Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Мальвина уронила портфель на пол, охватила свою голову руками и побежала по проходу между партами, а все остальные – и мальчики, и девочки – все – загораживали ей путь, орали и кричали в её уши, а Юра Николаенко бежал сзади и тёрся об её спину, как делают собаки, пока она не села за свою парту, уронила на неё руки, и спрятала лицо в свои ладони.

Ор прекратился, только лишь когда в дверях встала учительница с вопросом: «Что тут творится?» – Она была поражена не меньше моего.

Девочка вскочила и выбежала из класса вон, даже не подхватив свой портфель с пола.

На следующий день она не пришла, а у нас в классе состоялось общее собрание, куда вместо неё явился отец с красным сердитым лицом и кричал, что мы негодяи, и щипали его дочь за грудь. Он показал своими руками на себе, куда именно мы её щипали.

Потом наша классная руководительница сказала собранию, что пионерам не к лицу до такой степени травить своих одноклассников, потому что похожая на Мальвину девочка – такая же пионерка, как и мы.

И мне стало стыдно, хотя я никого не щипал и не травил…

Красивая девочка больше никогда не приходила в наш класс, наверное, перевелась в параллельный.

(…” толпа – беспощадный зверь…”

написал армянский поэт Аветик Исаакян, но об этом мне стало известно ещё до прочтения его поэмы «Абу-Лала Маари»…)

Индивидуальная жестокость ничем не лучше коллективной. Весной меня глубоко царапнул пример материнской педагогики…

В послеобеденный пустой Двор зашла женщина, направляясь мимо нашего дома к 8-квартирному зданию на противоположной стороне периметра. За нею следом бежала девочка лет шести, которая протягивала руку к решительно шагающей женщине и, охрипшим от неумолчного рёва голосом, повторяла один и тот же крик: «Мамочка, дай ручку! Мамочка, дай ручку!».

Её вопли почему-то напомнили мне визг Машки, которую пришли зарезать у Бабы Кати в Конотопе.

Женщина не замедляла шаг, а только временами оборачивалась, чтоб на ходу чёрным прутом ожечь протянутую руку.

На это дочь ей отвечала взвизгом погромче, но не отдёргивала руку, и не переставала повторять: «Мамочка, дай ручку!»

Они пересекли Двор, и зашли в подъезд, оставив меня мучиться неразрешимым вопросом – откуда могут браться в нашей стране такие Фашистские мамы?

~ ~ ~

Между левым крылом школьного здания и высоким забором из брусьев, что помогал отличать территорию школы от остального леса, тянулись две, а может три параллельные грядки пришкольного агроучастка.

Очень сомнительно, что хоть бы что-то могло произрастать в агрономическом суглинке, помимо слоя игл иссохшей хвои, роняемой большими Соснами из их крон. Однако, когда пятым классам объявили общий воскресник для вскопки участковых грядок, я исполнительно явился к назначенному часу.

Низкие тучи отменили утро, давая Маме повод к настойчивым уговорам не покидать дом, – в такую пасмурность умные люди не ходят на воскресники. И действительно, всё совпало с её предсказанием, вокруг – тишь, глушь и ни души.

Но может, ещё подойдут?

Я немного покрутился возле запертой школы, потом прошёл мимо печальных агрогрядок к зданию нашего класса и мастерских, в ложбинной части школьной территории.

Напротив здания стоял приземистый склад из кирпичных стен и железных ворот, которые никогда не открывались, и неизвестно склад ли это вообще, если не имеет ни одного окошка.

Всё заперто вокруг, а тишина такая, что, кажется, её даже потрогать можно.

Однако висячий замок не воспрепятствовал восхождению на крышу этого, ну, возможно, даже и склада, когда я воспользовался откосом удобной досягаемости к его задней стене.

Плоскую крышу с небольшим уклоном, покрывал чёрный руберойд, хотя некоторым привычней называть его толью.

По этой толи я покружил от угла к углу, потом в обратную сторону. Оглянулся на школьное здание. По-прежнему, непроходимое безмолвие. Ладно, ещё пять минут, и – ухожу.

Но тут солнце проглянуло сквозь тучи, ждать стало веселее, потому что я заметил лёгкий, прозрачный парок, подымавшийся с толи, тут и там. «Ага, солнце нагревает!» – догадался я.

