Под солнцем и богом

– Может быть… Но вы не строитель, Шабтай, – после некоторых раздумий нашелся Лукас.

– Проблема лишь в госзаказах, господин президент, за мной не заржавеет. – Гость выложил кейс на разделявший его и хозяина журнальный столик. Весом – в десять раз легче, чем обещал за алмазный проект, но вполне адекватный предложению.

– Постойте, а инженеры, рабочие? Кроме поляков и венгров, в нашу Тмутаракань никого не затащить. Да и те, при наших недопоставках, спят и видят, как убраться отсюда поскорее.

– Эти и начнут…

– Вы не бредите, уважаемый? Их руководство на ночь читает должностную инструкцию вместо «Отче наш»! – оскалился в недоумении Лукас.

– Оставьте это мне, господин президент, – долго не раздумывал Шабтай.

Лукас оставил, прибрав со столика десять упаковок с лентой «Люксембург банк», слегка пожелтевших в Сахаре, но в деноминации сомнения не вызвавших.

Через две недели объединенная бригада народной демократии, упираясь в две смены (в первую – по официальным контрактам), принялась возводить первый жилой дом вновь созданной компании «Лиат».

Спустя месяц в Габороне высаживается десант из Израиля: строительные инженеры, прорабы, прочий мастеровой люд – всего двадцать человек. Под хватким руководством земляка создают УПК, который объявляет набор по всем строительным специальностям. Желающих обрести вечную профессию, а вместе с ней – выбраться из нищеты – отбою нет. Везет далеко не всем, наставники придирчиво выбирают.

К концу восемьдесят первого компания «Лиат» разворачивает массовое строительство, щедро финансируемое из госказны. По всей стране возводятся десятки жилых, административных зданий, несколько гостиниц и даже стадион. Недоучившийся инженер химических производств обретает репутацию Главного строителя страны.

Прознав, что его обвели вокруг пальца, Остроухов чуть было не спроваживает Богданова, соучредителя алмазного проекта, в почетную ссылку, как Кривошапко. Но, полистав банковские распечатки секретного счета «Лиат», куда текут миллионы, остывает. Более того, выносит вердикт: «Трехмиллионный стартовый капитал компании на счета Конторы не возвращать, пусть крутятся».

За особые заслуги в становлении экономики Ботсваны президент дарует Калмановичу гражданство. Паспорт Ботсваны приоткрывает немыслимую для израильтянина возможность: время от времени наведываться в Москву и общаться с Богдановым. Компаньоны обсуждают стратегию капиталовложений, разногласий не ведают.

Подустав от строительной бума с его перманентным авралом, Шабтай сворачивает свой бизнес в Ботсване и переезжает в Сьерра-Леоне. Там, наконец, примазывается к добыче алмазов. Преуспевает, гребет деньги уже не лопатой, а экскаваторным ковшом. Направо и налево сорит ассигнациями: покупает самолет, виллы в Каннах, прочих заводях престижа. Продолжает богатеть, исправно переводя долю компаньонов на их секретный депозит. При этом время от времени, по их же указаниям, «отстегивает» на подозрительные счета, от которых так и веет интригой, если не шпионской тайной…

Советский Союз сотрясает перестройка, изначально сориентированная на рихтовку системы, а не на ее демонтаж. Измотанная гонкой вооружений и низкой эффективностью общественного строя, страна отчаянно ищет выход, ничего кроме балласта прошлого и глубокого разочарования в нем за душой не держа. В основном, катит по инерции, в плену родовых заблуждений. Главенствующее из их – паритет в военной сфере.

Но, проморгав в свое время ядерную бомбу, не раз обжегшись на иных ноу-хау, похищенных СССР, американцы ужесточают контроль за продажей технологий, представляющих советскому ВПК интерес.

Между тем присущие чистогану противоречия образуют трещины в стене естественного протекционизма, чем русские не могут не воспользоваться. Десятки внедренных и завербованных агентов погружаются в тектонику частной инициативы, вынюхивая тех, кто за деньги готов хоть родную мать продать. В ход идут подкуп, угрозы, лепятся подставные фирмы, дабы сбить с толку, запутать следы.

