«Крутится-вертится шар голубой»

Но однажды Иосиф не смог больше участвовать в этом процессе. Ночью он проснулся от глухого стука. Прибежав в комнату, где спала жена, он обнаружил ее лежащей на полу. Тахта, на которой спала Диана, была невысокая, и, упав во сне, она, к счастью, не ударилась, ничего себе не повредила. Оставлять жену на полу Иосиф не мог, и в одиночку затащил ее обратно на постель. В результате у него вышла застарелая грыжа.

После операции Иосифу больше нельзя было поднимать Диану. Сейчас в банный день приходил сын. А еще пришлось искать вторую сиделку. Это привело к новой проблеме – координации одновременного прихода двух женщин. Можно, конечно, перевести Диану на лежачее положение, не поднимать по утрам – сколько инвалидов ведут лежачий образ жизни. Но это лишит жену того минимума движений, который у нее остался. И тогда…. Иосиф не хотел об этом думать. Диана должна сидеть днем, должна шевелиться! Для того, чтобы поднимать и проводить утренний туалет с человеком, который абсолютно тебе в этом не помогает, необходимы два человека. Все остальное – магазины, стирка, приготовление еды – Иосиф брал на себя. Пока он еще мог, пока справлялся.

Больше всего Иосиф боялся, что однажды у него не будет сил ухаживать за своей Дианой, которая таяла с каждым днем.

А ведь когда-то она была совсем другой – ловкой, крепкой, отважной.

Детям было тогда четыре года. Они уже жили в своем новом пятиэтажном кирпичном доме. Времена тогда были спокойные, не то, что нынче – детей отпускали гулять во двор одних, и Алеша с Леной вольготно бегали в веселой компании соседской ребятни.

В тот день Диана крутилась на кухне, готовя ужин к приходу мужа, а дети гуляли на улице. Алеше, сорванцу и неутомимому нарушителю всех заведенный порядков и общепринятых приличий, вскоре надоело чинно ковыряться совочком в песочнице. Побросав формочки, он принялся нарезать круги по двору в поисках приключений. И вскоре приключения нашлись. Внимание мальчика привлекла пожарная лестница, ведущая на крышу дома. Это сейчас такие лестницы обрезают на уровне чуть ли не второго этажа. Но их дом был первой «хрущевкой» в городе, и, очевидно, строители не предусмотрели, что дети бывают разные, тем более такие, как Алёша. Лестница начинались от самой земли.

У сообразительного и находчивого четырехлетнего мальчика мысли пулей просвистели в голове, и, наконец, выпорхнула одна, самая подходящая. Подойдя к стене, он ухватился за железные прутья и стал карабкаться вверх. Маленькая Лена с восторгом смотрела на брата: он так напоминал ей обезьянку, которую они недавно видели в цирке. Она так же ловко взбиралась по веревочной лесенке под самый купол шапито. Алеша был ничуть не хуже той обезьянки, даже, пожалуй, лучше – пятиэтажный дом был значительно выше циркового купола. Остальные ребята тоже приостановили изготовление куличиков, вылезли из песочницы и, задрав головы, с восхищением и завистью смотрели на товарища. В какой-то момент соседский Колька не утерпел и тоже начал взбираться вслед за Лешей. Но, преодолев метра три, посмотрел вниз и осторожно спустился обратно.

Лена приплясывала внизу и, тыча пальчиком вверх, гордо хвасталась подошедшей тете Клаве, что это ее брат. Тетя Клава как-то разом побледнела и скрылась в подъезде.

Когда мама, в одном халатике и домашних тапочках выбежала во двор, Лена сначала удивилась: холодно, все люди ходят в пальто, а мама так легко одета. Даже летом мама всегда нарядно одевалась, когда выходила на улицу, а тут – домашний халат и тапки на босу ногу. Но тут же удивление сменилось страхом: сейчас Лешке попадет. У девочки уже сложились кое-какие представления о том, что можно, а что нельзя, и по опыту она знала, что все, что делает брат, как правило относится к «нельзя».