Кроме того, из черноты толи стали проступать тёмно-серые полосы высохших мест, которые ширились, длились, сливались друг с другом, что привлекло моё внимание к упорному росту солнечных владений.

Отлично понимая, что никто больше не придёт, и что давно уж можно уходить домой, я медлил – пусть и вон там сочащаяся испарением толь досохнет до самого угла крыши и, на моих глазах, соединится с материком Серо-Сухого Руберойда…

Домой я вернулся к обеду и не сказал Маме, что солнце завербовало меня в свои сподвижники…

~ ~ ~

В конце весны Папа ходил на рыбалку за Зону. Меня он тоже согласился взять, если я накопаю червяков для наживки.

Я знал отличные места для червекопства, и принёс домой целый их клубок, в банке, использованной когда-то для консервации тушёнки.

Вышли мы рано утром, и возле КПП к нам присоединились ещё два человека, с листком пропуска на троих для выхода за Зону.

Я был четвёртым, однако зря переживал – часовые меня даже не заметили. Ступив за ворота КПП, мы сразу же свернули вправо, и пошли через лес.

Мы всё шли и шли, и шли, а лес никак не кончался. Иногда тропа выводила к опушке, но потом снова углублялась в глушь и дебри.

Но я терпеливо шагал, потому что Папа меня предупреждал заранее, – ещё до того как послать за червями, – что идти надо аж восемь километров.

На это я поспешно отвечал, что это ничего, что я смогу. Поэтому теперь я шёл и шёл, хотя удочка и наживка в тушёночной банке заметно потяжелели.

Наконец, мы вышли к лесному озеру, и рыбаки сказали, что это – Соминское, которое я даже не узнал, хотя когда-то именно в нём научился плавать.

Мы прошли по длинному, поросшему влажной травой мысу, у оконечности которого стоял на воде настоящий плот.

Один из рыбаков предпочёл остаться на берегу, а мы втроём взошли на борт плота из лиственных пород с гладкой корой, которая сквозь тёмную воду выглядела зелёной. Вероятнее всего, – Осина.

Папа и второй рыбак длинными шестами отпихнули плот от берега, а затем продолжили толкаться ими же об дно озера, сквозь воду, пока мы не отошли метров за тридцать – туда, где поглубже.

Там мы остановились, и приступили к ловле.

Брёвна плота, увязанные не вплотную, открывали вид на ещё более разреженный слой поперечных брёвен, а дальше шла непроглядно чёрная глубь. Подобная конструкция плавучего средства требовала проявлять осторожность.

Мы забросили снасть на три разные стороны, и стали следить за поплавками.

Клевало довольно часто, хотя улов оказывалась не настолько крупным, как ожидалось по бурному сопротивлению, пока тащишь. К тому же, оказавшись на решетчатой палубе плота, рыба резко выкручивалась во все стороны. Снятие с крючка затруднялось также острыми шипами на её морде и горбу. При этом приходилось удерживать равновесие на широко расставленных, скользких круглых спинах брёвен.

Папа заметил, что тут клюёт один только ёрш, а рыбак добавил, что ершовая уха самая вкусная.

Позднее, уже на берегу, когда уха сготовилась в котелке над костром, я её съел, конечно, но не сумел распробовать на вкус, уж больно горячей оказалась.

После обеда, рыбаки друг другу объяснили, что клёва уже не дождаться, – в такое время дня рыба уходит спать.

Они растянулись на траве и тоже уснули под деревом, и Папа вслед за ними, а потом и я, от одиночества и нечего делать…

Возвращались мы уже не по короткой тропе через лес, а по плавным холмам и взгоркам, потому что бумага разрешала оставаться за Зоной до шести часов. С вершины одного пригорка, мы увидели озерцо вдалеке, которое было совершенно круглое и обросшее камышом.

Когда мы подошли, Папа захотел непременно искупаться в нём, хотя остальные рыбаки его отговаривали. Один из них сказал, что это озеро называется Ведьмин Глаз, и тут слишком часто кто-нибудь тонет, запутавшись в густой ряске.

Но Папа всё равно разделся до трусов, схватился за корму лодчонки возле берега и поплыл, взбивая ногами высокие пенистые всплески, прямым курсом на камыши у берега напротив.

На полпути он вспомнил про свои наручные часы, снял их и повесил на гвоздик в корме. Вернулся он таким же образом, а с его плечей свисали длинные космы поперепутанной озёрной ряски.

