствовал, как рядом с ним что-то жестко стегануло по асфальту, и дергающее легкое воздействие шагового напряжения тоже ощутил не сразу. Он понял, что спасен, когда в двух шагах от себя увидел извалянный в пыли контактный провод надземки, невесть отчего лопнувший и хлестнувший с эстакады вниз и вбок. Никого не задело и не убило током, единственной жертвой должен был стать он… если бы за секунду до этого не упал от вспышки, расколовшей череп. Глупый провод давно забылся, а боль помнилась долго, и несколько ночей он просыпался с криком.

Один везучий человек из толпы, оказавшийся вовремя в нужном месте, стоит десяти гениев, сказал как-то Кардинал совсем по другому поводу. И он был прав.

А ведь это нонсенс, подумал Малахов. Что опять неправильно, почему болит? Не поймешь, что делаешь не так, пока сам же мордой об забор, ан нет того, чтобы прямым текстом да огненными письменами в небеси…

Не дождешься. Ползи сам, человече, щупай руками темноту и радуйся, что ты не такой, как другие: те не только слепы, но и безруки. Ты-то руку отдернешь вовремя, а потому так тебе и надо: плати болью, терпи и не жалуйся.

Автобус начал сбавлять ход, длинно пропищал тормозами и остановился перед коптящим контейнеровозом. Водитель постучал из кабинки снизу:

– Эй, не взглянешь? Тебе там виднее – надолго эта бодяга?

Малахов взглянул. За дымчатым передним стеклом желтый колобок солнца низко завис над длинной вереницей застрявших в пробке автомобилей; теперь стало понятно и то, почему не прибыла вызванная машина, и то, что вопреки обыкновению дорожная полиция признаков чинопочитания не проявила. Значит, серьезно…

– Хвост на километр, не меньше.

Водитель ругнулся и приуныл. Малахов попросил выпустить его наружу, сказав, что дальше доберется сам, сунул водителю половину оговоренной суммы – тот покривился, но возражать не стал – и, морщась, спустился по трапу. После бездумной пробежки на лыжах мышцы уже побаливали, и первые метры по шоссе он шел раскорячкой. Машины в пробке стояли плотно и безнадежно. Кто-то из водителей нервно курил, сплевывая в окно, кто-то степенно прохаживался, со знанием дела объясняя желающим про ремонт на объездной трассе, несколько человек, собравшись в кучку, травили анекдоты, зябнул на ветру одинокий мотоциклист, а из кабины дальнобойного трейлера-мастодонта доносились смех, сопение и женские взвизги. Никто не сигналил – то ли понимая бесперспективность этого занятия, то ли боясь штрафа.

Боль в голове притихла, зато начали мерзнуть ноги. Малахов мрачно бил подошвами стылый асфальт, надеясь, что затор когда-нибудь кончится. Почему-то он подумал о том, что сверху, если подняться повыше, это должно быть похоже на маршевую колонну муравьев – длинную, сосредоточенную на одной цели живую нитку. Только эта колонна не двигалась.

Барьеры, закрывшие проезд, и оцепление он заметил раньше, чем разглядел следы аварии. Судя по всему, две машины со всего маху столкнулись лоб в лоб. Одна, желтая семейная «Изабель-турист», смятая в гармошку, чудом осталась на шоссе, вторую отнесло в кювет. Малахов присвистнул про себя, прикидывая силу удара. Обломки расшвыряло по трассе метров на пятьдесят, одно колесо закатилось и того дальше – в поле и тоже зачем-то было ограждено переносными барьерами, а на шоссе, бегая от одного фрагмента к другому, суетились люди в форме и в штатском. Слышался скрежет – с таким надрывающим душу звуком режут изувеченные автомобили на предмет извлечения тел. Разверстой кормой на изготовку притулилась к обочине машина «Скорой». И тут же, в некотором отдалении от места трагедии, хмуро наблюдая за действиями своего «летучего отряда», бродил взад-вперед сам Нетленные Мощи. Случайный плащ-самогрев, явно с чужого богатырского плеча, болтался на нем, как полощущийся парус на фок-мачте.

Увидев Малахова, он обрадовался:

– Уже пожаловал? Ну и нюх у тебя, Миша. Уважаю.

