«Крутится-вертится шар голубой»

Любовь Григорьевна окинула критическим взглядом накрытый стол, чтобы убедиться, что все в полном порядке. На столе по кругу стояли повседневные, они же и праздничные, тарелки с тонкой каемкой из редких синих цветков по краю. У одной тарелки чуть отколот край, и Люба определила ее себе. Еще одна тарелка пошла трещиной, ее она поставила подальше от гостя, чтобы все выглядело по высшему разряду. Другой посуды у них не имелось. Зато алюминиевых ложек и вилок было достаточно. Те, которые погнулись, она убрала в ящик буфета, и на столе лежали только самые лучшие.

Любовь Григорьевна выглянула в окно и увидела Герасима.

– Гость-то твой уже у крыльца топчется, – сказала она мужу. – Иди, зови его.

– Еще без пяти шесть, – усмехнулся Соломон. – Ишь, какой точный, до минуты выжидает.

Но все-таки послушал жену и направился к двери.

Герасим был чисто, до синевы, выбрит, одет в свежевыглаженную белую рубаху с расстёгнутой верхней пуговицей, в черные, видавшие виды, но явно выходные, брюки, на ногах – черные поношенные ботинки, блестящие от толстого слоя ваксы. Гостя посадили за стол по правую руку от хозяина. По другую сторону от Герасима, ближе к двери, сидела Люба, а за ней – Хая с Тубой. Слева от отца сидел сын Тролля, и замыкала круг Соня.

Дети хихикали и шептались, возбужденные присутствием нового человека за столом, но под строгим взглядом отца быстро угомонились. Соломон Моисеевич прикрыл глаза, склонил голову, сложил ладони одна к другой и переплел пальцы. Все последовали его примеру. Молитву глава семейства проговорил вполголоса, благодаря Господа за плоды земли, которые их насыщают. Жена иногда вторила ему; дети же время от времени кивали головами, молча соглашаясь со всем, что говорил отец. Герасим глаза не закрыл, впитывая в себя все происходящее. Он слушал знакомую с детства молитву, и слова ее благодатной музыкой звучали в ушах. Глядя на склоненные черноволосые головы, молитвенно сложенные руки, Герасим вспоминал свою семью, и его накрыла горячая волна благодарности к этим людям.

После молитвы все приступили к трапезе. Герасим отвык от домашней еды, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы не проглотить все содержимое тарелки в один присест. Он заставил себя неторопливо брать на вилку кусок за куском и чинно отправлять их в рот. Любовь Григорьевна с явным удовольствием наблюдала за гостем.

Соня сидела почти напротив Герасима, чуть наискосок, и ему было удобно смотреть на девушку. Иногда их взгляды встречались. Герасим глаз не отводил, благодушно улыбался; ему было приятно сидеть в кругу этих людей и ощущать себя причастным к их семье.

Хая с Тубой быстро смели все с тарелок, похватали из вазочки баранки и, не дожидаясь чая, убежали во двор, где в это время собирались девчонки. Тролля поскучал и тоже вышел во двор. Любовь Григорьевна принялась собирать тарелки со стола. Соня сложила вилки на чугунную сковороду из-под рыбы и вслед за матерью ушла на кухню.

– Так вот, Герасим, – заговорил Соломон, словно продолжая давно начатый разговор. – Хорошо бы, конечно, тебя к Кузьмичу пристроить, он тоже по мебели работает. Но к нему и так двое моих ребят ушли, и вакансий там больше не имеется. Но я поговорил с людьми. Есть два варианта. На завод возьмут, но разнорабочим. Еще можно в строительную артель. Там работа тяжелая, но заработки хорошие. По мне, разнорабочим тебе не по чину, это для салаг необученных. Ты же мужик серьёзный, мастеровой, да и крепкий вполне. Однако сам решай.

– Спасибо, Соломон Моисеевич, за заботу. Я бы с удовольствием в артель пошел, если возьмут. Деньги мне сейчас нужны, я ведь с нуля поднимаюсь.

– Возьмут – мне бригадир обещал. Скажешь, от Фарбера. Он лишних вопросов задавать не станет.

В комнату вошла Соня и принялась расставлять на столе разномастные чашки и стаканы. Вслед за ней Люба принесла горячий алюминиевый чайник и разлила чай.

– Что, Соломон. Все порешали? – спросила она у мужа. – А вы, Герасим, не стесняйтесь, берите баранки, они свежие – вчера куплены.

