Под солнцем и богом

– В общем, отсрочка вылета не в твоих интересах…

– А что в моих? – вскинул брови Бенефициар.

– Не втравливай меня в разговоры не по теме!

– Именно ты их и начал! – огрызнулся Бенефициар. – Никакие доклады – как физические, так и прочие – инструкция не оговаривала!

– Твоя меня не интересует, свою же – помню. Лучше набросай врачебную справку. Да, не забыть: нужна расписка о передаче суммы.

– Но ты еще не передал!

– Всему свое время, получишь…

– Тогда и напишу.

– Предлагаешь в аэропорту, у стойки регистрации? – поддел Бенефициара Кроссмен. – Напишешь здесь, а в аэропорту обменяемся – шифр на расписку.

– Стоп! – Бенефициар вскочил на колени. – Петь под твою дудку больше не намерен! За всю жизнь мозги мне еще так не керосинили! Никаких расписок и аэропортов! Ты же форменный энергетический вампир и шпагоглотатель, причем без всяких дурящих публику финтов! С рукояткой заглатываешь, а вылезшим острием норовишь пригвоздить зевак! Недаром про тебя газеты писали!

– Что-что? – Кроссмен стал переворачиваться набок.

– Будто не читал? Твои художества еще в Сахаре вычислили…

– Кто?

– Журналисты, похоже. По крайней мере не те, которые нас здесь пасут.

– Не знал… – в голосе Кроссмена мелькнула тревога, ничуть не вяжущаяся с его обликом – несгибаемого, неустрашимого животного, хоть и тяжко хворого.

– Так вот, расписка после подсчета суммы. На автовокзале, а не в аэропорту. Дальше – хоть в Сантьяго. Вариант «Б» ничем, кроме как получить, пересчитать и расписаться, меня не обязывал. Почему должен верить тебе на слово?!

Бенефициару хотелось еще многое выложить, излить издерганную эпопеей душу, но, глянув на Кроссмена, он оборвал пассаж.

Кроссмен его не слушал и, казалось, думает о чем-то отвлеченном, далеком от задачи, которую весь злосчастный месяц – назло всему живому, зацикленному на самосохранении, – столь фанатично, клинически необъяснимо наяривал осуществить. В его оживших, хоть и блестевших недугом глазах, перекатывались, одна волна смывая другую, вереницы событий. По накалу страстей – недавние, по тяжести век – сумрачные, а то и неудобоваримые. От проступивших клякс судьбы, порой сливавшихся в одну большую чернильницу, Бенефициант вначале струхнул, а потом и вовсе забился в чулан неизъяснимого ужаса. Он уже не помышлял ни о московской посылке, ни о тех благах и кардинальном повороте судьбы, которые та сулила, ни о долге опекать близких, ни даже о зазнобах, пусть на периферии сознания, всегда его дразнивших.

В какой-то момент спазм ужаса ослаб, и Бенефициар вместо того, чтобы куда-то деться, хотя бы уйти в самого себя, подальше от опостылевшей драмы, неожиданно пожалел Кроссмена. Но, не охнув по-женски на вылезший чирь, а как замшелый резонер.

Перед ним вдруг расстелилось, что Кроссмен никакой не герой, а круглый идиот, замудривший всю историю так, что в конце концов сам в ней запутался. Ведь нет ни одного мотива как в сущем, так и в потустороннем, который бы оправдывал его круто сваренную, но крайне назойливую жертву. В том, что он вылудил, испепелив самого себя, здравомыслящий не разглядит ни рационального, ни идейного, ни чего другого. Поскольку, по большому счету, Кроссмен – не кто иной, как подневольный мул, письмоноша, у которого, кроме сумки за спиной, в силу зависимости статуса, голая баранка. «Неужели котомки ради? Не понять…» – печалился Бенефициар.

– Знаешь…

– Что! – вскинулся Бенефициар, не ожидав столь быстрого возвращения Кроссмена.