Для Шабтая наступают золотые деньки. Он – свой в инфраструктуре западного предпринимательства. Московские партнеры ему доверяют, подкидывая самые жирные заказы. Калманович все меньше засиживается в Африке, курсируя по Европе и челнокуя через Атлантику. Стрижет с каждой сделки немыслимые барыши. От бешенных денег теряет бдительность, попадая в поле зрения западных спецслужб. Те сдают его израильской контрразведке. Под прессом профессионалов он ломается, выдает себя. Идет на досудебную сделку, получив в итоге девять лет заключения вместо одиннадцати.

На календаре – восемьдесят седьмой, за 41-летним недавно купавшемся в роскоши мультимиллионером захлопываются ворота израильской тюрьмы строгого режима, где он растворяется среди террористов, прочего злостного криминала.

Арест обрушился столь внезапно, что большая часть активов концерна «Калманович-Остроухов-Богданов» заморожена, поскольку находится в единоличном владении президента. Пока держатель не объявится, не даст распоряжений, их участь дремать, учетной ставкой прирастая…

Четыре года спустя, в девяносто первом, империя мирно рушится, распахивая свои границы. Россия, преемница СССР, жаждая интегрироваться в мировое сообщество, наряду с прочими шагами, восстанавливает дипотношения с Израилем, разорванные больше четверти века назад. И… с первых дней «вентилирует» вопрос о Калмановиче, чего только за его освобождение не суля. Объятая смутой, обнищавшая, отчаянно нуждается в твердой валюте. Не столько деперсонифицированное государство, сколько отдельно взятые, но крайне влиятельные личности…

В девяносто третьем отдувшийся за всех Шабтай выходит на свободу, отсидев пять с половиной из девяти лет. Герой, но с приставкой анти, не столь заматеревший, как мужик, отбывший свое – на той стезе, где от сумы и тюрьмы не отрекаются. Отсидел, но не в сухомятку: обеды в камеру из престижных ресторанов, девушки по вызову на диване начальника тюрьмы. Спустя годы, разоблаченный за оказанные Калмановичу услуги «хозяин», – осталось за кадром, почему с задержкой – гремит на место подопечного. Как представляется, ему там не столь вольготно, как протеже, жилось…

Шабтай сохраняет израильское гражданство и немыслимо как – право на въезд в США, где и приземляется. Пухлый банковский счет питает безбедную жизнь, а знание западных реалий и языков, при содействии первого, – статус гражданина мира.

Образом великосветского рантье вскоре, однако, пресыщается. Его истосковавшаяся по жизни «в рулетку» натура зовет в бой, к новым берегам. Он оглядывается, видит: не прибрано к рукам одно постсоветское пространство, да и то – обмылками. Все энергоресурсы, лакомую землянику, отхватили, пока он на нарах кроссворды фортуны разгадывал.

В страну, из которой так наяривал вырваться, но будто сулившей ныне зарю, тянуло меж тем не очень. Похоже, генная память путала. Но там жили, зазывая к себе, его друзья, которых обрел накануне ареста, наведываясь инкогнито по ботсванскому паспорту. Подельники же, получив свое, по его освобождении из тюрьмы, куда-то запропастились.

Шабтай чесался в «подмышках памяти» недолго и, прихватив с десяток «лимонов», приземляется в Москве. Как ни в чем не бывало, из фрака брокера и алмазодобытчика перебирается в халат фармацевта. За считанные годы обвивает паутиной своих аптек Россию, родную Прибалтику, многократно умножает начальный капитал. Повторно женится и, как и подобает толстосуму, на избраннице на пару десятков лет моложе. Своим браком поражает весь местный еврейский бомонд – сочетается под хупой. Первым из российских воротил приобретает спортивный клуб – сказывается западная закваска. Затесывается в тусовки шоу-бизнеса, становится узнаваем, мелькает в светской хронике. Крепко ухватившись за рычаги, вручную движет дрезину судьбы дальше.