Соня откусывала ароматные баранки и осторожно, маленькими глотками запивала их горячим чаем. Общество Герасима, несомненно, было ей приятно. Хотя она и слышала от отца о причинах, по которым он пригласил гостя, но втайне считала, что Герасим пришел в их дом из-за нее. Ей хотелось утвердиться в своих догадках и для этого задать какой-нибудь каверзный вопрос, чтобы Герасим выдал себя, проговорился. Но за семейным столом, в присутствии родителей, она чувствовала себя несколько скованно. Отец с матерью ели молча, а вперед взрослых с разговорами лезть не положено.

Ужин подходил к концу. Герасим отставил от себя пустую чашку, собрал со стола крошки в ладонь и высыпал их в блюдце.

– Спасибо вам большое! Я как дома побывал, – дрогнувшим голосом обратился он к хозяевам. – Благодарю за угощение, за внимание.

Любовь Григорьевна оживилась. Ужин закончился, и ей, наконец, представилась возможность удовлетворить свое любопытство. После разговора с мужем и своих наблюдений ей хотелось больше узнать об этом человеке. Что как он Соне голову начнет морочить? А сам – семейный, и его где-то ждет жена, ребенок? Возраст у него подходящий – такие, как он, уже не по одному дитя имеют. С другой стороны, тогда и беспокоиться не о чем. Женатый еврей по сторонам смотреть не будет. Он свою семью не бросит, для него жена и дети на первом месте: или сюда своих перевезет, а если повезет и быстро отпустят – сам к ним уедет. Все решится само собой.

– Откуда вы, Герасим, родом? – спросила она. – Семью имеете? Или с родителями проживали?

– Любовь Григорьевна, мне будет приятно, если вы будете обращаться ко мне на «ты», – попросил Герасим. – Чтобы уж совсем, как дома. Так можно?

Люба махнула рукой:

– Таки какой разговор!

Герасим, не любил рассказывать о себе. Но сегодня такой день, что нельзя отмалчиваться. Он хотел как можно дольше оставаться в этой теплой семейной атмосфере, а также оказать уважение хозяевам, которые приняли его, как родного. Все, как есть, конечно, не надо рассказывать – зачем людям такое слушать. Но с недомолвками, опуская лишнее, то, что может омрачить сегодняшний вечер – почему нет? Да и самому захотелось поворошить память, вытащить на свет то хорошее, что когда-то было.

7.

Родился Герасим Тарловский в 1893 году в местечке Крынки Сокольского уезда Гродненской губернии, входившей в то время в состав Российской империи. Родители назвали мальчика Гершоном; Герасимом он стал уже позднее, в другой жизни. Семья Тарловских была большая, как, впрочем, все семьи в округе. Отец Йосель с женой Леей родили шестерых детей, и все – мальчики: старшие – Соломон и Барух, потом Мойше и Гершон, Матес и Абрам – младшие. В Крынках школы не было, но с местными мальчишками занимался старый ребе. Он обучал еврейских ребятишек грамоте и счету, читал им Тору и вразумлял всему тому, что знал сам. А знаний за свою долгую жизнь ребе накопил предостаточно.

Хотя на большей территории Гродненской губернии жители в основном пахали землю и разводили скот, в конце девятнадцатого века в северной и северо-западной областях, где находился Сокольский уезд, все больше мужчин начали подаваться в ремесла.

В Крынках было распространено кожевенное производство. Чтобы кормить большую семью, Тарловский нанялся к владельцу кожевенной мастерской. Хозяин присмотрелся к работнику и определил его в закройщики: глаз у Йоселя был точный, рука правильная, голова соображала, как лучше материал разложить, чтобы отходов меньше получалось. Он быстро обучился ремеслу. Скроенная Йоселем обувь и верхняя одежда пользовались хорошим спросом, и в мастерскую потекли заказы даже из соседних уездов. Новый закройщик не только мастерски выполнял свое дело, но мог дать дельные советы работникам, занятым на других операциях. Вскоре хозяин сделал его управляющим всего производства.

Йосель постепенно приобщал к ремеслу сыновей. После занятий с ребе они помогали отцу, выполняя поначалу простые задания; со временем Йосель начал поручать им раскраивать под своим присмотром несложные вещицы – душегрейку или варежки.