– Взаимно, – сказал Малахов, высматривая по ту сторону барьеров свою машину. В затылке внятно кольнуло и застучало молоточком. Не страшно: первый звоночек. Общаться дольше необходимого с Нетленными Мощами Малахов был не намерен.

– Это хорошо, что ты приехал, – продолжал Нетленные Мощи. – Воздухом дышал, да? Ботинки, вижу, лыжные… Уважаю. Мы активный отдых рекламируем всячески… Погоди, а почему ты не на машине? От самого города, что ли, на лыжах пер?

– На надземке приехал.

– Да ну? – сказал Нетленные Мощи. – А машина твоя тут, тут. Ты уж прости и не обижайся, мы ее придержали. Извиняешь?

Теперь закололо в висках. Нетленные Мощи придвинулся вплотную, сверху вниз заглядывал в лицо. Малахов даже отшатнулся – настолько Нетленные Мощи, он же Иван Рудольфович Домоседов, могущественный человек, походил сейчас на одетый в плащ рослый скелет, туго обтянутый выделанным неизвестным бракоделом пергаментом. Привыкнуть смотреть на него без содрогания удавалось не каждому. И кожа-то вся в жилках, едва ли не с прозеленью…

Дальше отшатываться было некуда. Дальше были барьер и профессиональный разговор за барьером: «Бомж какой-то… Машину установили – угнанная». – «А второй?» – «А… его знает. Отскребут – посмотрим».

– А я-то думаю: что ты будешь делать, если я не извиню, – фыркнул Малахов. – Считай, извинил. Что это твои гаврики тут роятся?

– Сам видишь – происшествие.

Малахов пожал плечами. В голове пылало уже по-настоящему. Он даже испугался – такого с ним не случалось давно. Но какой-то черт продолжал тянуть за язык.

– Ты-то здесь при чем? Где духовное здоровье, где физическое…

– А, – Нетленные Мощи махнул рукой. – Почему бы нет? Кто их указывал, мои границы? Где они? Простой нюх и минное поле. Поди разберись, где подорвался – в границах дозволенного или вне границ. – Он ухмыльнулся. – Сам знаешь, как у нас: либо ты обезвреживаешь мину, либо она обезвреживает тебя. Проигрывает слабейший, как и полагается.

– Я это запомню, – сказал Малахов, через силу улыбнувшись. – Позволишь цитировать? Кстати, а если без красивостей?

– Бога ради, – Нетленные Мощи откашлялся и простер костистую длань. – Разделительного барьера тут нет, сам видишь. Некий псих выезжает на встречную полосу и шпарит не меньше ста шестидесяти. Три часа назад, выходной, считай еще утро, машин почти нет. Навстречу ему гонит второй псих и тоже по встречной полосе. Скорость не меньше. Что происходит? Вместо того чтобы разминуться, они, завидев друг друга, одновременно выезжают на разделительную линию. Результат… вон валяется. Два трупа. Причем что интересно: столкновение было умышленным. Если бы они хотели разъехаться, уже будучи на разделительной полосе, – разъехались бы, секунды три у них было. Вот тебе и духовное здоровье на блюдечке. Убедил?

– Нет, – сказал Малахов. В голове пылал огонь.

– Миша! – вдруг с нескрываемой мукой простонал Нетленные Мощи. – Ну не могу я сейчас, Миша! Только не обижайся, вон и машина твоя стоит, шофер уже скандалил… Нет, стой! – он внезапно схватил Малахова за рукав. – Ты погоди. Видишь ли, тут такое дело… Или нет, лучше езжай, ничего я тебе сейчас не скажу, все равно не поверишь… Давай завтра, а? Ты мне очень нужен, без тебя у меня хрен чего… Плохо мне без тебя будет, чую. Завтра заезжай ко мне с утра, лады? Что, нет? С утра не выйдет? Ну пусть не с утра… – Нетленные Мощи торопился, плюясь словами в ухо. – Прямо в Контору, а? Посидим, побеседуем в «берлоге», есть о чем… Миша, я тебя прошу, очень нужно. Приедешь?

Малахов кивнул, и тут боль обрушилась лавиной. «Нет! Нет! – отчаянно крикнул он про себя, хватаясь за воздух руками. – Интересно, упаду ли?» Он еще покивал: приеду, мол, не сомневайся…

Вон отсюда! Немедленно!! Бежать!!!