К удивлению Лены, мама не стала кричать и ругаться на брата. Подбежав к лестнице, она стряхнула с ног тапочки и молча начала карабкаться вслед за сыном. «Вот здорово!» – подумала девочка. «Оказывается, мама вовсе не такая и строгая. Она вполне классная – как смело лезет по лестнице!»

К Лене снова вернулось восторженное настроение и ощущение праздника.

К ребятам, наблюдавшими за происходящим, присоединились возвращавшиеся с работы родители. Но, в отличие от детей, они не издавали радостных возгласов, а, наоборот, строго одернули ребят, когда те попытались криками придать ускорение своему отважному другу. И лица у родителей были очень напряженные и испуганные.

Расстояние между двумя фигурками на пожарной лестнице сокращалось: опустив голову и увидев маму, Алеша решил ее подождать. Он остановился на уровне между третьим и четвертым этажами, чтобы дальше лезть уже вместе. Мальчик тоже преисполнился гордости за маму, которая единственная из всех стоящих внизу взрослых решилась к нему присоединиться.

Тем временем Диана поравнялась с сыном и осталась стоять на две ступеньки ниже него, ухватившись руками за перекладину над его головой. Улыбаясь, она что-то говорила Алеше, но, стоя внизу, Лена, как ни пыталась, не могла расслышать ни слова.

Алеша выслушал маму, кивнул головой, и они начали очень медленно спускаться – лезть вниз всегда сложнее, чем наверх. Диана по-прежнему находилась чуть ниже сына, перебирая руками у него над головой, своим телом прижимая его к лестнице.

Лена испытала некоторое разочарование – цель не была достигнута, хотя до крыши оставалось всего ничего. Наверное, мама устала и уговорила брата отложить восхождение. Главное, не пропустить, когда они соберутся лезть в следующий раз. Сама девочка даже не примеряла к себе подобный подвиг: она боялась высоты до дрожи в ногах, до обморочного состояния, так, что даже на балкон своего третьего этажа отказывалась выходить.

Тем временем Диана ступила на землю и, не дожидаясь, пока сын преодолеет оставшиеся две ступеньки, подхватила его подмышки и сняла с лестницы.

И грянул гром. И небо разверзлось. И разразилась буря. Столь резкое изменение маминого настроения повергло Лену в шок. На голову брата обрушился настоящий ураган маминых до сего момента сдерживаемых чувств. Сестра с ужасом смотрела, как недавний герой на ее глазах превращается в негодного мальчишку, паршивца, божье наказание, поганца и еще много в кого. Алеша мужественно переносил неизбежное, ковыряя носком сандалии песок и с тоской разглядывая непокоренную вершину.

А Лена неожиданно заплакала. Вообще-то, она любила поплакать по всякому поводу, но на этот раз это был вовсе не пустяк. Ей было обидно слышать эти незаслуженные упреки; она жалела брата, понимая, что подобный подвиг ему повторить не суждено. Как все-таки несправедливо устроен этот мир! Как жаль, что она не может уберечь брата от этой неправоты.

Всю свою детскую и подростковую жизнь Лена, как могла, по-своему защищала брата. Она покрывала все его несметные прегрешения и шалости, умалчивала о школьных проделках брата, лишь бы родители не узнали о них, лишь бы гром и молнии не полыхали над головой Алеши. В свое время Диана благоразумно решила, что дети не должны учиться в ее учебном заведении, чтобы не быть там на особом положении, и отдала их в школу в своем микрорайоне. Когда классный руководитель все же приглашал ее «на ковер» по поводу поведения Алексея, она, сжав зубы, стойко проходила через весь этот позор. Дома же доставалось обоим: и сыну – за то, что вытворил в очередной раз в школе, и дочери – за то, что не рассказала об это вовремя.

9.

