Под солнцем и богом

В тех очах еще подтанцовывала гордость, но не напускная, а сопричастная к скрытому от общества, но крайне важному событию, ради которого стравлена, принесена в жертву жизнь: «Пусть не вышло прокатиться в его (события) колеснице, чем мог, помог, собою пожертвовав. Какова же его истинная цель и не важно. Пусть загнав лошадей, колесница кучера докатит. Когда-то да вспомнят, добром помянув…»

Тот дилижанс еще долго носился в космосе забытья, пока не затормозил, распахивая дверцу.

* * *

Заря по нитям расшивала покрывало ночи. Бенефициар, давно проснувшись, смотрел в проем окна, ничем не выказывая волнения. По крайней мере внешне.

Между тем ему до безумия хотелось, чтобы сереющую мглу, символ прошлого, боднув, вытурил рассвет, навсегда исторг из памяти. Чтобы думалось лишь о будущем, сладком и безмятежном, чтобы вокруг сновали присные в ливреях, чтобы звонил, разрываясь, телефон – звал на рауты, фуршеты, чтобы манили нежный овал, крутой изгиб бедер, откровенный разрез, чтобы привередничали, вешаясь на шею дети, а он мог предупредить их любой каприз, чтобы на крыше дома тарахтела вертушка, а фантазии плавно перетекали из Сент-Морица через Ниццу в Волендам…[98] и чтобы наступило десять, обскакав 300 рисок на часах.

Но не получалось. Время тянулось на проколотых шинах, и опахалом никто не обмахивал. Зато, словно наяву, буравил взгляд Регины в их последнюю ночь, а точнее, утро, омраченное расставанием и хмурым декабрем. Он так и не признался ей: «Ухожу, хоть и рву по живому…» Не отважился, опасаясь, как бы наикрасивейшая женщина Каунаса не отколола бы чего… По ней сохли десятки парней, пускаясь в рыцарские бои. Далеко не всегда фигурально…

Бенефициар отбил Регину у законного мужа, Мотке-мясника, своего приятеля, более невзрачного жениха, чем он сам, зато известного на весь молодежный Каунас богатея-озорника. Знакомясь с дамами, Мотке, будто невзначай, перекидывал из кармана в карман упаковку дензнаков. В девяти из десяти случаев срабатывало.

Регина ушла к Бенефициару с годовалым малышом, не убоявшись оставить ребенка без отца. У приятеля мужа завелись большие деньги, от него повеяло силой, облаченной в хрустящую фольгу загадки, которую то и дело подмывало развернуть.

Он впился в Регину, как комар: не давал прохода, забрасывал дорогими подарками. Пассия поражалась, откуда у двадцатидвухлетнего прежде неприметного парня такие связи. Муж с его деньжищами ничего подобного достать не мог.

Туманя презентами женское рацио, хлипкое, как у всякой красотки, Бенефициар в изобилии впрыскивал слова. По отдельности – неприметные, но в его устах – обретавшие необычный, завораживающий смысл. О ее красоте, избранности – до него никто так не славословил. Регина готова была слушать его часами, не замечая, в отличие от мужа, ярко выраженные семитские черты. В итоге гиперактивный златоуст пробудил у Регины нечто большее, чем любопытство, утащившее обоих в омут запретного плода.

Тем временем еврейская эмиграция в Израиль набирала обороты. У советского внешнего сыска наступили жаркие деньки – о лучшем прикрытии для внедрения агентов на Лубянке и не мечтали.

Ушлый Бенефициар – в партии первопроходцев, на кого, с учетом дивных аналитических способностей и реальных оперативных достижений, ставка особая.

«Молод слишком, однако… – задумался между тем московский куратор. – Заподозрят, не ровен час. А хотя, в чем проблема? Отца из зоны прямиком в ОВИР! Образцово-показательная семья репатриантов готова!»