– Я даже содержимого не считал…

– Почему?

– Не принято – и весь сказ.

– Что это меняет?

– Затронул потому, что вышел за рамки, взял из посылки кое-что…

– Постой, как это я из виду упустил?! За какие шиши ты из Чада через весь континент пилил? И сильно потратился? – понизил голос на последней фразе Бенефициар.

– One and a half but…[105]

– Ты в своем уме?! Зачем пер сюда? Спустить половину суммы! – завопил Бенефициар.

– One thousand and a half.

– Тьфу на тебя! – Бенефициар, закрыв лоб руками, замотал головой. Затем, опустив руки, натужно выдул из легких воздух. – Делать нечего? Даже не комиссионный сбор… Хотя и не верится… Всего за пятнадцать фантиков через континент пропахать…

– Я взял только здесь, в Йоханнесбурге. В стране на полувоенном положении не решился высовываться.

– Как это?

– До самого Заира дорожные расходы – на самообеспечении.

– Не понял, у тебя свои были?

– Были – не были, какая разница? Одалживал, где приходилось…

Бенефициар уставился на Кроссмена, как на вылупившегося из яйца жеребенка, да еще при полной сбруе и подкованного, и не мог оторвать от него глаз.

– Расписка, собственно, о недостающей сумме, – закруглил паузу Кроссмен. – Наряду, разумеется, с фактом передачи. Правда, оставшихся двухсот на билет не хватит…

– Каких двухсот? – Бенефициар, боднув головой, высунулся из своего бокса – крайнего изумления.

– Тысячу сто скормил живодеру, двести – на одежду и бензин. Итого: тысяча триста, остаток – две сотни.

С ползучим рисунком на лбу Бенефициар погрузился в подсчеты. Вначале, казалось, он складывает цифры Кроссмена в столбик, но несоответствие усилий задаче, арифметически до смешного простой, подсказывало: расшивает неведомые ему истины, а может, пытается под себя их примерить.

По раздражению, исподволь проступавшему на его лице, Бенефициар, похоже, нечто уяснил. И это открытие коробит, если не бесит своим неудобством, баламутя его, хоть и нестройный внешне, но армированный прочным стержнем мир.

Тщась сбить оторопь, в конце концов его одолевшую, Бенефициар зажмурился. Протер, как после глубокого сна, лицо, потянулся к ящику письменного стола. Выдвинув, извлек листок бумаги и ручку. Удобно уселся на стуле, приладил лист и размашисто черканул: «Получил, сегодня 08.02.1980 года. Крис». Протянул лист Кроссмену.

– Пересчитывать не будем. Как и договаривались, шифр сообщишь в аэропорту. Разницу на билет получишь. А теперь за работу, времени в обрез.

Глава 33

В 10:30 к стоянке длительной парковки йоханнесбургского аэропорта подъехала диковинная автомашина с будкой – «Муниципалитет Йоханнесбурга. Отдел санитарии. Служба отлова бездомных собак», прежде здесь не замечавшаяся.

Дежурный по стоянке метнулся было отвадить, но вдруг застыл: «Все-таки… муниципалитет. Не исключено, санэпидемстанция. Свои колеса, быть может, на ремонте, вот и приперлись, смежников оседлав. У меня же через деление масляные подтеки…» Открыл шлагбаум.

Смотритель вовсе растерялся, когда из муниципальной машины, припарковавшейся в секторе «С», вывалился мужчина в ярко-оранжевой куртке с видом восторженного недоумка. Захлопнув дверцу, тот проследовал в торец собачьей усыпальницы. Сноровисто дернул запор будки, потянул на себя правую створку и, как показалось дежурному, нечто молвил. После чего зашагал к сторожке смотрителя, оставив створку приоткрытой.

– У вас оплата тарифом или почасовая? – бойко спросил «оранжевый», поравнявшись с окошком сторожки.