На заре нового двадцатого века через Гродно проложили железную дорогу, и у губернии наладились хорошие связи с Москвой. Торговля необычайно оживилась. Хозяин кожевенного производства, где трудился Йосель, построил дополнительные цеха, нанял новых работников. Мастерская превратилась в фабрику, которая получила название «Фиш», Значительно расширился ассортимент, от заказчиков не было отбоя.

Семья Тарловских стала зажиточной. Сам Йосель работал от темна до темна, жена Лея вела хозяйство и занималась детьми.

В Крынках к Йоселю относились с уважением: рачительный глава семейства, добросовестный труженик, надежный во всех отношениях человек. А еще он был до исступления порядочен и честен: лучше свое отдаст, чем чужое в карман положит. И когда встал вопрос, кого избрать казначеем в обновленный состав правления уездного пожарного общества, никакая иная кандидатура даже не рассматривалась.

Круг общения Йоселя был велик – помимо работников на своей фабрике, он водил знакомство со множеством поставщиков и заказчиков из ближних и дальних уездов своей губернии. По мере развития производства и торговых связей этот круг расширялся. Часто отлучаясь в деловые поездки, Йосель по нескольку дней не бывал дома, а по возвращении за ужином вдохновенно рассказывал об удачно проведенной сделке и о новых знакомствах, которыми обзавелся.

В доме Тарловских часто бывали гости – односельчане, товарищи Йоселя по работе, жители соседних уездов, приезжающие в Крынки по торговым и иным делам. Лея готовила обильное угощение; после застолья отец отсылал сыновей помочь матери по хозяйству, а сам затевал с гостями деловые беседы.

Гершону нравилось слушать разговоры взрослых мужчин, и он всячески старался найти себе дело, чтобы оказаться неподалеку. Темы за столом поднимались самые разнообразные, но больше всего мальчика увлекало, когда отец с товарищами обсуждали устройство общества. Затаив дыхание, он с жадностью ловил такие слова, как «свобода», «счастье», «справедливость». Оказывается, не все в их мире устроено правильно; даже на производстве, которым управлял отец, многое требовалось организовать по-иному. Мужчины горячо спорили, как следует бороться с существующей несправедливостью, что предпринять, чтобы производство работало эффективнее, чтобы работники получали достойную оплату за свою работу, чтобы не кормить «этих дармоедов», которые так и норовят каждую копейку отобрать у трудового люда и себе в карман положить. Гершон слушал и в душе со многим соглашался. Да, именно такой и должна быть жизнь – счастливой и справедливой!

Спустя некоторое время, Дорон, старший мастер закройного цеха и непременный участник всех разговором за отцовским столом, заприметил Гершона, который все время крутился поблизости, вслушиваясь в разговоры мужчин и не в силах скрыть свое любопытство. На следующий день, когда мальчик, как обычно, после занятий с ребе появился в кожевенных мастерских, Дорон выбрал момент и отозвал его в свой закуток.

– Ну, и что ты скажешь по поводу вчерашнего разговора? Стоит нам создать комитет работников на нашем производстве? – поинтересовался он.

Гершон растерялся: он никак не думал, что кто-то заметил, как он подслушивает взрослые разговоры. Изобразив на лице удивление, мальчик с деланым равнодушием попытался отвертеться, но Дорон, рассмеявшись, добродушно похлопал его по плечу.

– Все нормально, парень! Это хорошо, что тебя эти вопросы волнуют – значит, ты думающий, мыслящий. Такие люди и строят наш мир, вершат судьбы страны. Если хочешь, дам кое-что почитать. Думаю, тебе будет интересно.

Потертые рукописные и печатные листы Гершон по нескольку раз перечитывал, дотошно изучал. После выспросил у Дорона непонятные места и попросил еще что-нибудь почитать.

Через пару месяцев, когда взрослые мужчины в доме у Йоселя в очередной раз после ужина завели свои разговоры, Дорон неожиданно окликнул притаившегося за занавеской мальчика.

– Гершон, что ты там прячешься? Посиди с нами, послушай, может, чего дельного и сам скажешь.

Йосель пытался возразить, что сын еще не дорос на такие темы рассуждать, но Дорон его перебил:

– Сколько годиков твоему сынку?

– В мае четырнадцать исполнится.

– Ты сам-то каким был в четырнадцать? Наверняка, взрослым себя мнил. А твой мальчик, между прочим, уже многое понимает. Вдумчивый он у тебя, правильно мыслит, мнение свое имеет.