На сборы дали месяц. Заикнулся было о Регине – грубо оборвали, не объяснив причин. Со временем, уже в Израиле, понял: удачная женитьба агента – трамплин в высокие сферы, шанс пробраться туда, где и посыльным не зацепишься.

Бенефициар поежился, погрустнел. Вспомнил: как он свой отъезд он не утаивал, Регину ущучила, что с сожителем нечто неладное. Забеспокоилась: откуда вселенская тоска, вороватые взгляды? Соперница? Или предки продыху не дают? Не секрет ведь: евреи женят лишь на своих. Кровосмешение – грех у иудеев. Шарила по карманам, подсматривала, извела подозрениями.

Та девятилетней давности боль, казалось бы, давно увядшая и зашнуровавшаяся рубцами лет, ныне возродилась вновь – в том же скрещении чувств дикой, непереносимой утраты. Время будто расступилось. Он отчетливо видел белые нити губ Регины, ощетинившиеся щелки глаз и жаждал от миража избавиться. Но как? Двигать в город – рано, разве что встать, умыться, после чего мерять комнату шагами, из конца в конец…

Тогда, в декабре семьдесят первого, он улизнул, не поцеловав избранницу и даже не взглянув на прощанье. Растерянность, угрызения? Если бы… Венера, ради которой вывернулся наизнанку и, отбив у мужа, недосчитался многих друзей, сподобилась в нечто безмозглое, отталкивающее, готовое по-звериному взвыть. Именно этой утраты, а не горечи расставания он переварить не мог.

Регина и впрямь в те мгновения уразумела наконец: ее, писаную красавицу, вероломно кинули. И причина – какой бы та ни была – ей без разницы. Главное: уходит с концами, не отомстить!

Бенефициар протер глаза, перевернулся набок, подпер рукой голову. Воззрился на замызганную стену номера, пытаясь отвлечься. Но багры судьбы хватким зацепом тащили в прошлое, к его бездорожью, хлябям, промозглым ветрам.

Запад чуть пыжился снобом, но, в общем и целом, предстал таким же, как и мыслился: до безобразия сыт, королевство комфорта, раздолье свободы. Побродив несколько дней по Вене, городе-транзите советских эмигрантов, Бенефициар твердо решил в Израиле раскрыться.

«Голозадых – в баню! Все, что от них требовалось, – билет в одну сторону – получил. В аэропорту – сразу в ШАБАК. Дескать, схватив за горло, принудили. Как на самом деле было, не докопаются», – строил планы Бенефициар, вяло рассматривая через иллюминатор Альпы.

Тель-Авив напомнил Вену лишь флагом на австрийском посольстве: городишко контрастов, скучившийся с цивилизацией Восток. Очереди в присутственных местах порой переплевывали совковые. Раскрываться перехотелось – еще там, где он планировал, в аэропорту. Подслушал разговор двух клерков: «Свою порцию дерьма – отведают, положено, как всем…»

Вспомнил о явке с повинной, лишь когда мужчин из рейса друг за другом погнали в ШАБАК, не дождавшись волонтеров. Потянуло чем-то до боли знакомым, словно из бокса санобработки. Вместе с тем как профессионал и патриот своего народа понимал: «А ты как думал? Будто тайна какая: с зерном и грызуны вяжутся».

В отделении Министерства репатриации, услышав о планах и чаяниях вновь прибывшего, переглянулись в недоумении.

– Бизнес? C чего бы это? В Союзе и частный парикмахер – преступление! Биржа здесь причем? Язык учи да сорняки пополи вначале… – и отправили на перековку в кибуц.

Язык он выучил, прихватив бойкий английский в придачу. Сблизившись с политическим бомондом, выдвинулся в активисты, но не израильского истеблишмента, а последней волны эмигрантов. Парвеню без связей, наследственных капиталов, хоть и хватающий все на лету, нужен был строго для галочки, а раз в четыре года – вышибалой голосов избирателей.