И боль в голове исчезла. Сразу. Малахов почувствовал, как его шатнуло. Это было как удар, почти мучительный – вот так, сразу, без боли…

– Что с тобой? – участливо спросил Нетленные Мощи. Он снова был самим собой, Ибикусом, торчащим из поднятого ворота плаща, и та странная вспышка отчаяния, что была только что с ним, – была ли?

– Ничего, – буркнул Малахов. – Уже прошло. На лыжах набегался, воздухом надышался. Слабогрудое городское дитя. Я ж на рекламу твою падок, ты знаешь…

В машине было тепло, и ноги мало-помалу отогрелись. Двухсотметровая колокольня недавно возведенного дорожного храма Христа За Пазухой с широчайшими проездными воротами для Третьей Кольцевой автотрассы уже нависла и царапала шпилем небо, когда Малахов вновь обрел способность соображать. Боль делала вид, что ее и не было, таилась за углом с кистенем наготове, подлая спасительная тварь. Что бы все это значило? Хм… опять огненных письмен в небе захотел?

Анализировать можно было сколько угодно. И – как угодно. И прийти к каким угодно выводам. Адова мука, давно такой не случалось, – а все-таки не швыряющая наземь, как тогда, под лопнувшим проводом надземки. Значит, можно допустить, что прямой угрозы жизни не было. Это важно, это надо запомнить. Зато могла быть угроза здоровью, приказ сматываться немедленно, что и было сделано. Например, от резки металла мог рвануть бак, и какой-нибудь осколок… Вполне возможно, хотя почему-то кажется сомнительным – наверно, потому, что соблазнительно-просто. Ладно, это мы оставим как вариант.

Что еще?..

Угроза карьере? Вот это гораздо ближе к теме, подумал Малахов. Когда ударило по-настоящему? Когда Нетленные Мощи стал зазывать к себе, а я и подумал: «Почему бы нет?»… Точно. Так и подумал. Заинтриговал меня Нетленный, это во-первых, а во-вторых, какой же функционер откажется перехватить кусок у своего ближнего? Нонсенс это, никогда такого не бывало, если только не пытаются спихнуть с рук на руки заведомый, очевидный всем «мертвяк». Каждый – сам себе центропупист, и Нетленные Мощи лучше бы завял, чем излагать старые байки про определение границ. Кто их не знает – то есть байки, а не границы. Границы деятельности Контор существуют на бумаге, там им и оставаться навеки, потому что иначе невозможно ни жить, ни работать. Четыре Конторы, и каждая контористей других…

Стоп, стоп!.. Малахов с опаской погладил затылок и переменил позу, устраиваясь поудобнее. Что-то тут не то. Объяснения Мощей – истинно детский лепет на лужайке, их и объяснениями назвать срамно. Что он делал на месте заурядного ДТП – вопрос номер раз. Видно, наклюнулось что-то серьезное и притом в удобном месте – интересно было бы посмотреть, как бы он перекрыл на три часа Московский тракт… Впрочем, если подумать, катастрофа как раз не самая заурядная. Лоб в лоб, смерть в смерть, будто заранее сговорились два придурка… Может, конечно, так и было. Не спасли ни гидравлические бамперы, ни ремни безопасности, ни надувные подушки – при скорости соударения свыше двухсот не спасет вообще ничто, если в машине сидит физическое лицо с инерцией, а не бесплотный дух… Кстати, почему вообще произошло столкновение? При неработающем радаре отключится компьютер управления, а при отключенном компьютере не заведется двигатель и машина встанет на тормоза. Допустим, они сумели – обоим пришла в голову одна и та же мысль! – обмануть всю многоступенчатую систему безопасности, хотя мало кто знает, как это делается, я, например, не знаю…

К дьяволу, подумал Малахов. Пусть дорожная полиция занимается придурками… Тут же неприятно вспомнился лыжный лихач, поборник кратчайших траекторий. С ума все посходили, точно. Приспичило им: один – в сосну, двое – друг в друга. В такой-то день расчудесный – помирать! Психи. Жить надоело – иди еще выпей и не осложняй окружающим существование. Впрочем, наверняка совпадение, но – любопытное.