– Суточный тариф, сэр. Пять рандов, – учтиво ответил смотритель.

– Удобно. – Городской слуга забурился в карман, но, прежде чем нащупал деньги, извлек голландский паспорт. Смотритель, ветеран предприятия, гербы ксив различал на раз. В конечном тоге «муниципалитет» расплатился и потопал к шаттлу аэропорта.

Смотритель стал прохаживаться по сторожке как бы от нечего делать. Через некоторое время его посетило: последние недели – сплошные сюрпризы, и все берут начало в секторе «С».

Три недели назад похожий на индуса брюнет припарковал в «С» прокатный джип и, заплатив за сутки, исчез с концами. Через несколько дней к этому авто, как мухи на мед, стали слетаться нетривиальные личности, именовавшие себя кто как: представитель прокатной компании, страхагент, судебный пристав и прочая явно самозваная публика, не торопившаяся предъявить хоть что-либо, указывавшее на связь с автомобилем. Спустя неделю джип ночью взломали, выметя из него всю документацию. А дней пять назад злосчастное авто реквизировала полиция. На слабый протест хозяина «Кто заплатит за стоянку?» открестились: «Ясно кто – прокатная компания».

По правде говоря, как хозяин, так и смотрители вздохнули с облегчением, когда джип со стоянки исчез – настолько нездоровый ажиотаж вокруг него разгорелся.

И сегодня – откуда ни возьмись – в том же «С» новый возмутитель милой душе рутины.

«Что «муниципалитет» на платной стоянке забыл? – размышлял смотритель. – Ведь включив указатель экстренной остановки, может парковаться, где угодно, а сирену – идти на красный свет. А эта приоткрытая створка… Неужели проветривает? Не приведи господь, конечно, но вдруг прокаженные оттуда стаей?! Беды не оберешься! Клиенты затаскают по судам. Хозяин же, не долго думая, в шею! Хочешь не хочешь, а проверить нужно».

Смотритель бесшумно закрыл за собою дверь, но, выйдя из сторожки, замер в нерешительности: «Может, обойдется?…» Все же, осторожно ступая, двинулся к «С». Метров за десять до собачьей усыпальницы он услышал в будке людские голоса. Остановился, прислушался.

Двое приглушенно переговаривались по-английски, но диалог отзванивал едва сдерживаемой экспрессией. Английский для обоих – неродной, смотритель это определил сразу. Выговор одного, должно быть, сильно простуженного, напоминал английский африканера, другой же – грешил пренебрежением большей части произносительных норм. Но владели языком оба свободно.

Смотритель обошел грузовик и прильнул к жестяной коробке ухом – с тыльной, закрытой от въезда на стоянку стороны.

– Худо мне, вколи… – проскрежетал «африканер».

– Не знаю, право, не знаю… Без врачебного диагноза – запредельный риск, – отозвался прогульщик цикла фонетики.

– Вколол бы сам, да не могу – так сдавило… Вколи, говорю! – добавил децибел «африканер».

– Нужник долбанный все! Вот дыхание и сперло. Дождемся живодера – на улице тебе полегчает, – отбивался «прогульщик».

– Нужник здесь ни при чем, в груди давит…

– Хватит над собой издеваться, вызову скорую!

– Знаешь же, нельзя. В тюряге сидеть не хочу…

– Зато жизнь сохранишь.

– Насколько нужно и так сохраню, вколи только. Не дам иначе кода.

– Послушай, а толку что ты летишь? Случись, узнают тебя в Мюнхене – арестуют, судя по тому, что писали газеты…

– Долетев, выполню приказ, да и просекут ли? На себя-то не похож… и паспорт на другую фамилию… Вколи…

– Как ты меня… А кто в Мюнхене встретит? Можно подумать, дежурят в аэропорту?

– Позвоню из зала регистрации, здесь.

– Вряд ли сможешь…

– Не смогу – собачник наберет. Встретят – отчитаюсь. Вколи.

