Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Свет в вестибюле и коридорах первого этажа был довольно скудным. Но и такого освещения хватало, чтобы разглядеть – все, даже ребята из старших классов, пришли пусть хоть и не в школьной форме, однако же никак не в карнавальном. А где же праздник?! Где серпантин и конфетти?

Пара старших ребят, о чём-то пошептавшись, подошли ко мне: «Погадаешь, Цыганочка?»

Но тут появилась Старшая Пионервожатая школы, и отвела меня в спортзал.

Вплоть до Ёлки и вокруг неё стояли ряды сидений для зрителей предстоящей театральной постановки. Зря я кружил тот стул – танцев не предвидится.

Старшая Пионервожатая посадила меня посреди первого ряда, лицом к пока ещё закрытому синему занавесу. Потом она ненадолго отошла, и вернулась с девочкой в маске и костюме Арлекина – ещё одна такая же дура несчастная, как и я.

Девочку усадили на соседнее сиденье. Других ряженых в зале не оказалось.

Занавес распахнулся, и девятиклассники стали представлять свою постановку «Золушки». Костюмы их мне понравились, особенно клетчатая кепка Шута…

Спектакль окончился, все начали хлопать, а я понял, что сейчас даже Шут переоденется в свои штаны с пиджаком.

Покинув хлопающий зал, я поднялся наверх, в тёмную комнату, где оставлял свою одежду, и переоделся обратно.

Какое блаженство сунуть ноги в свои валенки после мучительских каблуков!

В дверях школы я столкнулся с Мамой и Наташей, которые пришли полюбоваться моим маскарадным триумфом. Я коротко им объявил, что никакого карнавала нет, и мы пошли домой через всё тот же тёмный лес.

~ ~ ~

(…счастливым быть проще простого – живи не оглядываясь, и очень скоро память сделает своё дело, – забудет и сотрёт все твои промахи, горести, боли. Смотри всегда вперёд – навстречу удовольствиям, успехам, праздникам…)

Хотя Новогодний вечер в школе провалился, впереди ждали долгие зимние каникулы и целых семнадцать серий «Капитана Тэнкеша» по телевизору!

Он будет скакать на коне, рубиться на саблях и дурачить Австрийских оккупантов его Венгерской Родины.

В комнате родителей, как всегда, Новогодняя Ёлка касалась потолка рубиновой Кремлёвской звездой на своей макушке. Среди блеска игрушек висели шоколадные «Мишка в лесу» и «Мишка на Севере», а также «Батончики», хоть и не совсем из шоколада, но тоже сладкие…

После провального карнавала жизнь улыбалась вновь…

. .. .

В Новогоднюю ночь Папа работал в третью смену, чтобы не гасли гирлянды огоньков на Новогодних Ёлках в домах Объекта. А в первое утро Нового года Мама ушла на свою работу, чтобы не иссякала вода в кухонных кранах…

В наступившем году я проснулся поздно, когда Папа уже вернулся с работы. Он спросил, кто приходил минувшей ночью, и я ответил, что Мамина новая подруга из квартиры Зиминых заглядывала на минутку.

Потом я читал, сходил на каток поиграть в хоккей в валенках, и снова вернулся валяться с книгами на большом диване…

Я смотрел концерт Майи Кристалинской по телевизору, в её обычной широкой косынке вокруг шеи – скрыть следы личной жизненной драмы, когда Мама пришла с работы. Из комнаты родителей я выбежал в прихожую, куда и Папа уже успел придти из кухни.

Он стоял перед Мамой, которая ещё не успела снять пальто. Потом, пока они так стояли – странно неподвижные, уставясь друг на друга, – что-то непонятное произошло с Папиной рукой. Она, единственная в этом застывшем противостоянии, пошевельнулась, чтобы всплыть и как-то без размаха, а только кистью шлёпнуть по каждой Маминой щеке. Ладонью справа, тылом слева…

Она сказала: «Коля! Ты что?»– и залилась слезами, которых я никогда у неё не видел.

Папа начал кричать и показывать блюдце, найденное позади занавески кухонного окна, на подоконнике. Мама хотела что-то объяснить про свою подругу, но Папа закричал, что женщины Беломор-Канал не курят.

Он вскинул на себя свой овчинный полушубок, схватился за дверную ручку и вскрикнул напоследок: «А ведь клялась, что даже срать не сядешь с ним на одном гектаре!»