Он был уже на берегу и одевался, когда мы увидели женщину в длинной деревенской одежде, которая с неясными криками бежала по наклонному полю. Добежав, она не сказала ничего нового, а только повторила, что мы и так уже знали от рыбака-попутчика…

Возле КПП нас застигло сильное ненастье, и мы здорово промокли, пока дошли домой, но впоследствии никто не заболел.

~ ~ ~

С велосипедами у меня дружба с малых лет. Свой первый я и близко не помню, но некоторые фотографии свидетельствуют – вот он, трёхколёсник с педалями на переднем, а на нём, упёршись ботинками в педали, двух-трёхлетний бутуз в тюбетеечке – я.

Однако следующий помню очень хорошо – трёхколёсник с цепным приводом, из-за которого часто приходилось спорить с сестрой-братом: чья сейчас очередь кататься. Позже, Папа пересобрал его в двухколёсный, но после пятого класса он стал на меня мал и перешёл к младшим безвозвратно.

А потом Папа привёл мне настоящий велосипед. Да, это был подержанный ветеран, но зато не «дамский», и не какой-нибудь там «Орлёнок» для подростково-юношеского возраста.

В один из вечеров после работы, Папа попробовал даже обучить меня езде по-взрослому. Однако без его крепкой ухватки за седло, велосипед так и норовил завалиться не на один, так на другой бок. Наконец, Папе надоела безотрывная беготня по Двору, толкая ветерана, гружёного моей пугливой неуклюжестью. Он махнул рукой и, сказав: «Учись сам!» – ушёл домой.

А через пару дней я уже мог ездить. Правда не в седле, – у меня не хватало смелости перебросить через него ногу, чтобы сесть как надо. Вместо этого я просовывал ногу под трубку раму и ездил стоя на педалях. Подобный трюк выливался в езду с вопиюще косым креном, даже с двумя: у велосипеда вправо, а у меня наоборот.

Но потом мне стало стыдно, что незнакомый мальчик, намного младше меня, бесстрашно разбегался и, стоя одной ногой на педали, перебрасывал вторую поверх седла к педали на другой стороне.

Ему не хватало длины ног, чтобы дотягиваться до педалей из седла, поэтому он ездил сидя верхом на раме, то левой, то правой ляжкой, поочерёдно, а седло-переросток тёрлось о его спину, на уровне лопаток. Рядом с таким бесстрашным малявкой, ездить «под рамой» было совсем стыдно.

И вот, наконец, после множества проб и падений – с терапевтическим потиранием царапин и/или ушибов, а в завершение процедуры пара чистоплотных шлепков по штанинам, выбивая дорожную пыль – у меня получилось!

Ух-ты! Как быстро проношусь я над землёю! Никто и бегом не догонит. А самое главное – до чего легко, оказывается, ездить на велосипеде!

И я без конца накручивал витки по орбите вокруг пары беседок эксцентрически расположенных в периметре Двора… До тех пор, пока – с опаской, но сознавая, что обратного пути мне нет – не вырулил между знаний на орбиту в ещё неосвоенной бесконечности ∞, а может, 8,заключённой в дороге вокруг двух кварталов «Горки»…

Позднее, уже как поднаторелый велосипедист, я освоил некоторые элементы велоакробатики – езду «без ручек». Это когда управляешь велосипедом не касаясь руля, а перемещая свой центр тяжести в сторону предстоящего поворота.

И велосипед понимал меня! Слушался!

~ ~ ~

Другим достижением того лета стало умение открывать глаза под водой. Потому что плотину, где я когда-то оскользнулся с плиты, починили, и получился широкий водоём, куда сходилось множество отдыхающих.

Любимой игрой у мальчиков стала Водные-Пятнашки, по тем же правилам, как у сухопутных. Однако вода препятствует бегу в погружённом состоянии, даже когда ты зашёл всего только до пояса.

Плывущий движется куда быстрее – бегом не догнать, а вдобавок он ещё и ныряет, меняя под водой курс направления, и неизвестно, где он вынырнет глотнуть воздуха.

Прежде, при нырке мои глаза зажмуривались, сами собой, но ведь только открытыми можно различить, в какую сторону умелькивают белые пятки уплывающего.

Как выяснилось, под водой всё видится в сумраке с желтоватой подсветкой, и не очень-то далеко. Но зато звуки слышны намного чётче и чище. Чтобы убедиться, сядь на дно и постучи парой камешков один об другой.