– Бессмысленно все.

– Боишься, что инъекция не в жилу?

– Я уже ничего не боюсь. Вижу яснее ясного: у тебя помрачение рассудка.

– Поясни, но вначале вколи.

– Смысл в схеме, которую, слепо следуя приказу, ты выстроил? Где гарантия, что пройдешь паспортный контроль? По целому ряду причин, две из которых паспорт. Его уже, не исключено, хватились, оповестив полицию, не говоря о качестве работы… Кроме того, доверить секретный телефон незнакомцу, пусть из волости непуганых идиотов – здесь я просто молчу. То, что я вижу, сплошное нарушение приказа, а не его исполнение! Вдобавок ко всему, своим возможным арестом подставляешь и меня.

– Демагогия все… – с трудом выцедил из себя «африканер».

Наступила пауза, в течение которой смотрителю хотелось то схватить себя за мочку, заиндевевшую от перегрузок слуха, то вопрошая себя: услышанное – реальность или крутящаяся кассета с новой серией «Крестного отца», не выпущенной пока в прокат.

Зазвучали слова, на языке смотрителю неизвестном. Все, что он смог по хрипоте голоса определить, говорил «африканер», а по размеренным паузам – назывались цифры. На этом речевая дорожка оборвалась, но тихо не стало: зашелестел целлофан, а чуть позже – раздался характерный звук разрываемой упаковки. Что-то упало на пол, покатилось. И, наконец, какая-то возня, почти неразличимый стон.

– Эй, где вы там?! – раздался крик, донесшийся непонятно откуда.

Смотритель вжал голову в плечи, но мало-помалу сообразил: кричали со стороны сторожки, будка здесь ни при чем. В ней все замерло, как и него внутри.

Смотритель выглянул из-за будки. Увидел увальня в оранжевой куртке, переминающегося у входа и нечто высматривающего. Судя по нацеленности на сторожку, его. Подтянув брюки, он, как можно естественнее, зашагал к сторожке.

– Ах, вот вы где! – возрадовался «муниципалитет», увидев стремительно набирающего ход смотрителя.

– Что у вас? – буркнул дежурный, поравнявшись с «муниципалитетом».

– Как что? Расплатиться…

Смотритель в рассеянности прошел мимо, но у входа в сторожку нехотя обернулся.

– Разве не платили? Въехали когда… – озадачился искренне смотритель.

– Да я собственно… – замялся «оранжевый», не зная куда деть голландский паспорт, за последний час разбогатевший на билет «Люфтганзы». Но тут же встрепенулся: – Ах, да! Не вышел бы иначе…

Смотритель открыл сторожку и, пройдя внутрь, запер дверь на ключ, чего в дневные смены, по обыкновению, не делал, и лишь затем разблокировал шлагбаум. Перенес к противоположной от входа стене стул, регистрационный журнал и, усевшись спиной к фронту сторожки, углубился в записи, держа журнал на коленях.

«Оранжевый» подъехал к сторожке, затормозил. Высунувшись из бокового окна, хотел было попрощаться, но, увидев спину смотрителя, фыркнул и нажал на газ.

Собачья усыпальница проехала пару сотен метров и у остановки шаттла затормозила. Створка будки слегка отворилась, из нее показалась голова жгучего брюнета в нахлобученной бейсболке и массивных солнцезащитных очках. Брюнет осмотрелся, осторожно спрыгнул на асфальт. Брезгливо протер ноги, отряхнулся, после чего стал прикрывать створку, но вдруг замер. Казалось, вспоминает, не забыл ли чего внутри. Подался немного вперед, словно в намерении просунуть голову, но передумал, резко хлопнул створкой. Торопливо поправив очки, решительно двинулся к остановке.