Дверь бешено хлопнула, Мама прошла на кухню, а потом через площадку к своей новой подруге, в бывших комнатах Зиминых.

Я одел пальто и валенки, и снова пошёл на каток. По пути я встретил сестру-брата, которые оттуда возвращались, но ничего им не сказал про то, что там случилось.

На катке я пропадал до полной темноты. На игры не тянуло, но и домой идти я не хотел, а просто болтался без всякой цели или сидел возле печки в сушильне рядом с раздевалкой.

Потом Наташа подошла ко мне на совсем уже ночном, безлюдном катке. Она сказала, что Мама и брат ждут меня на дороге, и что дома Папа повалил Ёлку на пол, а Саньку пнул, и теперь мы идём ночевать у каких-то знакомых.

Под светом одиноких фонарей над пустой дорогой, мы вчетвером пошли в пятиэтажное здание, где Мама постучала в дверь на первом этаже. Там жила семья какого-то офицера с двумя детьми. Мальчика я знал, но его сестра была из слишком старшего класса.

Мама начала раздавать нам бутерброды, которые она принесла с собой, но есть мне не хотелось. Она легла спать с моими сестрой-братом на раскладном диване, а мне постелили на полу, рядом с книжным шкафом.

Через его стеклянную дверь, я увидел книгу Луи Буссенара «Капитан Сорви-Голова», и попросил разрешения почитать её (уже не раз прочитанные мною строки), пока свет из кухни доходил, под шторой, до ковра, где мне постелено…

. .. .

Утром мы ушли из пятиэтажки, и пересекли Двор к одному из угловых зданий. Хоть я и знал, что это общежитие для офицеров, но ни разу прежде в него не заходил.

В длинном коридоре на втором этаже, Мама сказала нам подождать, потому что ей надо поговорить с дядей (она назвала имя, но я его напрочь не помню).

Втроём, мы долго, совершенно молча, ждали на площадке, но через какое-то время в коридоре появилась Мама и повела нас домой. Она открыла дверь своим ключом.

Из прихожей, через распахнутую дверь в комнату родителей, виднелась Ёлка, что лежала на боку возле балконной двери, на ковре вокруг валялись россыпью осколки её украшений. Они не блестели.

Дверь шкафа стояла настежь, перед ним грудилась мягкая куча из Маминых платьев, все до единого разодраны от воротника дóнизу… Мама негромко всхлипнула уже знакомыми мне слезами…

. .. .

Папа не приходил домой целую неделю, потом Наташа сказала, что он к нам возвращается. Так это и случилось на следующий день.

И мы опять стали жить дальше…

~ ~ ~

Перед началом школы я нашёл газетный свёрток у себя в портфеле. Забытый бутерброд провалялся в нём все каникулы несъеденным. Ветчина испортилась, и провоняла весь портфель. Мама промыла его изнутри с мылом, и запах уменьшился, но не до конца…

В школе объявили сбор макулатуры, и после уроков пионеры нашего класса, группами по трое-четверо, заходили в дома Квартала, стучали в двери квартир и спрашивали, нет ли макулатуры. Иногда нам давали целые кипы старых газет и журналов, но я так и не пошёл в угловое здание с общежитием офицеров.

Вместо этого, я предложил сходить в Библиотеку Части. Там нам охотно дали несколько стопок списанных книг. Некоторые совсем изношенные и подранные, а другие вполне свежие, как, например, «Последний из Могикан» Фенимора Купера, с красивыми гравюрами. В книге не хватало всего-то нескольких страниц, в самом конце.

Но мне всё равно никогда не нравилось, что Ункас в тех страницах гибнет.

. .. .

Как-то вечером, когда мы играли в прятки в снежных тоннелях вдоль бортика катка, один старшеклассник начал доказывать, будто он сможет поднять пять человек сразу, и очень даже запросто – одной рукой.

Это казалось настолько невозможным, что я поспорил с ним. Он только предупредил, что пятеро должны лежать плотной группой, чтобы удобней поднимать.

Поэтому он и я, как поспорившие, и ещё несколько мальчиков прошли к Бугорку, куда не доходил фонарный свет катка, зато имелось ровное место.

Я лёг на спину в снег и раскинул ноги-руки, как он объяснял, чтобы четыре мальчика легли на них – по одному мальчику на каждую конечность,– всех вместе пять человек.

Только он даже и не попытался нас поднять – я почувствовал, как чужие пальцы расстёгивают на мне штаны и лезут в трусы, но сбросить четверых мальчиков мне было не под силу, и я только орал не помню что.