На следующий день после возвращения Сони и Герасима бабушка Люба сбегала за докторшей, которая обычно приходила в их дом, когда кто-либо из жильцов сильно болел и сам не мог дойти до амбулатории. Это была высокая полная женщина с седыми волосами, уложенными башней вокруг головы. Однажды она приходила и к Йосе, когда у него поднялась высокая температура и сильно болело ухо. Он еще долго помнил эту тетеньку. Она наклонилась, нависла всем своим огромным телом над ним, словно грозовая туча, затем положила одну руку на его макушку, и холодными цепкими пальцами другой руки начала щупать за ухом. Было так больно, что Йося вскрикнул и схватил седую тетеньку за коленку. Она бросила на мальчика такой строгий взгляд, что тот отдернул руку и, зажмурив от боли глаза, мужественно терпел ее щупанье. Долгое время после этого случая Йося каждый раз, завидев докторшу, жмурился и вжимал голову в плечи – вдруг она опять захочет пощупать ему за ухом.

На этот раз докторша даже не взглянула на маленького Йосю. Она чуть замешкалась у двери, протирая ботинки о брошенную у входа тряпку, и сразу направилась к дивану, на котором лежала мама. Бабушка юркнула вперед и успела подставить докторше стул.

– На что жалуетесь? – дежурным голосом спросила врач и протянула к маме руку.

Йося в ужасе зажмурился – сейчас эта тетка будет трогать его маму и делать ей больно! Он хотел даже закричать, чтобы она не смела так делать, но ничего страшного не произошло. Докторша взяла маму за запястье и, следя за секундной стрелкой на ручных часиках, зашевелила губами. После этого она рассматривала мамино горло, засовывая туда чайную ложку обратным концом, и, наконец, долго слушала трубочкой ее грудь и спину.

– И давно это у вас? – спросила она озабоченно.

– Второй год, – мама прерывисто дышала, выдавливая из себя слова. – Сначала просто кашляла…., а уже потом….

– Что же вы, милочка, так себя запустили? Почему раньше не обратились за медицинской помощью?

– Мы обращались…., только не помогли….

– Куда вы обращались? – с негодованием воскликнула докторша. – Что вы такое говорите? Как это не помогли? В таком состоянии вам не могли отказать!

– Мы были в Казахстане…. в лагере, – едва выдавила из себя мама.

Докторша по-новому взглянула на больную. Худые бледные руки с синеватыми ручейками вен, серое лицо с запавшими глазами, сама – как тень. Не первый раз сталкивалась она с такими пациентами. К некоторым из них она приходила слишком поздно. В Архангельске было много ссыльных, и приезжали они из таких мест, где реальной помощи ждать не приходилось.

– Вам надо тщательно обследоваться. Я напишу направление в центральную больницу, – обратилась докторша уже к Любе. – Не тяните, найдите возможность свозить туда больную. У них имеются профильное отделение по подобным заболеваниям, да и возможностей для анализов больше.

Любовь Григорьевна согласно кивала головой, принимая из рук докторши бумажки, исписанные мелким почерком, и пряча их в буфет под клеенку. Малограмотная, она не решалась задавать вопросы – врач будет говорить слова, которые бабушка не сможет понять.

Поздно вечером вернулся папа. Его целый день не было дома, но Йося не задавал бабушке никаких вопросов. Наверное, так полагается, чтобы папа днем куда-то ходил. Ведь дедушки тоже днем нет дома, дедушка работает. И папа, наверное, тоже работает. Всем мужчинам полагается работать. Йося, когда вырастет, тоже будет ходить на работу. А женщины сидят дома, ходят на кухню, чтобы приготовить еду или вымыть посуду, подметают пол, стирают белье.

Герасим первым делом подошел к жене, наклонился, поцеловал, задержав свои губы у нее на лбу, проверяя температуру. Нахмурившись, присел рядом на край дивана и взял ее руку в свою.