Там в полном одиночестве он что-то бубнил, порой истово, но явно не молитву – то ли речитатив, то ли считалку какую. Забравшись в шаттл, попросил у водителя ручку. На ладони записал какие-то цифры и со светящимися очами откинулся на сиденье. Отдыхал, однако, недолго – до здания аэропорта езды пять минут. Пересев в такси, небрежно бросил водителю: «На автовокзал».

Минутами ранее в зале вылета аэропорта объявились два необычных персонажа: больной в коляске с забинтованной шеей и головой, но в новом как с иголочки костюме и пышущий здоровьем увалень в ярко-оранжевой куртке, казалось, одноразово привлеченный в качестве «тяни-толкай». На аттестованную сиделку тот явно не тянул – ни своей разухабистой внешностью, ни явной растерянностью перед размерами зала и комплексом служб аэропорта.

Мыкавшийся на грани обморока подопечный то валился головой на грудь, то с трудом ее отрывал, но по четким командам, которые отдавал рукой и устно, могло показаться, что он ведущий, а не ведомый.

Покрутившись в центре зала по окружности, дуэт покатил к череде телефонных автоматов. У ближайшей кабинки «оранжевый» бросил подопечного, распахнул дверцу. Приподняв за поручни, внес коляску в кабинку, после чего развернул анфас к телефонному аппарату. Снял трубку, забросил в прорезь несколько монет и стал набирать номер под диктовку больного, переспрашивая каждую цифру. Дважды сбивался, начинал все с начала. В конце концов, справившись, вручил трубку «коляске».

Опекаемый скривился, похоже, от внутренней боли, и силился неверной рукой прислонить телефон к забинтованной голове. Повернулся к увальню и резким жестом приказал: прижми к уху. Тот смешался, но все же сообразил, что нужно.

Губы забинтованного задвигались в унисон болевым гримасам на лице. Поначалу трудно было понять: он изрыгает проклятия, изнемогая от недуга, или с кем-то беседует. Впрочем, скоро движения губ увяли. Лицо вытянулось, глаза же заметались, будто ища выход. Забинтованный отстранился от трубки, шея согнулась, застыла. Из поля зрения глаза исчезли, но их избыточное давление незримо передавалось – по взбучившейся шее забинтованного и охватившей опекуна оторопи, который, казалось, учуял перемену, но не может сообразить, что разговор завершен, оттого все еще прижимает трубку к голове.

Увалень потряс забинтованного за плечо, что-то крикнул, но тот даже не шелохнулся. Казалось, застрял в корсете душевного шока – столь сильного, что залил свинцом прежнюю физическую боль. Чертыхнувшись, рикша рывком извлек коляску, зло покатил к стойке регистрации. Там долго блуждал, пока не обнаружил рейс «Люфтганзы» в Мюнхен. Пристроился в конце очереди и переминался с ноги на ногу, в нетерпении толкая коляску взад-вперед перед собой.

Благообразная, немецкой прилизанности старушка из головы очереди обернулась. Заметив инвалидную коляску в хвосте, раскатываемую с виду дорожным рабочим, заинтересовалась. Но кроме рукава дорого пиджака и матерчатой перчатки, ничего рассмотреть не могла – очередь заслоняла коляску. Наконец с миной сострадания показала «оранжевому» жестом: проходите, я пропущу. Тот кинулся вперед, словно только и ждал чьей-то милости.

Клерк, открыв выложенные «оранжевым» билет и паспорт, вздернул в недоумении голову:

– Чье это?

«Оранжевый» просигнализировал ладонью вниз.

На лице клерка обозначился злой прищур: мол, что за розыгрыш?

Недолго думая, «оранжевый» приподнял коляску за поручни.

Клерк, увидев перевязанную бинтами макушку, чуть не ахнул. С опаской привстал, перегнулся через стойку. Прежде чем рассмотрел перебинтованный манекен, заметил: вся очередь – кто с состраданием, а кто в ужасе – рассматривает больного, а стоящая за коляской старушка, обомлев, прикрыла ладошкой рот.