Потом я вдруг почувствовал, что освободился, и увидал, как они убегают. Я застегнул штаны и пошёл домой, злясь на самого себя, что так запросто купился на дурацкую шутку. Опять ходил на клотик с чайником…

(…и только совсем недавно меня вдруг осенило – это не было глумливой шуткой типа «показа Москвы», но проверкой подозрений, вызванных моим костюмом для несостоявшегося конкурса.

Подумать только – чуть не вся жизнь прошла, покуда догадался… И это подчёркивает третью, но, пожалуй, главную из моих Пяток Ахиллеса – тугодумство…)

. .. .

По пути из школы, мой друг Юра Николаенко поделился новостью, что на стенде в Доме Офицеров повесили карикатуру на мою Маму. Она там как бы гадает сама с собой: пойти к любовнику или к мужу?

Мне как-то стало трудно шагать, но я не сказал ни слова, отмолчался. Затем больше месяца я не мог и близко подойти к Дому Офицеров. Но пришлось, конечно, когда там показывали «Железную Маску» с Жаном Марэ в роли Д’Артаньяна.

Перед сеансом, со всем своим нутром сжавшимся от стыда и страха, я приблизился к стенду.

На пришпиленном листе Ватмана висела уже новая карикатура: про пьяного водителя в зелёной телогрейке, который уронил свой грузовик в реку, а его жена и дети дома проливают слёзы. Синей акварелью.

(…в тот миг я испытал огромное облегчение, но почему-то до сих пор передо мной предстаёт карикатура, которую я в жизни и в глаза не видел. Там у Мамы острый нос и длинные красные ногти, когда она гадает: туда или сюда?

Нет, Юра Николаенко мне не описывал картинку, а только пересказал надпись…)

. .. .

Ранней весной Папа вернулся очень расстроенный, после собрания у него на работе. Шла ещё одна волна сокращений, и на собрании сказали, кого же сокращать, если не его?

Так мы начали собирать вещи для погрузки в большой железнодорожный контейнер, как все остальные люди, сокращённые до нас.

Однако грузить их остался один Папа, потому что мы вчетвером выехали на две недели раньше.

В последний вечер перед отъездом, я сидел на диване новой Маминой подруги в квартире через площадку. Та женщина и Мама прошли на кухню, а я остался один с толстой книгой, которую подобрал в макулатуре Библиотеки Части, а потом подарил этой Маминой подруге.

Там описывалась биография какого-то дореволюционного писателя, среди которой я невнимательно просматривал фотопортреты изредка встречавшихся людей. Почти все с бородой, в непонятных одеждах из другого, дореволюционного мира.

Потом я открыл макулатурный подарок, где-то посредине, и на полях страницы написал «мы уезжаем», авторучкой, что была при мне.

И тут я вспомнил принцип создания мультфильмов, что если на нескольких страницах, идущих друг за дружкой, написать слово – по одной букве на страницу, – а потом согнуть страницы и попустить в ускоренное самолистание – фррр! То буквы, мелькая, сложатся в написанное тобою слово.

И я вписал отдельные буквы в уголках страниц идущих одна за другой «я-С-е-р-г-ей-О-г-о-л-ь-ц-о-в-у-е-з-ж-а-ю».

Но всё-таки мультфильм не получился…

Захлопнув книгу, я оставил её на диване и пошёл через площадку в комнату, где вдоль пустых стен стояли коробки и ящики…

~ ~ ~

Рано утром из Двора отправился небольшой автобус до станции Валдай. Кроме нас четверых, в нём ехала пара семей в свои отпуска.

Когда автобус повернул к спуску до низа «Горки», Мама вдруг меня спросила, с кем нам лучше жить дальше: с Папой или с человеком, чьё имя я забыл совершенно.

И я сказал: «Мама! Не надо нам никого! Я работать пойду, буду тебе помогать!»

Она промолчала в ответ…

А это были не просто слова, я верил в то, что говорю.

Однако Мама лучше меня знала трудовое законодательство.

У подножия «Горки» автобус остановился на повороте в сторону Насосной Станции и КПП. Начисто забытый (сейчас мною) человек, про которого только что (меня тогда) спрашивала Мама, зашёл в открытую дверь.

Он подошёл к ней, взял за руку, что-то негромко говорил. Я отвернулся и стал смотреть в окно…

Человек вышел, автобус хлопнул дверью и покатил дальше. Через две минуты он остановился у белых решетчатых ворот КПП.