Его энергичная, кипучих амбиций, натура жаждала между тем иного. Мириться с ролью зазывалы на чужую свадьбу не могла. Мечталось о своей – с астраханской икрой, мидиями и пузатыми емкостями, закаченными в провинции Шампань.

Тут, в момент дикого унынья, Бенефициар вспоминает, что пребывает на исторической, по сути, в командировке. Причем заслан на Святую Землю не хандрой исходить, а не покладая рук работать – добывать товар. И не обычный – информационный. Зато, грозились, щедро оплачиваемый.

«То, что молчал долго, не беда, – решаясь, прикидывал он в уме. – Особо не торопили, давали два-три года на раскачку. Обоснуйся, присмотрись и тащи в клюве, чтобы не закрывался».

Канал связи тоской-осокой не зарос и девичьей памятью не отмежевался.

«С почином и боевым крещеньем. Со шпионским приветом, ваша географическая».

Загружая свой первый поднос, где выпирали пузо домыслы да сплетни, все же широкой публике неизвестные, Бенефициар задумался: «Далеко не все – светская хроника. Серьезных наблюдений и фактов – предостаточно. Адресат же – лютый враг Израиля, союзник тех, кто одержим манией залить страну кровью. Значит, порешить и мою родню: родителей, родственников и меня самого наконец, в сотом поколении еврея…»

Но тут воссоздались в памяти прорабы властного Олимпа Израиля, Бенефициару знакомые не шапочно, со многими контактировал не раз. Большая часть обзора – о них. Сомнения тотчас рассеялись, и он решительно заслюнил конверт. Нравы израильских слуг народа не то чтобы оставляли желать лучшего, шокировали всю страну. Держалась ли та когорта хоть трех заповедей – большой вопрос.

Сравнительно недавно он разложил абстракцию «национальные интересы», воспринимавшуюся в детстве как субстанция чистых рук, самопожертвования. У слуг народа общественное – в который раз убедился – преломляется через призму личного. Все как на подбор – глубоко эгоистичные, с раздутым самомнением натуры. Но главное – готовы полмира стравить, лишь бы своей властью упиться.

Москва откликнулась на подборку сдержанно, рекомендовав переключиться на ЦАХАЛ, МОССАД[99], сферы наглухо закрытые, ему, желторотой мелюзге, там априори не светило. Под стать прохладному тону и гонорар – жене на пару тряпок. А удастся десятку заныкать – прикупишь «Путеводитель стукача» в последней редакции, на Западе в любой книжной лавке.

Высморкавшись и крякнув пару раз, Бенефициар воздаяние к своим жалким активам присовокупил, молвив про себя: «Лиха беда начало! И на том спасибо: хоть антисемитам, да сгодился…»

Шли годы. Бенефициар метался от одного бизнес-проекта к другому, но неизменно терпел фиаско. Возмужал, поднабрался лоска и опыта, но на табло успеха – по-прежнему пробел. Израильский бомонд перед ним распахивал объятья, но, провожая, – кривая усмешка в спину и кукиш в кармане. Парвеню сплавлял в Москву великосветские сплетни, свежие анекдоты, анекдотическое жалование и получал. Комплексовал, но за шпионскую халтуру держался – других альтернатив, поддерживающих чувство причастности к чему-то значимому, не видел. Найдя в непотребстве власти себе оправдание, потихоньку за медяки стучал. И уже не рефлексировал: смотри, против самого себя…

Бенефициар отбросил одеяло, опустил ноги на пол. Поправил волосы, протер глаза. Губа чуть вздрогнула, потом еще раз. Мелькнула тень чего-то язвительного, но утонула в думах.