Ну! Я же говорил! Наверное, это потому, что вода глушит все посторонние шумы.

Правда, долго под водой не высидеть, набранный в лёгкие воздух устремляется воссоединиться с оставшимся выше поверхности, и тянет тебя за собой.

Приходится грести в обратном направлении, а с камешками в руках не слишком-то и погребёшь.

~ ~ ~

Отпуска родителей в то лето не совпали, и они уезжали по очереди.

Сначала Папа навещал свою родную деревню Канино, в Рязанской области. Он и меня взял с собою, только строго-настрого предупредил – в дороге никому не признаваться, что мы живём на Атомном Объекте.

На станции в Бологове нам пришлось долго ждать поезд на Москву. Папа оставил меня сидеть на чемодане в переполненном зале ожидания, а сам пошёл компостировать билеты.

На скамье неподалёку сидела девочка с открытой книгой на коленях.

Я встал и приблизился к девочке, чтобы заглянуть в книгу ей через плечо. Это оказался «Таинственный Остров» Жюля Верна. Не удержавшись, я прочитал пару абзацев давно знакомых строк, которые мне неоднократно нравились.

Она читала, не обращая внимания, что я стою позади спинки скамьи для ожидающих пассажиров. Мне хотелось заговорить с нею, но я не знал что сказать. Что это хорошая книга? Что я тоже читал её?

Пока я подбирал правильные слова, пришли её взрослые сказать, что их поезд уже прибывает. Они ухватили свой багаж, и вышли в дверь на платформу.

Она ни разу не оглянулась…

Потом вернулся Папа с уже закомпостированными билетами. По моей просьбе, он купил мне книгу из книжного киоска в зале ожидания. Про Венгерского мальчика, который потом стал юношей и сражался с Австрийскими захватчиками его Венгерской родины.

Когда из репродуктора разнеслось невнятное эхо о прибытии нашего поезда, мы вышли на перрон.

Мимо прошёл мальчик лет десяти.

– Видишь? – спросил меня Папа. – Вот это называется – бедность.

Я посмотрел вслед мальчику и увидел грубо нашитые заплаты на его штанах, которые перед этим не заметил…

. .. .

В Москву мы прибыли на следующее утро. Мне очень хотелось увидеть столицу нашей Родины от самого её начала. Но поезд как на зло ехал очень медленно, а я всё время спрашивал, ну, когда же будет Москва? Пока кондуктор не сказал, что она уже давно, как началась.

Однако за окном вагона тянулись такие же развалюшные избы как на Валдае, только числом побольше, и потесней опёршиеся друг на друга.

Они никак не хотели кончаться, и только когда поезд втянулся под высокую крышу вокзала, я поверил, что это мы – в Москве.

Выйдя из вагона на гулкий перрон, мы пешком отправились на соседний вокзал, который оказался совсем рядом. Там Папа опять закомпостировал билеты, однако теперь поезд нужно было ждать до вечера, поэтому он сдал чемодан в камеру хранения, и мы сели на экскурсионный автобус в Кремль.

Внутри Кремлёвских стен всех экскурсантов строго предупредили, что ничего нельзя фотографировать. Папе пришлось показать, что это его самодельный радиоприёмник у меня на плече в кожаном футляре, а не фотоаппарат, чтобы мне позволили носить его и дальше.

У домов посреди Кремля все стены белые, а возле них тёмные Ели. Их мало, однако густые и высокие.

Нашу экскурсию привели к Царь-Колоколу, одна стенка у которого разбита. Это случилось, когда Царь-Колокол упал со своей колокольни, и с тех пор не может звонить, а просто стоит на земле, для экскурсий. Но это жалко, послушать бы…

А когда мы пришли к Царь-Пушке на высоких колёсах, я сразу же взобрался на груду больших полированных ядер у неё под носом, и сунул голову в её пасть. Там оказались круглые стенки, как в большой трубе, но с очень глубоким слоем пыли со всех сторон.

– Чей это мальчик? – закричал снаружи пушки какой-то дяденька в сером костюме, который выбежал из-за ближайшей Ели, но вовсе не из нашей экскурсии. – Уберите ребёнка!

Папа признался, что я – его ребёнок и, пока мы не покинули Кремль, ему пришлось держать меня за руку, чтоб я ещё куда-то не засунулся, хотя руке жарко было…

. .. .