В дверь поднялся краснопогонник – проверить нас и отпускников, а когда вышел, водитель потянул длинный никелированный рычаг, чтобы закрыть её обратно. Автобус зафырчал…

Особо не вдумываясь, я всё же понимал, что уезжаю насовсем, и мне уже никогда больше сюда не вернуться, и не увидеть ни КПП, ни неизвестного солдата, что проплывает за стеклом в автобусном окне и говорит, смеясь, неслышно что и не понять кому, пока его рука сжимает белую трубу в решётке распахнутых ворот… и не одно протечёт десятилетие, покуда даже мне дойдёт, что происходящее – не просто расставание с Объектом-Зоной-Частью-Ящиком, а это – (именно так) – я покидаю детство.

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

~ ~ ~ Отроческие заморочки

(…а и на этом уже, пожалуй, хватит. Да, совсем хватит.

Пора эти картошки выгребать из пепла, пока и сами головешками не стали. В угле, конечно, килокалорий до хрена и больше, кто спорит? Но, вместе с тем, сомнительно мне как-то, насчёт вкусовых качеств обугленного ужина. Да и стемнело уже – вон как, а переедание на ночь глядя чревато неблагоприятной аурой поутру, если не раньше. «Ужин свой»,– по совету мудрого диетолога,– «оставь своим врагам».

Хотя хули толку в посторонних мудростях? Аз есмь – взращён, заточен и отформатирован под общество, где каждый человек – друг, товарищ, и брат любому каждому из остальных. Всем подряд, кто только подвернётся.

Чёрт! А ведь таки тянет разбрасываться лапшой, которую когда-то тебе нá уши навешали. Вот почему завёлся я однажды сестре твоей сводной, Леночке, выдавать вариации на тему, будто люди, по природе своей, добры поголовно. Ну, просто пока ещё не каждый людь врубился до чего там, во глубине души людской, всё мягко и гуманно. Однако мы над этим работаем, да. Так что, рано или поздно…

Она – умничка, папе не перечила. Да и зачем, если телек есть? Буквально в тот же вечер, мои грёбаные звёзды, подстроили показ Шекспировского "Ричарда Третьего". Чарующий образец Англо-Саксонского искусства в интерпретации от Московского театра! Заслуженного. По самые трендовые места.

Заворожили ребёнка! Леночка глаз не сводила, как те люди добрые (просто не все ещё успели докопаться до залежей своей глубинной доброты) друг друга душат и разнообразно в клочья рвут. Ой! А чья эт голова тут на эшафоте завалялась? Опять неприбрано!

А и кто бы сомневался! Наутро она и повтор включила, потому что против Шекспира не попрёшь, это ж классика… Так что я урок усвоил и с той поры завязал косить под проповедника. И с телевизором у меня заключён нейтралитет, вооружённый, в обмен на невмешательство…

Всё это к тому, что если, допустим, у меня вдруг случайно бы завёлся враг, то я уж лучше отдам ему последнюю рубаху, но только не ужин – а фиг тебе, вражина! мне и твоё здоровье дорого! Как завещал моральный кодекс. Так что, губу не раскатывай особо, тем более не картошку из костра.

Ведь это ж невозможно передать – до чего она шедевр кулинарии. А как разломишь её чёрную хрусткую корочку, да прыснешь щепоткой соли в лёгкий парок из сердцевины, то сей минут прозреваешь свет Истины, что никакие кулебяки с камызяками и бефами струганными даже в подмётки ей не годятся. Ни-ни! И близко нет.

Все бланманже, а хоть бы и с фисташками, с ходу отдам гурмана́м натренированным, которые на услажденьях вкуса собаку съели. А мы шо ж? Мы люди простые, тёмные, нам лишь бы гро́ши да харчи хоро́ши.

Да будь я моложе, а не Негром преклонных годов, гнобимым бытовухой и борьбой за выживание, тогда бы ей одной сложил бы оду! Ей – картошечке в костре печёной!

И недаром, во всей херне, которую настряпал Ю. Семёнов, самый пронзительный эпизод – это когда его Штирлиц, он же Советский разведчик Исаев, закатав рукава Фашистской парадной формы, печёт картошку в камине своей Берлинской хазы, чтобы по-людски отметить День Советской Армии и Флота.