Шабтай вернулся из турне по кольцевой времени душою взлохмаченным и заметно подурневшим – по лицу растекся нездоровый румянец. Ему казалось, что прошлое поддразнивает его, кивая на истоки – добровольного, а затем и дипломированного стукачества, сломавшего не одну судьбу. Но, поразмыслив малость, заключает: «Не отважься я на это, ожидаемому триумфу сегодня не бывать и… почему-то не просматриваются пути-дорожки, как возвыситься над муравейником-коммуналкой по-иному. Однако… Что «однако»? Часть речи, да и только! В закладные, как и память, не годится…»

Падре законодателя баскетбольной моды сезона приподнял стул, придвинулся столу. Зашарил глазами, щурясь. Остановил взор на сотовом. Потянулся рукой к аппарату, но, прикоснувшись, отбросил. Резко оттолкнул стул, вставая. Поднявшись на ноги, осмотрелся, точно вновь что-то ищет. Наконец, будто вспомнив, обратился к стопке лежащих на столе русских газет. Сгреб ее и отправился в спальню. Бросив газеты на кровать, снял тапки и улегся рядом.

«Коммерсант» почему-то не заинтересовал, отложил в сторону. Перешел к следующей – «Московскому комсомольцу». Бегло просмотрел первую страницу, принялся увлеченно листать. Остановился на разделе светских новостей, вчитался. Перевернул страницу – фото популярнейшей эстрадной дивы приковало внимание. Ниже, на полразворота, интервью с ней. Читать, однако, не стал. Всматриваясь в снимок, глаза зло сузились, но не надолго – распахнулись в изумлении, которое вскоре перетекло в досаду.

Шабтай отбросил газету, слегка помяв. Глаза увлажнились, набрякли. На них давил крест, немыслимо крупный для нательного, который звезда, вполне вероятно, умышленно надела для снимка. Постыдная отрыжка, марающая сорочку ее изящного вкуса.

Он впервые услышал чарующий голос певицы еще в бытность арестантом – кто-то из приятелей подкинул кассету для досуга. Когда же лицезрел диву по «ящику» вживую, то приятно удивился, разглядев близкие сердцу семитские черты. Перебравшись спустя годы в Москву, познакомился лично.

В те первые месяцы столица, как думалось некоторым, спровадившая всех его соплеменников за бугор, обнаружила парадоксальный демографический срез. В прессе, на телевидении, во всех общественно значимых дискуссиях мелькали легко узнаваемые фамилии, лица, будоража ассоциацию некой касты, выпущенной после многолетней изоляции из черты оседлости. Какой – догадаться несложно… Довлело ощущение, что, едва глотнув свободы, та взбодрила российскую передовую мысль, заполонила творческие союзы. А все национальные богатства неким мановением просто рассосались в ее пакгаузах, возведенных буквально на глазах.

Его стало распирать от гордости за сородичей. Но, пообвыкнув, Шабтай рассмотрел родовые пятна, когда бесившие, а когда потешавшие своим трагикомизмом. Крупнейшие режиссеры, писатели, актеры, ученые, чьи предки до десятого колена иудеи, стыдливо румянясь, признавались лишь в своем усеченном еврействе – кто наполовину, а кто, едва раскрыв рот, на четверть. До сотых дробей, слава богу, не доходило… Но по мере того как страну лихорадило или наступало безветрие, аморфные половинки причудливо менялись местами – от отца к матери и наоборот[108] или вовсе рассасывались. Шабтай, который и в годы махровой, подстегиваемой государством юдофобии никогда не открещивался от своих корней, что было единственным, чем на разухабистом жизненном пути не торговал, поначалу немел от пляшущего на костях предков транвестизма. Порой даже вскрикивал: «Гляделись бы на себя в зеркало по утрам!» На дворе-то стояли девяностые, вывалившие на головы россиян настоящий оползень свобод. Но, присмотревшись, увидел: вольница выплеснула из своего чрева и букет мутаций, где прежняя, регламентированная ксенофобия зачадила пуще прежнего из пущенного на самотек керогаза. «Человек слаб, синтез фобий, можно понять…» – вывел он в какой-то момент, закрыв для себя тему.