– Завтра мы переедем, – сказал он обыденно, словно они делали это каждый день. – Был у Тони. В нашу прежнюю квартиру и заедем.

Бабушка Люба всплеснула руками и хотела что-то сказать, но Герасим ее опередил:

– Любовь Григорьевна, вы не обижайтесь, но я не хочу, чтобы моя семья сидела у вас на шее. Вы с Соломоном Моисеевичем и так много для нас сделали – сына сберегли. Я вам очень благодарен; вы для нас – самые близкие и родные люди. Но двум семьям под одной крышей будет тесновато. Да, и работу я на первое время нашел – грузчиком в порту. Сегодня уже полдня отпахал. Если повезет, подыщу со временем место по специальности. Главное, вы за нас не беспокойтесь. Я для Сонечки и для сына все сделаю. Я отвечаю за них – перед вами и перед богом, – и полувопросительно обратился к Йоське: – Что, сын, будешь с нами жить?

Йося не ожидал такого вопроса, да и к папе еще не привык. Он растерянно посмотрел сначала на бабушку, потом на маму. Мама улыбнулась и протянул к нему руку, подзывая к себе. Сын подбежал и зарылся лицом в мамино одеяло. Мама погладила его волосы – и по шее у Йоси медленно поползли сладкие мурашки…

– Да, – еле слышно прошептал Йося, обращаясь неизвестно к кому.

После позднего ужина мама сразу уснула. Папа тоже лег спать – бросил на пол у дивана старый матрас, как и в предыдущие ночи. Йося лежал на своем сундучке и мечтал о новой жизни с мамой и папой. Он не представлял, как будет выглядеть эта его новая жизнь, но с нетерпением начал ее ожидать. Единственное, что немного беспокоило мальчика, это бабушка с дедушкой, которые не будут жить с ними под одной крышей. Но ведь папа что-нибудь придумает, он сказал, что для Йоси все сделает. Значит, не о чем волноваться….

И Йося, счастливый, уснул.

Несмотря на поздний час, Соломон с Любой вышли во двор – чтобы не мешать спящей семье. Они миновали лавочку у крыльца и пошли под липы, где на земле лежали два толстых бревна. Днем на этих бревнах любили сидеть мальчишки – подальше от родительских глаз.

Дед не произнес ни слова, пока Герасим рассказывал о своих планах. Во-первых, он всегда считал, что каждая семья должна жить своим умом – плохо это или хорошо, пусть сами строят свою жизнь. Родителям же нечего вмешиваться, только отношения испортят. Во-вторых, он достаточно хорошо изучил Герасима и понимал, если зять что решил, его не свернуть.

Соломон с Любой сели на бревна друг напротив друга. Они не говорили и не молчали; за долгие годы, прожитые бок о бок, супруги научились общаться без слов. И сейчас, сидя под старыми липами, они обменивались редкими фразами, поддерживая друг друга и сверяя свои мысли. А мысли их были о дочери, о ее муже, о любимом внуке.

Герасим влился в их семью легко и естественно. Нельзя сказать, чтобы он злоупотреблял гостеприимством Фарберов. Напротив, после первого Субботнего ужина он сидел за семейным столом всего несколько раз. Но Герасим уже не был для них чужим. И в первую очередь это касалось его отношений с Соней. Девушка с сентября устроилась лаборантом в школу, в которой прежде училась; Герасим пошел работать в строительную артель. После работы они иногда встречались во дворе и уже не просто здоровались и обменивались малозначительными репликами. Молодые люди подолгу разговаривали, не замечая, как сначала бродили под липами, потом выходили на улицу и шли в парк Пионеров в двух кварталах от дома. Им было не просто интересно вместе. Соня наконец-то нашла родственную душу, встретила человека, который видел ее изнутри, понимал ее устремления, и относился к ним совершенно серьезно. А для Герасима девушка была лучиком света, который согревал его, возвращал к прежней, нормальной жизни; с ней он вспоминал о том, что у людей бывает семья, что кроме боли и страданий можно испытывать покой и счастье.