Однако – со всей уважухой к его кулинарному патриотизму – фигня всё это. Чтобы по полной кайфовать печёным картофаном, сидеть надо на земле и под открытым небом, да чтоб такой вот вечер темнел вокруг…)

~ ~ ~

В Конотопе, Баба Катя перецеловала нас всех, по очереди, стоявших, от неловкости, столбами посреди кухни, и – расплакалась.

Мать принялась её утешать, да зубы заговаривать. Потом она усекла две детские головки, что украдкой выглядывали из-за недозакрытых створок двери в комнату на всю эту картину Репина «Не ждали».

Меняя общую пластинку, мать спросила для отвода глаз: «Это Людкины, что ли?»

– Да, это у нас Ирочка и Валерик. Уже такие большие. Девочке три года, а ему скоро два будет.

Когда отец их, Дядя Толик, зашёл после работы в хату, мне впервые в жизни довелось – живьём, а не в кино – увидеть широкую лысину на голове у человека. От самого лба и до ниже затылка. Однако я постарался не слишком уж заметно пялится.

Через час мы с ним на пару пошли встречать Тётю Люду. Её продуктовый закрывался в семь, ну, не самой же ей тащить до дому сумки.

Шагая рядом с Дядь Толиком, я примечаю путь до Путепровода, который в Конотопе всё ещё называют Переездом…

Мне это имя навевает смутное видение толпы в затяжном ожидании перед железнодорожным шлагбаумом.

Опущенная поперечина с чёрно-белыми полосами загородила переезд поверх колеи. Мостовая переезда исполнена из чёрных деревянных шпал, уложенных продольно, чуть ниже уровня головок рельс в железе путей.

Шлагбаумы переезда подымаются, две толпы валят одна другой навстречу – пересечь пути. В гуще течения – пара телег и встречная трёхтонка с деревянным кузовом… мы уезжаем из Конотопа на Объект…

За моё отсутствие, под многорядностью рельсовых путей провели глубокий бетонированный туннель. Отсюда официальное название – «Путепровод», но люди, по привычке, говорят – Переезд…

По ту сторону Переезда-Путепровода торопливо погромыхивают красные длиннотелые трамваи – из Города на Вокзал и обратно.

Центральную часть Конотопа, называют «Город», хотя официально установленных границ у центра нет. Тем он и отличается от лондонского «Сити» или «Кентрона» в Ереване.

В силу чего, по независящим от Конотопчан причинам, их мнения о квадратуре и пределах «Города» могут и не совпадать. Однако Вокзал, который пребывает, технически, в городской черте, к «Городу» никто не причисляет. Эти и другие тонкости мне ещё предстоит усвоить.

Пока мы ждали Тётю Люду с трамвая из идущих в сторону Вокзала, Дядь Толик подговорил меня нагнать её под редкими фонарями спуска в Путепровод. Он останется в сторонке, неприметно. Мне надо ухватиться за любую из её сумок и хриплым голосом спросить: «А для тебя эта не слишком тяжёла?»

Однако тётя Люда меня сразу опознала, хотя Дядь Толик и надвинул мне мою кепку на самые глаза.

Уже втроём, мы двинулись обратно на Нежинскую. Дядь Толик нёс обе сумки, чьё содержимое Тёть Люде оплачивать с получки в её магазине.

Поднявшись из Путепровода, мы пронизали тишину безлюдного Базара, шагая вдоль прохода между его пустых прилавков под высокими скосами крыш. Типа два отряда беседок построились друг напротив друга на торжественной линейке, и позасыпали.

Ещё минут десять, и мы сворачиваем в Нежинскую. Пара далёких огоньков-лампочек на столбах, совсем в глубине где-то, отличают её от прочих улиц полных неосвещённой темноты.

~ ~ ~

Прибытие в Конотоп состоялось накануне последней четверти учебного года. Нам троим, без вариантов, предстояло ходить в Среднюю Школу № 13, благодаря её выгодному расположению. Ворота школы находились точняк напротив улицы Нежинской, оставалось только перейти мощёную ухабистым булыжником дорогу улицы Богдана Хмельницкого.

Среди старожилов данной части города, за учебным заведением закрепилось погоняло «Черевкина школа». Виной тому – богатей из близлежащего села Подлипное, по фамилии Черевко, который ещё при царе построил кирпичный трактир в два этажа на этом месте.

Однако власти Царского режима не позволили ему открыть питейное заведение в такой близи к единственному на весь город заводу, который всё ещё именовался Механические Мастерские. Планы мироеда чреватились явной угрозой сделать весь рабочий класс Конотопа алкашами. Поголовно, в массовом порядке.