Хотя больных и инвалидов перевозилось немало, клерк растерялся: такого пассажира, похоже, обгоревшего, но главное – впавшего в ступор, он прежде не оформлял. Потянулся было к телефонной трубке, намереваясь вызвать начальника смены, но одернул руку. Его остановил взор больного, который, перегнувшись через стойку, он успел запечатлеть и от которого не получалось отделаться. Взгляд отдавал не физической болью, немочью или отчаянием – крахом. Тотальным крахом, испытываемым только самоубийцами.

– Давайте ваш билет, – нехотя протянул руку «оранжевому» клерк.

– Так я дал, и паспорт и билет… – прогундосил тот.

– Ваш билет и ваш паспорт, вы ведь сопровождающий.

– Да, разумеется, но я не лечу. Вообще-то, тороплюсь на работу.

– Не понимаю: а он как долетит? – изумилась «регистрация».

– Оплачено сопровождение.

– Подождите, а где справка от врача?

– Какая?

– О том, что больной перенесет полет!

– Все в паспорте, там, наверное…

– Наверное… – неудовлетворенно помотал головой клерк, вновь открыл паспорт. Сверил билет со списком пассажиров, просмотрел больничный бланк, квитанцию о сопровождении. Сложил обратно, постучал паспортом по столу, казалось, колеблясь.

– Все-таки не понимаю, зачем он, голландец, на грани обморока, в Мюнхен летит. – Клерк перекладывал из руки в руку паспорт. – Право, не знаю, не ровен час, вернут, аэропорт не приемный покой.

– Он кому-то звонил, номер очень длинный. Родственникам, наверное, чтобы встретили…

– А почему «наверное»? – недоумевал клерк. – Вы кто ему?

– Да я… – смешался «оранжевый».

– Ладно! – Клерк выложил на стойку паспорт с билетом. – На паспортном контроле решат. Катите к ближайшим воротам, стюардессу сопровождения я вызову. Вот что еще: на полчаса задержитесь, пока пограничники не дадут о’кей.

Томная, белокурая «Люфтганза» изменилась в лице, увидев, что ее подопечный – тяжелобольной, а не, как чаще всего, ребенок, самое покладистое существо в полете. Приняла у «коллеги» паспорт с посадочным талоном, проверила, не стоит ли коляска на тормозе, и произнесла сквозь зубы: «Прощайтесь».

– Счастливого пути! – прокукарекал «оранжевый», тут же взглянув на часы. И уже вдогонку, растерянно: «Так и не представился…»

Вскоре бесивший таксистов «Отлов бездомных собак», нахально припаркованный у входа в терминал, выключил сигнал аварийной остановки и исчез из виду.

Молодой пограничник скорее поглядывал на изгиб бедер стюардессы, нежели изучал паспорт убывающего, загадочно ей улыбаясь. Не развернул даже больничный бланк. Эка невидаль, душевнобольной… ЮАР – страна, где свирепствует вирус шизофрении, совался чего?

– Всегда добро пожаловать! – Пограничник смачно хлопнул печать убытия.

– Добро пожаловать в Германию! – игриво улыбнулась стюардесса, принимая паспорт.

Больного разместили в бизнес-классе, совершенно пустом. С VIP то и дело заговаривали – как сама опекунша, так и старший стюард: предлагали напитки, сводить в туалет. Переходили с английского на немецкий и обратно. Но тот упрямо, «задраив все люки», молчал. Не менял и свой столбнячный профиль: диким взором, казалось, из-за невосполнимой утраты, буравил кресло напротив. Даже к обеду не притронулся.

К середине полета опекунша махнула на него рукой, не предложив и ужина.

Несколько позже, за три с половиной часа до посадки, географически где-то над Ливией, доставлявшая экипажу напитки стюардесса заметила: больной прислонился к боковой стенке, глаза при этом открыты. Аккуратно наклонившись, захлопнула шторку окна.