«Воротил бы нос от Москвы, где бы сейчас канифолился? В Объединении защиты прав репатриантов? Синекурил бы там за гроши, лебезя перед каждой шишкой? Чем какая надменнее – тем ниже кланялся бы. Кроме как взяточничать, в чем миссия слуг народа? Нахапать по максимуму, да куражиться? Национальные интересы? Ставят ли их хоть в грош?! Чем я хуже? Должностью торгуют, я – сплетнями о них. Квиты! Сейчас на до мной созвездие успеха. Законы физики не приладил бы, не видать его как собственных ушей. Зато, как толпе, по гудку не вставать…»

Вдруг, откуда ни возьмись, арбитр, степенный, рассудительный, битый жизнью и сам. Поморщился, скривился, но ненадолго. Задумавшись, почесал репу. Оперся о мотыгу, коей прилежно рыхлил грядку истины, дикорастущую, стелящуюся за горизонт. Выразительно пожал плечами, показывая всем видом: что вам сказать, не знаю… Угрюмо заработал дальше.

Арбитр поднял глаза, увидел: Бенефициар, облачившись, решительно зашагал куда-то. Спина прямая, как доска, но шнурок на правой туфле болтается. Должно быть, завязать забыл – так торопится. Созвездие – дама капризная: кто нахрапистее, того и привечает…

Арбитр утерся рукавом, взвалил на одно плечо мотыгу, на другое – рюкзак. Со взором зарождающегося любопытства заторопился вслед.

Из рюкзака торчит газета «Глобс»[100]. На лицевой странице – аршинный заголовок: «Против премьер-министра Израиля открыто шестое уголовное дело. Пресс-служба: отставка исключается». Ниже заметка петитом: «Толстосум жертвует 70.000 долларов на пересадку почки. Ребенок будет жить».

Глава 31

– Кто-кто? Не слышу! Говори громче!

– Это я, Курт.

– Снова не слышу… Черт, что за шепот?

– Не узнаешь? Это я, Курт, киоскер с площади «Сэндтон»! – внештатный агент капитана йоханнесбургской полиции Тома Спейси повысил голос.

– А, это ты… Почему шипишь? Бизнес не идет – мороженным приторговываешь?

– Он рядом стоит, может услышать… – вновь зашептал киоскер.

– Проклятие, не разобрать! Курт, в чем дело?

– Присылай наряд, пока он не смылся, немедленно!

– Кто?

– Парень с фотографии. Один, без второго… Тот, что на цветного похож.

– Какой еще цветной, Курт? Белены объелся? На «Сэндтон» цветные?

– Он это, мистер Спейси, не сомневайся. Забыл, что вручил мне два фото разыскиваемых? Обещал еще: «Просигналишь – налоговиков приторможу».

– Что?! Этот?! Задержать! – Капитан вскочил с места и, пытаясь выкрикнуть что-то, сорвал голос. При этом Спейси не захлебнулся – настойчиво изрыгал в трубку нечленораздельные тирады.

Спустя полминуты в кабинет капитана постучали, просунулась голова визитера.

– Не дозвониться к тебе, Том! – Помощник начальника Управления полиции Йоханнесбурга, решительно направился к столу. – К генералу!

Капитан в недоумении уставился на коллегу. Трубка осталась у уха, отойдя чуть-чуть.

– Не расслышал, Том? Сейчас, говорю… – сбросил две «октавы» помощник, обозначая угрозу.

Взъерошенный, густо раскрасневшийся капитан призадумался, решая дилемму: что важнее – поимка разыскиваемого № 1 и звание майора в придачу или экстренный вызов к генералу?

Том Спейси сглотнул, набрал воздух и… протяжно просипел, окончательно подтвердив диагноз: жертва кабельного вируса. Прокукарекал сорванными гландами еще один пассаж и обреченно протянул визитеру телефонную трубку. Не встретив взаимопонимания, призывно постучал по пластмассе костяшками свободной руки.

Помощник генерала нахмурился, взял трубку, но говорить не стал. Обошел стол и положил трубку на место, разъединяя линию.