С того дня Гершон превратился в полноправного участника бесед взрослых. Он мотал на ус услышанное, а со временем начал вставлять в разговор реплики, высказывать свои соображения.

Вскоре Дорон пригласил его к себе в дом.

– Заходи сегодня вечерком – люди интересные соберутся. Посидишь, послушаешь – польза будет, – и тут же добавил, – не волнуйся, с твоим отцом я этот вопрос обсудил, он не против.

Гершон не очень понял, почему отец должен быть против, но не стал переспрашивать.

В доме Дорона он старался держаться уверенно в небольшой компании мужчин и молодых парней, большинство из которых были жителями Крынок. Когда все расселись на диван и принесенные из кухни лавку и табуретки, хозяин достал из шкафа обернутую старой газетой книгу, открыл на заложенной странице и начал читать вслух. Половину из того, что он читал, Гершон не понимал, и это его ужасно раздражало. Особенно он злился из-за того, что остальные слушатели явно разумели больше него. Некоторые кивали головами; сидящий у стола паренек, сын местного фельдшера, старательно записывал за Дороном в помятую тетрадку. Прочитав несколько страниц, Дорон отложил книгу и обратился к присутствующим:

– Товарищи, сегодня в нашем кружке появился новый участник. Вы все его знаете – это Гершон, сын нашего управляющего, Йоселя Тарловского. Я думаю, нам самим будет полезно, если мы расскажем ему, что уже узнали из этой книги, а затем вместе обсудим сегодняшнюю главу.

Это была книга Бакунина «Государственность и анархия».

Так Гершон стал участником кружка анархистов-синдикалистов1. Он посещал все собрания на которых знакомился с трудами Бакунина и Кропоткина, Волина и Максимова. Обладая хорошей памятью, острым умом и способностью анализировать факты, он быстро вникал в суть анархо-синдикализма, постигал основные принципы и делал логические выводы. С каждым днем Гершон все сильнее воодушевлялся идеями о новом справедливом обществе, где свободные люди свободно трудятся во благо каждого. Чтобы достичь эту цель, трудовой народ должен организоваться в профсоюзы и совершить социальный переворот. Его приводила в восторг мысль о том, что после падения капитализма, рабочие сами смогут управлять производством и сами будут решать, как тратить заработанные средства. Не будет ни государственной, ни частной собственности, которые приводят к классовому разделению и порабощению трудящихся. Когда победит анархизм, наступит всеобщая свобода и счастье для всех людей на земле.

В пятнадцать лет Гершон стал убежденным анархистом. Он много читал, изучал анархистскую литературу не только на занятиях кружка, но и самостоятельно. Со временем он сам начал вести занятия для молодежи. Одновременно Гершон вел агитацию среди работников местных фабрик, убеждая их в правильности идей анархизма. Политическая деятельность захватила Гершона целиком, и он посвящал ей все свободное от работы время. Вместе с Дороном они планировали выйти за пределы своей губернии, наладить контакты с анархистами из крупных городов страны, объединить с ними свои усилия.

Но планы эти не успели осуществиться – началась первая мировая война.

Линия фронта быстро приближалась к западу, царские войска вынуждены были оставить неприятелю Гродно и ряд других городов. В 1915 году Гродно оккупировали немцы. Но военные бедствия для жителей губернии начались еще до вступления сюда войск Кайзеровской Германии. Отступавшая царская армия безжалостно разрушала на своем пути мосты, хозяйственные постройки, предприятия, уничтожала недавно собранный урожай, сжигала деревни, дабы не оставлять их противнику.

Это бедствие каким-то чудом обошло Крынки, и кожевенное производство уцелело. Однако везение было временным. В условиях надвигающейся войны людям было не до новой одежды, количество заказов резко сократилось. Перестало поступать сырье – производства, расположенные в соседнем уезде и занимающиеся выделкой кожи, были уничтожены отступающими войсками. Фабрика Фиш, на которой трудился Йосель, дышала на ладан, расходуя на глазах тающие остатки сырья. Жители бросали все и уезжали в глубь России.

Йосель все еще на что-то надеялся, но инстинкт самосохранения побеждал, и он начал скупать на свои сбережения астрономически подорожавшие продукты. На фабрику ни он, ни его сыновья почти не ходили. Жизнь замерла в ожидании надвигающейся беды.