Накануне посадки стюардесса встревожилась, не совсем понимая почему. Тут, в пищевом отсеке, она лицом к лицу столкнулась с опекуншей больного и обомлела. Ее настигло наконец: глаза больного, в которые она не так давно взглянула мельком, были мертвы. Выглядели так же, как и у покойника, жертвы автоаварии, некогда увиденной на шоссе Мюнхен-Пассау и до скончания дней запомнившейся. А дезориентировал ее глубокий ступор, в котором голландец поступил на борт.

– Он умер, – с трудом вымолвила стюардесса.

– Кто?! Больной?! – прокричал старший стюард.

– Давно… – Стюардесса упала в объятья подруги без чувств.

От уже пристегнутых ремнями, изготовившихся к посадке пассажиров не ускользнуло: устремившийся в бизнес-класс старший стюард взволнован. Тех, кто знали о крушении месячной давности, словно к креслу пригвоздило.

Стюарду хватило и секунды понять, что тело пассажира, свалившееся на тот момент набок, бездыханно, мертво. Он, однако, прощупал сонную артерию, убедившись в визуальной оценке. Да и температура тела – ниже нормальной.

Между тем инструкция налагала объявить по громкой связи: «Летит ли среди пассажиров врач?» Если да, то пригласить. Ежели нет – провести реанимацию самому. Но самолет уже заходил на посадку – ответственейший элемент полета. Пребывание пассажиров на своих местах, их покой – перевешивали ценность оживления одной, скорее всего, бесповоротно потерянной жизни.

Стюард распахнул ящик для ручной клади, вытащил два одеяла. Одним укрыл покойного, другим – занавесил все купе, защемив путем захлопывания двух ящиков верхнюю кромку ткани. Проинформировал о трагедии экипаж.

Капитан связался с землей, задействовал необходимые службы.

Лайнер «Йоханнесбург-Мюнхен» на посадочной полосе встречали полицейская машина и скорая помощь. Но пассажиры, сходившие к автобусу через хвостовой отсек, внимания на них не обратили. Долетели с миром, скорей бы получить багаж…

Глава 34

Рядом с йоханнесбургским рейсом разгружался борт «Бритиш Эавейз» из Лондона, выруливший на площадку высадки пассажиров на четверть часа позже «Люфтганзы». Последним на трап ступил Харви Ачерсон, ранее засветившийся как лейб-егерь охоты на призрак Сахары. В миру – спецкор лондонской «Дейли Миррор» во французской Африке. Впрочем, бывший. Его подработка в Чаде на «Зюддойче цайтунг» как-то всплыла; Харви отозвали в Лондон и, как ему предсказывал Айзенкрот, главный редактор «Зюддойче цайтунг», вышвырнули с волчьим билетом вон. В любую англоязычную газету мира дорога Ачерсону отныне закрыта, даже служащим секьюрити, невзирая на его славное альпинистское прошлое. Разве что в «Москоу ньюс»…

Едва Ачерсон шагнул на трап, как его посетило: «Зачем я здесь? На что рассчитываю? «Зюддойче цайтунг» – смысл каков? Немецкого я не знаю, а знал бы – малая отрада. Не каждый Владимир Набоков…»

Промелькнула концовка вчерашнего разговора с Айзенкротом: «Не знаю, чем помочь… Посмотрим».

Экс-журналиста обуяло вернуться на борт и махнуть в Лондон обратно – доносящиеся на лающем немецком объявления резали ухо, бесили. Но две уставшие, примятые ночным рейсом стюардессы уже задраивали выход…

Невольно осмотревшись, Харви увидел под крылом соседней «Люфтганзы» полицейских и парамедиков. Преобразился, мгновенно переключившись с волны рефлексий на волну профессиональную. Живо сбежав с трапа, зашагал к скоплению экстренных служб у соседнего борта. Достал из портфеля фотоаппарат и, как истинный профессионал, в скоплении люду растворился.