– Разозлить его хочешь? Он вылетел из кабинета как угорелый! Забыл даже, что селектор по правую руку. Заорал: «Спейси ко мне!» – выдал как на одном духу помощник. После чего, пригласив рукой, двинулся на выход.

Спустя четверть часа Том Спейси, начальник сектора внештатной агентуры Управления, лихорадочно листал картотеку в своем кабинете. Наконец, найдя то, что искал, позвонил по номеру абонента, с которым его разъединил помощник генерала:

– Курт, ты на месте? Спейси говорит.

– Слава богу! Он еще здесь, перелопачивает «Таймс»! Раз десять просмотрел, от корки до корки! – протараторила линия.

– Слушай меня внимательно, Курт: о том, что я просил, забудь, обе фотографии – сжечь! – озадачил агента Спейси, причем совершенно нормальным, должно быть, отреставрированным у генерала голосом.

– Как? – опешил киоскер.

– А так. Будешь держать язык за зубами – налоговиков придержу. Не дай бог, проболтаешься, знай: назавтра у тебя судебные приставы, изымающие киоск за долги. Конец связи.

Спейси ворошил свою картотеку почти два часа и каждые пять-семь минут телефонировал. С каждым агентом общался по-своему, но резюмировал одинаково: «Обе фотографии сжечь, держать язык за зубами».

В 9:30, как только Спейси зашел к генералу, дежурный по Управлению передал по рации экстренное распоряжение, адресованное всем нарядам. Приказ прошел по линии общегородской связи, районные отделения полиции были оповещены чуть позже: «Розыск фигурантов «А» и «Б» прекратить. При случайной встрече игнорировать, препятствий не чинить».

Бенефициар или, по тайнописи йоханнесбургских центурионов «Фигурант А», в последние три дня – самый разыскиваемый в Йоханнесбурге, а может, и во всей ЮАР подозреваемый, без двадцати десять шагал к памятнику королевы Виктории. По крайней мере, направление движения указывало на это. При этом, казалось, не вполне отдает себе отчет, куда и зачем путь держит. Остекленевшие глаза выдавали обрыв всех заклепок натуры, полный, безоговорочный крах. Мешковатая обреченность подсказывала: хоть и колеса по инерции крутятся, телега опрокинулась.

Руки Бенефициара отяжелели, в ритм движения не вписываясь. Подушечки пальцев покалывали – то было единственное, что он физически ощущал. Подспудного же – с избытком. Голова одеревенела в высушенную тыкву, но в ее пустоте то и дело проявлялись паяцы, юродивые, скоморохи. Пиликали в дудочку, били в бубен, но чаще всего – реготали. Один даже, с ожерельем из наручников на шее и в военной фуражке с малиновым околышем, развернувшись, выставил свой срам.

Бенефициар остановился, оглядел, будто впервые, окрестности, но, казалось, ориентира не обрел. Поднял одну руку, потом вторую, потер кисти друг о друга, безвольно опустил.

Здесь заслонка отупения пришла в движение, начала сползать. На белом, как простыня, лице вначале ожили скулы, челюсть, а потом и глаза. Но то было не обретение смысла, казалось прежде, утраченного надолго, а перемалывание некой недавно сразившей истины или точнее, открытия «Этого не может быть!»

Бенефициар резко схватил себя за нос, больно сжал, дернул – будто в стремлении привести себя в чувство. Судя по всему, удалось: чуть горбясь, более-менее осмысленно двинулся дальше.

Семенивший по площади «Сэндтон» Ринус Керман, как и минутами ранее Бенефициар, потирал руки, но не в случайном порыве, сбивая зуд, а неугомонно, последние два часа. Волдыри вместе с тем не плодил – ликовал душою, истосковавшейся по чуду, которое разоткровенничалось наконец. В своей начисто лишенной романтики жизни такого приподнятого настроения, как сегодня, Ринус давно не припоминал. В последний раз, запомнилось ему, в день демобилизации из южноафриканской армии, когда прощался с постылой муштрой, бесконечной вереницей унижений.