Когда автобус вернулся на вокзал, Папа сказал, что ему нужно купить наручные часы, вот только денег не очень много. Поэтому мы зашли в магазин, где были одни только часы в стеклянных ящиках на столах и в шкафчике, но тоже стеклянном, и Папа спросил меня какие же ему выбрать.

С учётом его жалобы на безденежье, я указал пальцем самые дешёвые, за семь рублей. Однако Папа всё равно купил дорогие, за сиреневые двадцать пять рублей, где белый бюст Ленина в профиль…

~ ~ ~

В деревне Канино мы жили в избе Бабы Марфы, которая состояла из одной большой комнаты с парой окон в стене напротив большой Русской печи. Из тамбура перед избой (который называется «сени») есть дверь в маленький двор с дощатым забором и жильём коровы, но я туда не заходил, потому что в навозе не осталось места, куда ногу поставить.

Под правым боком избы стоял сарай, опёртый на неё, и тоже из брёвен. Окошек в нём совсем не было, а только дверь и клочки старого сухого сена, и сильный запах пыли.

В самом углу я нашёл три книги: исторический роман про генерала Багратиона, в момент войны 1812 года против Наполеоновского нашествия, повесть об установлении Советской власти на Чукотке, где за Белыми пришлось гоняться на собачьих упряжках, и «Маленький Принц» Антуана Сент-Экзюпери…

Один раз сестра и брат Папы приходили в гости. Они жили в той же деревне Канино, но рабочие смены колхоза слишком длинные. По этому случаю, Баба Марфа сготовила большой жёлтый омлет, а другие обеды я не помню…

. .. .

Деревня разделялась надвое ложбиной, где течёт широкий тихий ручей. Оба берега в сплошной стене Ивняка с длинными листьями, который местами даже смыкается над головой.

Но сам ручей неглубокий, чуть выше колен, с приятным песчаным дном. Мне нравилось бродить в его медленном течении…

Один раз Папа повёл меня на речку Мостью. Идти туда неблизко, зато достаточно места для плавания от одного заросшего дёрном берега до другого.

На обоих берегах оказалось немало отдыхающих людей, человек 20. Наверное, из деревень по соседству.

На обратном пути мы увидели комбайн, который убирал рожь в придорожном поле. Когда он проехал мимо к другому концу, Папа рассердился и сказал: «Тьфу!..»

Как оказалось, комбайнёр косил только верхушки у колосьев, чтобы побыстрее закончить, но когда увидел незнакомца в белой майке, тем более с мальчиком городского вида, то решил, будто мы тут проезжее начальство из района. И тогда комбайнёр начал косить уже под самый корешок, как очковтиратель какой-то…

. .. .

Возле сарая Бабы Марфы появился большой стог сена для её коровы, а когда Папа и его брат начали какой-то ремонт в материнской избе, то Баба Марфа перешла ночевать в сарай, а постель для меня и Папы стелилась наверху стога.

Спать там было удобно и приятно из-за запаха высыхающей травы, но немного непривычно, и даже чуть-чуть страшновато, что так много звёзд смотрят на тебя всё время. К тому же, ни свет ни заря начинают кричать петухи деревни, а потом так вот и лежи в серых сумерках, пока снова заснётся…

Однажды я отправился против течения ручья и, по дну его русла, добрёл до следующей деревни, где деревенские мальчики запрудили его земляной плотиной с дёрном, чтобы было, где купаться.

Но после этого я заболел, и меня отвезли обратно, в ту же самую деревню в верховьях ручья, потому что только там был лазарет с тремя койками.

На одной из трёх я болел целую неделю, читая «Знаменосцы» Гончара, а заодно лакомился клубничным вареньем. Банку с вареньем принесла сестра Папы, тётя Шура, а может быть жена его брата, тётя Аня, потому что они тогда вместе пришли меня проведать…

Так мы провели Папин отпуск и вернулись на Объект

~ ~ ~

Вскоре после нашего возвращения, Мама взяла Сашу с Наташей и поехала на Украину, проводить свой отпуск в Конотопе. Опять мы с Папой остались – только два мужика.

Он готовил вкусные макароны по-Флотски, и рассказывал мне подробности жизни моряков.