Нынешний крест эстрадной дивы своей кричащей, короткой памяти избыточностью разворошил тот вроде навсегда свернутый разговор. Словно наяву, всплывали, глухо позвякивая, темные, окислившиеся немецкие пряжки – с орлом, удерживающим крест, пусть сломанный, и мантрой Gott mit uns[109]. В нежном возрасте он часто натыкался на них в окрестностях Каунаса. Ежился, усвоив с молоком матери, что те кресты принесли его народу. Пряжки воскрешали слезы близких, которыми начинался и заканчивался каждый божий день в любой послевоенной еврейской семье. Рожденная в объявленной «свободной от евреев» Одессе певица не могла этого не знать…

Скорее посерьезневший, чем погрустневший Шабтай аккуратно распрямил газету и вместе с прочими, лежавшими подле него, переложил на тумбочку. Разоблачившись, решительно улегся на боковую, точно лишь для того прибыл в Мюнхен.

Шабтай вошел в автобус «Жальгириса» последним. Широко улыбнувшись, громко поприветствовал команду. Ничем не выдавал, что поджилки мелко трясутся. Похлопав по плечу сидевшего у входа Казлаускаса[110], сказал: «Сяду сзади. Не сомневаюсь, как это сделать, ты знаешь». И, уже порядком отойдя, бросил через плечо: «Но после матча не забудь рассказать».

Вся литовская часть автобуса рассмеялась. Легионеры же завертели головами, спрашивая: «О чем это он?» Услышав перевод, присоединились к веселью.

Шутник обосновался в предпоследнем ряду у окна. Вскоре, когда автобус тронулся, он мало-помалу придавил мандраж и даже умиротворился. Ему хватило и нескольких минут понять, что команда к матчу готова; обрела тот единственный, неповторимый настрой, без которого не пересилить в схватке гигантов. В лицах, жестах, осанках проглядывала убежденность в том, что смогут. Студеная, ничего общего с шапкозакидательством не имеющая. Неброско раскачивалась бирка: мы сильнее, отлично знаем об этом. Именно сейчас, на ближайшие два часа, в этом конкретном матче, ибо лучше готовы. Ровно настолько, чтобы, не цепляясь за колесо фортуны, победить. Шабтай разбирался в баскетболе на уровне болельщика, но в хитросплетениях души более чем…

Откуда-то из-за ширмы мгновения выплыл кубок, который «Жальгирис» – он уже не сомневался – увезет домой. Остро захотелось взять его в руки, водрузить в центре коллекции иудаики стоимостью в несколько миллионов – предмет его пока единственной гордости. Мысленно потянулся к нему, но застыл, сбитый с толку странной мыслью: у евреев мясо с молочным не перемешивают. Обмяк, ушел в себя.

До самого дворца спорта особо ни о чем не размышлял. Между тем на самом донышке разума туманилось: его карьера как-то связана с Мюнхеном, чем-то он этому городу обязан. Но предвкушение триумфа гнало облачность, не давая ничему завязаться.

Шабтай едва помнил себя, пока катушка матча раскручивала свою снасть – когда рваную, а когда и вовсе исчезающую. Задавленный воплями болельщиков и перипетией судьбы кубка, а значит, и своей собственной, отведавшей столько, что и чаша стадиона мала, он смахивал на перепуганного, забившегося в угол мальчугана. То хватался за сиденье кресла, то вжимался в спинку, беззащитно горбясь, но из штопора дрожи не выходя.

Отпустило лишь за минуту до финального свистка, когда арифметически стало ясно: семь очков «Киндеру» не отыграть. Он встал на квелые ноги и потопал к запасным, которые давно вскочили со своих мест. Выглядел при этом скорее растерянным, нежели смаковал триумф.

Стан «зеленых» в полном составе ринулся на площадку, как только прозвучал финальный свисток. Повалил на паркет сотоварищей, завершавших матч, – образовалась куча мала. Позже, всласть потискав друг друга, «зеленые» запрыгали в дикой, полуязыческой свистопляске. С гиком отскакав, кинулись к Казлаускусу. Обняв его по-очереди, стали подбрасывать в воздух. Протестуя, тот махал руками.

Шабтай стоял все там же, смешавшийся, одинокий, никем не замечаемый. Казалось, уязвлен равнодушием к своей персоне, подлинной виновнице тожества. На самом же деле мысленно заскочил в прошлое, да столь далекое, что и знать того не мог. Словно наяву, обозревал душегубов своего деда, не отличая их от мелькающих на арене лиц.