Через каких-то полчаса в его нагрудный карман перекочует еще пять новеньких, терпкого запаха бумажек, в дополнение к пяти, которые уже заимел. Американских долларов Ринус прежде вживую не видел и в руках не держал. В написанном мелким петитом бытии «синего воротничка» им просто не было места.

Как ни удивительно, лицезрев наижеланнейшую на планете плешь, Ринус тут же уверовал в ее платежеспособность, и с тех пор червь сомнения в надежности банкнот даже не шевельнулся.

Вдобавок к обретению, Ринус впервые в своей жизни халтурил, в смысле – подрабатывал, что привносило в сорванный куш особый, распирающий его мужскую гордость привкус. На его непыльной, но самой что ни на есть живодерской работенке о премиях и не слыхивали. Доплачивали лишь за стаж и то – сущие гроши. А тут, считай ни за что ни про что, две месячные зарплаты – и никаких поборов. Сама халтура курам на смех: купить сегодняшний выпуск лондонской «Таймс» (заказчик трижды повторил – не спутай с другими) и, по обстоятельствам, кого-то там встретить. Поначалу не назвал даже где.

– Езжай к площади «Сэндтон», позже уточню… – скомандовал заказчик, когда тронулись.

Ринус все же слегка волновался – покупать газеты прежде ему не доводилось. Более того, он никогда их не читал. У него и телевизора дома не было, как, впрочем, и семьи. Кругозор замыкался, точно у его подопечных, на базовых функциях и то – далеко не всех: поесть от пуза да дрыхнуть все свободное от работы и забот по дому время.

Йоханнесбург Ринус знал как пять своих пальцев – любой переулок, проезд. Здесь он родился, с перерывом на службу в армии прожил тридцать пять лет и изъездил вдоль и поперек по работе.

Ближайший киоск – рукой подать, у противоположного сквера, пересеки лишь площадь. Пройдя полпути, Ринус чуть замедлил шаг и аккуратно приладил расхристанную куртку, будто вызван к начальству на ковер.

Киоскер обратил внимание на Ринуса не сразу. Скорее всего, отказывался принимать «синего воротничка» за своего потенциального клиента. Но, по мере приближения Ринуса, задергался, а потом и вовсе обомлел: не послан ли службой судебных приставов опечатать киоск?

– Здравствуйте, не могли бы вы, любезный… – залебезил Ринус, точно просит прибавку к жалованию. – Отпустить мне «Таймс».

– О чем речь, с превеликим удовольствием! – Курт готов был притащить газету в зубах и даже задарма отдать.

– Не знаю, как вас благодарить, сэр! – Умаслившийся Ринус разве что не вильнул хвостом. Тотчас полез за деньгами в карман.

Курт взял газету с полки, но вдруг застыл, засомневавшись в кредитоспособности клиента. О том, что только что мечтал провалиться под землю, уже не вспоминал. Страхи не деньги, не вечны…

– Это на самом деле «Таймс»? – слазив не в тот карман, уточнил Ринус.

– Разве не видите? – Курт все еще держал газету в руках. С явным недоверием рассматривал аляповатую рабочую униформу клиента. «Красные шеи»[101], от которых разит букетом машинного масла и собачей шерсти, газет у него прежде не покупали, если не запамятовал чего…

– Вы проверили, это «Таймс»? – прокряхтел посыльной, извлекая с трудом деньги.

– Читать умеете?! Смотрите, «Йоханнесбург Таймс»! – прогремел Курт, разворачивая газету. Запах псины, похоже, не столь летуч, как заразен повадками. Йоханнесбуржцы же свою центральную газету в целях удобства называли «Таймс»…

– Вот-вот! – захлебываясь от волнения, протараторил Ринус. – Друг просил: не покупай никаких других! Только… какую? Забыл… Американскую? Или, может, «Тайм»?