Например, на корабле многие команды подаются трубой, и она не просто дудукает как пионерский горн, когда тот вместе с барабаном сопровождает Знамя пионерской дружины на торжественной линейке. Нет! Корабельная труба играет по-разному для каждого случая.

В обед труба выпевает: «Бери ложку, бери бак и беги на полубак».

«Бак» – это котелок, куда матросу выдают обед, а «полубак» – то место на корабле, где корабельный повар-кок своим черпаком разливает экипажу по бакам, чего уж у него там настряпано.

И Папа объяснял мне разные морские слова. «Клотик» – это самая макушка у самой высокой мачты корабля. Когда хотят подшутить над молодым матросом, ему дают чайник и посылают принести чай с клотика.

Новичок, конечно, не знает, где это, и ходит по судну с чайником – расспрашивает, как туда пройти, а старые морские волки посылают его в разные места или в машинное отделение, просто так, для смеха…

А ещё Папа говорил, что некоторые зэки, которые прожили на Зоне слишком долго, уже не могут жить на свободе. И поэтому один рецидивист, когда закончился срок, просил начальника лагеря не выпускать его, а держать дальше. Но начальник Зоны сказал: «Закон есть закон! Уходи давай!»

А вечером рецидивиста опять привезли на Зону, потому что он убил человека в соседней деревне, и убийца кричал: «Говорил я тебе, начальничек! Из-за тебя душу невинную пришлось загубить!»

На этих словах у Папы глаза смотрели вбок и вверх, и даже голос его менялся как-то…

~ ~ ~

Некоторые книги я перечитывал. Иногда даже и не один раз, но не сразу, конечно, а спустя какое-то время.

В тот день я перечитывал книгу рассказов про революционера Бабушкина, которую мне вручили в конце года за хорошую учёбу и активное участие в общественной жизни школы.

Он был простым рабочим и работал на богатеев-фабрикантов, перед тем как стать революционером, однако во время революции 1905 года Бабушкин пропал без вести.

Когда Папа позвал меня из кухни идти обедать, я пришёл и начал есть вермишелевый суп, а потом спросил: «А ты знаешь, что до Октябрьской Революции, на заводе богача Путилова, рабочих заставили однажды трудиться сорок часов подряд?»

И Папа мне ответил: «А ты знаешь, что твоя Мама поехала в Конотоп с другим дядей?»

Я поднял голову над тарелкой.

Папа сидел перед нетронутым супом и смотрел на занавеску в кухонном окне. Мне стало страшно, я заплакал и сказал: «Я убью его!»

Но Папа всё так же смотрел в занавеску, и он сказал: «Не-ет, Серёжа, убивать никого не надо».

Голос его звучал чуть гнусаво, как у того рецидивиста-душегуба, который хотел и дальше оставаться на Зоне.

Потом Папа попал в Госпиталь Части и два дня соседка, которая въехала в комнаты сокращённых Зиминых, приходила к нам на кухню готовить мне обед. На третий день вернулась Мама с моими братом-сестрой…

. .. .

Мама пошла проведать Папу в Госпитале и взяла меня тоже. Папа вышел во двор в синей пижаме. Там всех переодевают в такие же.

Родители сели на скамейке и сказали мне идти поиграть. Я отошёл, но не очень далеко и слышал, как Мама что-то быстро-быстро говорит Папе тихим голосом.

Он смотрел прямо перед собой и повторял одни и те же слова: «Дети вырастут – поймут».

(…когда я вырос, то понял, что из Конотопа опять пришло письмо с доносом, только на этот раз прямо Папе, а не в Особый отдел.

Зачем?!. Ведь это не сулило доносчику дополнительной жилплощади или каких-то других улучшений быта. Или, может, просто по привычке? Или, может, это вовсе не сосед был?.. Просто некоторые люди, когда им плохо, думают, что полегчáет, если сделать плохо кому-то ещё. Не думаю, что это срабатывает, но знаю, что есть такие мыслители…

И я ни разу не спросил моих сестру-брата, ездил ли с ними в отпуск какой-то дядя, но я знаю, что так оно и было.

Мама построила свою защиту на контратаке против непутёвого поведения Папы в Крымском санатории, куда он ездил по путёвке профсоюза один, годом ранее.

Там он стал настолько легкомысленным, что и не догадался даже скрыть следы своего легкомыслия.

Маме пришлось отстирывать улики с его трусов в стиральной машинке «Ока»…)