Чепуха, отмел Малахов. Это потом, это детали. Почему Нетленные Мощи юродствовал и прицепился как банный лист – вопрос номер два. Иван Рудольфович Домоседов, единственный в новейшей истории функционер, успешно завершающий второй трехлетний срок правления своей сатрапией, – и на тебе, риск потери лица, вегетативная нервная на пределе прочности…

Интересно знать, зачем ему Малахов Эм Эн? Ничего не понятно. Как ежик в тумане – собственных колючек не видать. Кстати, можно попробовать сразу же отсеять гипотезу об опасности здоровью на месте катастрофы. Значит, так: завтра же встречаюсь с Нетленными Мощами, знакомлюсь с его проблемой и…

Тонкий гвоздик в затылке. Раскаленный. Шевелится.

Отсеяли…

Мазохисту бы такой дар, извращенцу-мазохисту!

– В Контору, Михал Николаевич? – спросил шофер у развязки. Машина замедлила ход.

Малахов ладонью стер со лба выступивший пот:

– Нет, Володя. Домой. И не очень гони.

Только легкое покалывание напоминало о боли. Что ж, получил поделом: не лезь, куда не следует, и не будешь бит, как неразумный хазарин. Отстаньте и не трогайте меня, жалобно подумал Малахов, сегодня я болен. Заползу под одеяло и буду там жить, если только не развалюсь по дороге…

Еще через минуту он твердо решил, что ни к каким Нетленным Мощам прикладываться завтра не станет – и сам не поедет, и у себя не примет. Ни завтра, ни в ближайшие дни. Ни за что. Под любым предлогом.

3

– О, привет, пап! – Виталька был дома.

– Привет, – сказал я, обстукивая обувь о крыльцо. От грохота каблуков из подвальной отдушины вывалился незнакомый черный кот и, задравши толстый хвост, наметом учесал в кусты боярышника. Кошек я уважаю за то, что они не любят падать с крыш, но уж если падают, то никогда не впадают в истерику и сохраняют достоинство. Рассудительные звери. А этот еще и храбр – чужак, нагло впершийся на чужую территорию. Значит, в самом скором времени на снегу под окнами ожидается побоище за вид на жительство в моем подвале. Музыки будет…

– Погоди, я разденусь.

– Ага, пап. Ну тогда я пока поиграю.

Он улетел обратно в гостиную, откуда тотчас донеслись приглушенные взрывы, пальба и матерная, надо полагать, ругань истребляемых космических монстров на туземном языке. Стало быть, на этот раз что-то безобидное, а коли так – пусть играет. Наше дело не встревать без нужды в естественные процессы.

Я затворил входную дверь и содрал с ног лыжные ботинки. Поцарапанные о наст лыжи оказались тут как тут – аккуратненько сохли у стены между нишей для верхней одежды и вон той выступающей паркетиной в углу, которая скрипуче вопит и пугает непосвященных, если на нее наступить. Пусть сохнут.

Быстро же они добежали…

Я переоделся в домашнее и не отказал себе в удовольствии наступить на паркетину и исторгнуть из нее визг. Вот так. Соблюдя ритуал и обозначив таким образом свое присутствие, я отправился в душ, а оттуда в гостиную – халат, тапочки, мокрые волосы (есть еще чему намокать!) и никакой головной боли.

Я люблю свой дом. Прежде чем перейти к Конторе, он был виллой, отобранной у какого-то мафиозо, исчезнувшего приблизительно во времена возобладания гуманизма над практицизмом, когда подобных ему перестали привязывать к авиабомбам и начали просто сажать. (Недавно приходил один старец с замашками матерого лагерника, надоедал охране, просил впустить. Я впустил, и он, осмотрев и повздыхав ностальгически, впал вдруг в истерику при виде перестроек в доме, так что пришлось вежливо попросить его восвояси.) Уж не знаю, кто жил в этом доме между мафиозо и мной, да и не хочу знать. Зачем? Мне здесь нравится, и почти ничего не пришлось менять, ну разве что для Виталькиных игр, когда он наезжает, я повесил в гостиной тканый коврик-компьютер с веселеньким узорчиком, а на противоположной стене – громадный коврище с моей коллекцией боевых топоров. В ней есть почти все: от японского масакири-кай до франкской обоюдоострой франциски (реконструкция, конечно, середина прошлого века) и еще много чего между развешанными по краям чуть наклонно изящной испанской алебардой XVI века и нашенским простоватым бердышом.

Виталька давно на коллекцию зубы точит. Это он зря. Только после моей скоропостижной и безвременной, а раньше – шиш…