– Американскую? «Тайм»? Это же не газета, а журнал! – Курт достал из стопки красочную тетрадку.

– Нет. Он сказал газета… Может, английская… не помню…

– Ах, лондонская Тай… – Киоскер осекся. Фотографии, которые Тому Спейси обещал уничтожить, вдруг всплыли перед глазами. Как назло, папуас в оранжевой куртке из псарни приперся…

– Именно, лондонская «Таймс»! Как хорошо, что вы тут! И у нас на работе только толковых держат. Сколько с меня, сэр!

Киоскер вернул «Йоханнесбург таймс» и «Тайм» на свои полки в стеллаже. Повернувшись вполоборота, стал воровато посматривать на восторженного недоросля, сегодня утром оставленного в отрочестве на новый срок, а скорее, пожизненно.

Два идиотских эпизода с «Таймс» с интервалов в двадцать минут (первый своими зигзагами чуть не загнал его в могилу) были для Курта явным перебором. Ему, безнадежно запутавшемуся в любовницах и долгах, из этого бермудского треугольника, где, увязли еще двое, один – чуть не обделавшийся на площади пройдоха, а второй – подданный страны непуганых идиотов, хотелось, всех послав к чертям, дернуть куда подальше.

Вдруг киоскер посмотрел на Ринуса в упор. Тот даже отпрянул малость, хоть и протянул банкноту в пять рандов.

– Послушай, приятель, лондонскую «Таймс» сегодня не завозили. Скорее всего, не вышла… – как можно достовернее сказал киоскер. После чего потянулся к ящику, где, как ему помнилось, лежали два испоганившие утро фото.

– Жаль. Расстроится, наверное… – Ринус переминался с ноги на ногу, все еще на что-то надеясь. Но, увидев, что киоскер согнулся под прилавок, нехотя развернулся и понуро зашагал обратно.

Киоскер и не подозревал, каким судьбоносным окажется его ответ-отлуп для закругления где только не вывалявшегося и как только не самовольничавшего сюжета.

Прохожие, которые время от времени проявлялись у памятника королеве Виктории, ни на что, кроме как на саму скульптуру, не западали. Большая часть косилась, проходя мимо, а туристы – задерживались. Задирали головы, с разных точек фотографировали – неизбывным зудом отметиться и здесь…

Занимающий параллельную памятнику скамейку Бенефициар особо ничем не выделялся. Прислонившись к спинке, вполоборота к площади тихонечко сидел. Впору было вывешивать табличку «Не кантовать!»

Никому не могло прийти в голову, что неброское уединение персонажа – явный диссонанс тому, что творится у него в душе. И за обманчивой вывеской – жертва жестокой фрустрации. В микромире треснувших амбиций, тщетности принесенных жертв и зеленой-презеленой тоски то и дело звучало: «Что здесь делаешь?» Ответ не засиживался: «Жду связника, вдруг явиться». На этом диалог обрывался. Но в каждом шорохе, шелесте листьев подсмеивалось: «Он не придет, объявление в «Таймс» исчезло. Встань и уходи».

– Простите, вы не видели здесь брюнета? Должен был на ступеньках памятника сидеть… – услышал Бенефициар. Обратились, будто из-за спины.

Бенефициар оглянулся, увидев на аллее, в пяти метрах от скамейки, увальня своих лет в оранжевой куртке с нашивкой «Муниципалитет Йоханнесбурга». На его простецком, грубо срубленном лице блуждала озабоченность, граничившая с досадой.

Бенефициару хотелось крикнуть – «Да, конечно!», притом что шпионским кодексом любая поспешная реакция отторгалась. По внешним признакам, увалень – провокатор или, в лучшем случае, стороннее, неоговоренное заданием лицо. Впрочем, спроси Бенефициара сейчас о высоком блондине в черном ботинке[102], перебравшемся из Франции в ЮАР на ПМЖ, он, скорее всего, отозвался бы – настолько ему было муторно и одиноко.