Этот сюрреалистический рапид выбрасывал все новые и новые подробности, одновременно разветвляясь на параллельный, не уступающий в драматизме сюжет. Той же ветви, грубого замеса народ, но обличье сострадания, тепла. Спускаются в подвал, в руках тарелка супа, казанок картошки. Там, в подземелье, его мать, подросток, вытолкнутая родителями из гетто перед погрузкой в эшелон.

Он поднял глаза – с противоположной трибуны ему кто-то машет. Присмотревшись, узнал президента Литвы. Взмыл сомкнутые в кистях руки над головой, отвечая на приветствие.

Его лицо наконец озаряется, сливаясь с всеобщим триумфом. Тут оба ролика, неясно как ужившись, синхронно исчезают. Но сознание, судорожно дыша, мигом обновляет сюжет.

Торжествует героика дня: танкеры, газопроводы, табло биржи, недавние кухаркины дети в Букингемском дворце. Панораму разворачивают движимые и недвижимые горизонты, пьянящие, уносящие в даль.

Спустя минуту вторгается помеха – облачко, взявшееся неизвестно откуда. Хочется сдуть, но не выходит: оно разбухает, темнеет зловеще, замыкает на себе внимание.

«Что за катакомба – не рассмотреть! А распахнутые клетки? Зверинец? Да нет… Силуэт человеческий, кроссовки, глаза натугой горят… Постой! Не тот ли гонец, выпотрошивший в Йоханнесбурге душу? Нашел время… Чем мог, помог тогда я ему! Лекарства, билет, перевязал! Ах, да! В Мюнхен он летел. То-то кололо, путало… Но с чего бы все это? Прошлое ворошить? Передел, счеты? Какие? Давно разобрались: кому больше, а кому то, что вышло. Одним пить из кубка, другим – его натирать. Ну его к лешему! Почему вспомнил, не знаю…

Смотри, «Жальгирис» строится для фото, торопись. За этот миг, но с позолотой истории, шесть миллионов вбухал. Вот тебе на! Не зовут даже… Ничего, зарплаты придержу – вспомнят».

Шабтай отчаянно машет Казлаускасу: меня подождите. Тот соображает наконец, слегка конфузясь: фотографироваться без главы дома, как минимум, неприлично. Встает с корточек, сообщая прессе: чуть позже, не все в сборе. Проморгав контакт, игроки теряются: кого не хватает?

Шабтай глядит на герб своей мечты, распавшийся, переминающийся, и… не может пошевелиться. Что-то невидимое держит, зовет оглянуться, но, кроме носового платка, наполовину высунувшегося из кармана брюк, аномалии он не примечает. Разве что лик мученика – завис, занозит, пыхтит…

Посаженный падре, метущийся, до изнанки души растревоженный, швыряет платок на пол – вместо того, чтобы просто запихнуть в карман… Скинув балласт, широченными шагами устремляется под объективы, которые уже мигают вовсю.

Спустя час техническая служба дворца спорта разворачивает уборку трибун. Отходы, среди которых попадались изорванные листки со стихами на итальянском, истолченные в бешенстве амулеты, перекочевывают в пластиковые мешки. В последнем из них, на самом верху – носовой платок, вышвырнутый в сердцах Шабтаем.

В Мюнхене ветрено. При загрузке мешков в мусоровозку ветер подхватывает платок и переносит с места на место. В конечном итоге он приземляется в одном из городских колумбариев, у подножья ячейки, на которую редкие посетители неизменно обращают внимание. Воображение распаляет гравировка: ледоруб, истекающий тяжелыми каплями, и памятная надпись на английском «Неизвестный, который дошел».

2008

Примечания

1

Мазл (идиш) – счастье

2

Боцсване или Поцсване – игра слов, в основе которой Ботсвана. «Боц» – на иврите грязь, «поц» – ругательство (идиш).

3

Кобета (польский) – женщина.

4

Western mode of life (английский) – западный образ жизни.

5

Звёндзак Радецки (польский) – Советский Союз.

6

Примечание автора: в Литве обитает крупная община этнических поляков.

7

Гомулка (1905–1982) – первый секретарь Польской объединенной рабочей партии, глава польского государства в 60-е годы, инициатор ускоренной эмиграции польских евреев в Израиль.