Черевко понял, что из-за неподкупности властей ему не удастся споить работяг – (на сумму затребованной взятки легче было построить что-нибудь трёхэтажное), – и подарил готовое здание городу, для размещения в нём начальной школы…

При Советской власти мировоззрение рабочих масс настолько возросло, что нынешние забегаловки придвинулись к тому же производственному центру втрое ближе. Но фига они угадали! После смены рабочие дружно расходятся по домам, а забегаловок (в описываемый период – 3) в упор не видят.

Мировоззрение, – вот что определяет нашу мощь, товарищи!

Оставшаяся на отшибе «Черевкина школа» дополнилась длинным зданием в одноэтажно барачном стиле первых пятилеток. Тоже из кирпича.

Архитектурное пополнение тянулось прочь от булыжного тракта, вдоль тихой улочки с уклоном к Болоту, которое некоторые называют Рощей – кому как привычней,– что отделяет село Подлипное от Конотопа, а возможно, что и наоборот.

. .. .

По пути в школу в первый раз, я как-то всё не догонял, что за фигня эти холщовые мешочки почти при каждом школьнике, из тёпавших в обход апрельских луж в одном со мною направлении – на выход из Нежинской.

Мешочки телипались на типа шнурках-гайтанах для нательных крестов, но намного ниже, – начиная от портфельных ручек. Тем, кто выпендривался щеголеватой папкой из типа кожи (но та позже протирается до картонной основы), приходилось держать шнурок свободной рукой, но и у выпендрил гайтан оттягивался (вместо креста) – мешочком.

Не удержавшись, я спросил, и отвесил челюсть на разъяснение неграмотному мне, что в тех мешочках народ носит свои чернильницы.

Аххре… да, опупел неслабо.

Ни фига себе отсталость! На Объекте у каждого вон персональная авторучка! Раз в неделю засасывает в ампулу чернил из пузырька и – все дела! Может и весь месяц протянуть до следующей заправки, если не шкрябаешь той ручкой день-деньской.

А тут как вроде из эры двигателей внутреннего сгорания угодил во времена дилижансов и почтовых троек! От орбитальных станций и – здрасьте, Лев Толстой, а мы к вам приземлились!..

Однако уже на следующее утро, всё те же мешочки воспринимались, как вполне обыденная деталь пейзажа…

. .. .

Пронзительно-затяжной трезвон электрозвонка полуметрового диаметра, заливал длинный коридор по всей одноэтажке, затем, через входную дверь с крыльцом, переполнял двор «Черевкиной школы» и половодил в три прилегающие улицы.

Если звон сигналил перемену, ученики спускались с двухметрового, однако узкого крыльца в широкий школьный двор, с могучим Вязом в центре, за побелённым стволом которого притаилось приземистое зданьице с Пионерской комнатой, она же библиотека, с комнатой для уроков Труда, и с глухой «кандейкой», без окон, но с железной дверью, за которой, поставленными к стенке, хранились лыжи до следующего зимнего сезона.

По левую руку от крыльца, дощатые ворота и несостоявшийся трактир загораживали улицу Богдана Хмельницкого, но Тополя-великаны, по ту сторону булыжной мостовой, им скрыть не удавалось.

Направо – спортзал с зарешечёнными изнутри окнами, чтоб уберечь их от мяча на уроках Физкультуры, примыкал к дальнему концу кирпичного барака под прямым углом. Напротив глухой стены спортзального торца стоял уединённый домик туалетов из кирпича в известковой побелке, с парой входов: «М» и «Ж».

На протяжении всей перемены, плотная толпа учеников тусовалась на и вокруг крутого крыльца входной двери в школу. Ребята постарше ловко насестились на боковых перилах крылечной площадки. Согнать их мог только рявк случайно проходящего педагога. От зависти, конечно,что ему не втиснуться между ними.

Учащиеся неохотно подчинялись, но тут же вспархивали вспять, как только нравоучительная спина заглатывалась дверью.

Неиссякающе струился пешеходный поток, направленный в угол двора, к «М»-«Ж»-овым туалетам и обратно.

Однако большинство учеников (да, но не учениц!) сворачивали, не достигая уединённого строения интимных нужд, за угол спортзала.

Тут, в узком проходе между спортзальной стеной и высоким забором соседней хаты, жизнь била ключом в бойкой игре на звонкую монету.