Когда в Сокольский уезд вошли Кайзеровские войска, оказалось, что невзгоды только начались. Немцы сразу же ввели режим жесткой оккупации, сопровождавшийся террором и бесчисленными грабежами. На подчиненных территориях устанавливался так называемый «Новый порядок»: все народы не немецкой национальности лишались имущественных и политических прав, а их движимая и недвижимая собственность передавалась безвозмездно немцам.

Крепкий дом с добротным хозяйством, принадлежащий семье Тарловских, сразу же приглянулся немцам, и они в первый же день оккупации выставили семью на улицу. Йосель попытался было возразить незваным гостям, что у него большая семья, что им негде жить. Тогда один из солдат ударил его прикладом ружья и повалил на землю; остальные тут же присоединились, и все вместе они принялись ожесточенно пинать Йоселя ногами, выкрикивая ругательства на своем языке.

У Гершона потемнело в глазах: его отец, которого он уважал, который у всех жителей в Крынках пользовался непререкаемым авторитетом, катался в пыли, закрывая руками лицо от немецких сапог. Не сговариваясь, вместе со старшими братьями он кинулся защищать отца. Младшие последовали было за ними, но мать успела схватить мальчиков, прижать к себе, а после крепко держала, закрывая им глаза ладонями. Немцы остервенели от оказанного им отпора и яростно, всей толпой избивали мужчин, пока те, окровавленные, не могли больше сопротивляться. Тогда солдаты под руки выволокли их за ограду и бросили под ноги Лее, по-прежнему прижимающей к себе младших сыновей.

Семью приютил старый ребе, который жил один в маленьком домишке на окраине Крынок. Начались настоящие бедствия, главное из которых – голод. Подработать было почти невозможно. Оккупанты строго контролировали перемещение местных жителей; с особенным удовольствием они издевались над иудеями, устанавливая для них дополнительные ограничения. Передвигаться разрешали пешком и только в границах поселения. Для того, чтобы выйти за пределы Крынок, требовалось специальное разрешение. Иудеям такое разрешение не выдавалось вовсе, что затрудняло возможность какого-либо заработка. Ночью действовал комендантский час. Жителям запрещалось продавать мясо и продукты нового урожая, охотиться и ловить рыбу. Немцы жестко контролировали соблюдение установленных ими правил. За их нарушения следовали суровые наказания в виде штрафов, тюрьмы или физических наказаний.

Из своего домашнего скарба Тарловским почти ничего спасти не удалось. В первую ночь после изгнания из дома Йосель, после побоев едва держась на ногах, сумел пробраться в свой сарай на краю участка, куда немцы еще не успели наведаться. За несколько ходок он с помощью сыновей вынес предусмотрительно спрятанные там запасы муки, гороха, картошки и другой снеди. На чердаке сарая хранились теплые носильные вещи, убранные туда на лето. Их Йосель тоже забрал.

Время шло, запасы продуктов таяли, и отец решил выменять на еду свое теплое пальто. Это было хорошее драповое пальто с каракулевым воротником, которое отец купил с первой своей зарплаты управляющего, очень им гордился и носил аккуратно. До зимы еще далеко, думал он, а кормить семью надо сегодня.

Этот день Гершон не забудет до конца дней. Вместе с Матесом и отцом он пошел на маленький стихийный базар, расположенный на поселковой площади. На базаре местные жители обменивались теми вещами и продуктами, которые им еще удалось сберечь. Йосель бродил по площади, перекинув через руку расправленное пальто. Плотная шерстяная ткань слегка отливала на свету, выдавая качественную вещь. Когда люди подходили и разглядывали товар, Йосель встряхивал пальто, взяв его за плечи; при этом атласная подкладка дорого сверкала на солнце.

И тут на площадь зашел немецкий патруль. Шум и оживление, царившие на площади, разом смолкли; люди отворачивались, старались отойти в сторону, убрать с глаз свой товар. Солдаты по-хозяйски шагали по площади, оглядывая скудные пожитки, выставленные сельчанами на продажу. Увидев Йоселя, держащего в руках пальто, они подошли к нему. Громко переговариваясь, немцы тыкали пальцами в драп, дергали пуговицы, щупали каракуль воротника, а затем один из них решительно потянул вещь к себе. Отец двумя руками вцепился в плотную ткань. Дальнейшие события Гершон помнит плохо. Йосель пытался что-то объяснить немцу, тот смеялся и тянул пальто к себе. Его напарник стоял рядом. Отец уже почти было отвоевал свою вещь, как вдруг раздался глухой хлопок. Йосель больше не сопротивлялся; он уступил, выпустил пальто, медленно опустился и сел на землю, навалившись всем телом на ногу немца. Гершон хотел было сказать отцу, что не надо сидеть на земле, что уже прохладно, да и брюки будут грязными, но тот как-то странно смотрел на сыновей, и изо рта у него текла тонкая красная струйка. Немец брезгливо дернул ногой, оттолкнул Йоселя и сделал шаг в сторону. Йосель неловко завалился на бок, продолжая смотреть прямо в глаза Гершону. Народ на площади замер; в тишине раздавались лишь неестественные булькающие звуки, вырывающиеся из горла отца.