8

Жид (польский) – еврей. Нормативное слово, не являющееся оскорблением.

9

Примечание автора: в 70–80 годы интересы Израиля в странах СЭВ представляли консульства Нидерландов

10

СРА (английский) – лицензированный бухгалтер с высшим образованием.

11

Тупик – жаргон советских цеховиков: тайник, где хранились черные деньги.

12

Straight (английский) – гетеросексуал.

13

He really means it (английский) – он на самом деле имеет это в виду (устойчивое выражение)

14

Кохана (укр., польск.) – любимая. Песня под названием «Кохана», исполнявшаяся на украинском в 60 годы Дмитрием Гнатюком, была очень популярна в СССР.

15

Кохана, твiй кришталевий свiт, кохана (укр.) – Любимая, твой хрустальный свет, любимая.

16

Октоберфест – всемирно известный праздник пива в Баварии.

17

The Synagogue of the Lithuanian Jewry (английский) – Синагога литовского еврейства.

18

Ребе (идиш) – раввин

19

Абу-Кабир – тюрьма предварительного заключения в Тель-Авиве

20

Лод – город, где расположен международный аэропорт Израиля «Бен-Гурион»

21

ШАБАК – израильская контрразведка

22

Мамэ лошн (идиш) – дословно «мамин язык»

23

Габай – должностное лицо в еврейской общине или синагоге, ведающее организационными и денежными делами

24

Джо Слово (1926–1995) – видный деятель компартии ЮАР (с 1984 г. – ее председатель), выходец из Литвы, еврей по национальности, в восьмилетнем возрасте вместе с родителями эмигрировал в ЮАР.

25

Dutch Reform Church оf Johannesburg – Homeless Asylum (англ.) – Голландская реформистская церковь Йоханнесбурга – Приют для бездомных.

26

Мильтон Фридман (1912–2006) – нобелевский лауреат по экономике, автор знаменитой теории монетаризма

27

Торговый центр.

28

Полусухое шампанское.

29

Армия Крайова – одно из партизанских движений в оккупированной нацистами Польше.

30

You stole my booze, bloody Indian (английский) – ты спер мое кирялово, долбанный индус

31

Примечание автора: в ЮАР обитает большая община выходцев из Индии. В эпоху апартеида занимала промежуточную ступень в иерархии сегрегации

32

Мелуха (идиш) – государство.

33

А. Сметона (1874–1944) – президент Литвы (1919–1920, 1926–1940 г.г.)

34

Гезунт, эсн (идиш) – здоровье, еда

35

Сохнут – Еврейское Агентство, представительства Израиля за рубежом, специализирующиеся на пропаганде и организации репатриации.

36

Бундеса (жаргон 70-х) – западные немцы

37

БНД – западногерманская разведка

38

Национальная партия – партия африканеров, находившаяся у власти в ЮАР более 50 лет

39

fucking door (англ.) – долбанная дверь

40

«Тюльпе» – популярный в 60–70 годы в Каунасе ресторан.

41

Шалом (иврит) – здравствуйте (дословно – мир).

42

Мазган (иврит) – кондиционер.

43

grandparents (англ.) – бабушка с дедушкой.

44

Крюгер парк – национальный парк ЮАР, где обитают и свободно перемещаются дикие животные.

45

Мишугене (идиш) – сумасшедший.

46

Munchen-Reim – название международного аэропорта в Мюнхене в 70-е годы.

47

Нойхаузерштрассе – улица в центральной части Мюнхена.

48

Кёнигзвинтер – городок дорогих особняков, практически смыкающийся с Бонном, прежней столицой ФРГ.

49

Нджамена – столица Чада.

50

Wieviel (немецкий) – сколько

51

Franco port policy (англ.) – политика открытых дверей.

52

sweetheart (англ.) – ласкательно-интимное обращение к возлюбленной.

53

Honey (англ.) – ласкательно-интимное обращение к возлюбленной.

54

overdraft (англ.) – допускаемое банком превышение кредитного порога.

55

ласкательно-интимное обращение к возлюбленной.

56

Гильом – советник канцлера В. Брандта, работавший на восточногерманскую разведку.