Пронзительный женский визг вывел людей из оцепенения. Все пришло в движение: кто-то побежал прочь, другие начали суматошно собирать разложенные на земле вещи. Немцы же, как ни в чем не бывало, деловито скатали пальто, один из них сунул сверток подмышку, и патруль зашагал прочь. Гершон в оцепенении уставился в остекленевшие, неподвижные глаза отца, пока Матес, всхлипывая и дрожа, не схватил его за рукав и не потащил прочь с базара.

Гершон плохо помнит дальнейшие события. Вот он стоит возле дома во дворе, прислонившись к плетню. Рядом Матес, бьющийся в беззвучных рыданиях. Мать трясет их поочередно за плечи и раскрывает в немом крике рот. Ребе пытается оттащить ее от сыновей и что-то говорит. Гершон ничего не слышал. Он словно находился в непроницаемом коконе, ограждающем его от всего происходящего. Он взирал на окружающее равнодушно, со стороны, а голове сидела мысль: почему они оставили папу одного на площади и не позвали с собой? Что он там делает? Уже пора обедать, а отца нет дома. Из этого состояния его вывел Соломон, наотмашь ударив брата ладонью по щеке:

– Гершон! Гершон! Ты что? Очнись!

Кокон рассыпался, и вся действительность разом навалилась на Гершона со всеми ее звуками, криками и плачем.

Пойдем за отцом! – крикнул ему в ухо ему Соломон. – Абрам, беги за Барухом и Мойше – они у бабки Оксаны дрова колют. Матес, ты останешься с мамой, – продолжал командовать старший брат.

Дальше все было, как в тумане. Вдвоем с братом они принесли мертвого Йоселя в дом и положили в комнате на лавку. Под молитвы старого ребе они обмыли тело отца, и завернули его в простыню, которую ребе достал из сундука. Простыня белая, большая, метров пять-шесть в длину – так Иисуса хоронили. Затем ребе с помощью братьев положил Йоселя на пол, ноги вместе, руки на груди; в изголовье же поставил зажженную свечу. Все это время Лея, раскачиваясь, сидела у лавки. Она уже не плакала, а молча шевелила губами. Дочитав молитву, ребе подошел к ней:

– Помолись, помолись, милая. Так и тебе будет легче, и Йоселю.

Лея шептала слова, обращенные к богу, умоляя его позаботиться о муже, сжалиться над ней, над ее сыновьями и не забирать у нее больше никого. А перед глазами ее плыли образы из глубоко детства, когда старенькая бабушка рассказывала маленькой Лее о Малхемувесе, Ангеле Смерти. Никто Малхемувеса видеть не может; он только тому покажется, по чью душу пришел. Вот муж ее повстречал Малхемувеса. Лея ясно видела, как пришел Йосель на площадь, а Ангел Смерти поджидал его там, с мечом в руке, а с меча того желчь капала…

– Пойдем-ка, милая, лучше воду выльем, – позвал ее ребе.

Лея покорно пошла вслед за ребе в кухонный закуток и открыла окно. Заглядывали в каждое ведро и кувшин, в каждую плошку и кастрюлю, они выплёскивали за окно все, что текло: воду, чай, даже вчерашний пустой суп из чечевицы. А иначе нельзя – Ангел Смерти ополаскивал в этой воде свой меч, и тот, кто выпьет такой воды, умрет.

После ребе принес черепки и положил их на глаза Йоселя – чтобы тот света больше не видел, не возжелал ничего взять с собой из дома в мир иной. Под конец Лея подала ребе большой нож, и тот изрезал ботинки покойного – вдруг кто их наденет и будет топтать Йоселя по голове, не давая покоя на том свете.