Вскоре Герасим пригласил Соню в кино. На экраны вышел фильм Сергея Эйзенштейна «Октябрь», завершавший революционную трилогию, начатую картинами «Стачка» и «Броненосец Потемкин». Весь город только и говорил, что о новом фильме, и достать билеты не было никакой возможности. В одном из разговоров Соня мельком упомянула, что ее подружка отстояла огромную очередь, чтобы купить билеты на воскресный сеанс.

Вечером, когда Фарберы уже поужинали, а Соня мыла посуду, к ним зашел гость. Любопытная Хая, с увлечением наблюдавшая за развитием отношений старшей сестры и Герасима, еще в окно заметила приближающуюся к их дому знакомую фигуру. Она быстро смекнула, что к чему, и прибежала на кухню.

– Сонька, там к тебе жених идет! – прыснула она и мгновенно исчезла в коридоре, увернувшись от тряпки, которой Соня запустила в сестру.

Вытирая мокрые руки кухонным полотенцем, девушка вошла в комнату. Герасим стоял у дверей и вопросительно смотрел на Сониных родителей.

– Вот у нее и спрашивай, – хмыкнул Соломон и кивнул на дочь.

– Соня, у меня есть два билета в кинематограф, там фильм «Октябрь» показывают. Пойдешь со мной? Завтра, на последний сеанс, – добавил Герасим.

Завтра – воскресенье, пронеслось у Сони в голове. А последний сеанс в воскресенье – это вообще предел мечтаний. Перед последним сеансом в фойе кинотеатра играет оркестр, и взрослые танцуют. Так ей рассказывала подружка Ася. Ася была старше Сони на два года и уже побывала на последнем сеансе в воскресенье. Ей завидовала и Соня, и все девчонки во дворе. Билеты на этот сеанс раскупали вмиг, потому что в городе он пользовался особой популярностью.

Соня с восторгом смотрела на Герасима. Она пойдет на последний сеанс! И не с подружками, а по приглашению молодого человека, который к тому же не из их компании, а совсем взрослый. Соня сразу представила себе, как после этого на нее будет смотреть Аська и другие девчонки. Может даже она встретит в кинотеатре кого-нибудь из знакомых? Хорошо, если бывших одноклассников, а вдруг как учителей или соседей? Ну и что же? Она ведь уже большая! Почти.

На Сонином лице отразилось такое смятение чувств, что Герасим невольно улыбнулся.

– Можно я пойду, если Сонька не хочет? – выпалила крутившаяся тут же Хая.

И тут все разом засмеялись, Любовь Григорьевна шикнула на Хаю, что нос у нее еще не дорос по вечерним сеансам шастать. И вообще, ее никто не приглашал, вот окончит школу, тогда…

– Я тебе на дневной сеанс билет достану, – успокоил девушку Герасим.

– А два сможешь? А лучше три! – не растерялась Хая. – Туба с Троллей тоже захотят.

– Не вопрос! Я же у Тони квартирую, у кассирши из нашего кинотеатра.

В третий раз Соня надела нарядное крепдешиновое платье. Правда, было уже прохладно, сверху пришлось накинуть плащ, из-под которого развевалась голубая пена подола – из этого плаща девушка выросла еще прошедшей весной.

Герасим зашел за ней заранее. До начала сеанса оставался еще целый час, а до кинематографа идти всего пятнадцать минут. Они вышли на улицу. Герасим остановился и согнул локоть, предлагая Соне взять его под руку. Соня смутилась – она еще ни с кем так не ходила. Но ведь они идут в кино на последний сеанс! Да и на улице уже темно. И Соня решительно ухватила Герасима под локоть.

Молодые люди пришли рано, публика еще только подтягивалась. В кинематографе было тепло, горел яркий свет, громко играла музыка. В центре немноголюдного фойе несколько пар легко кружились в вальсе. Соня оробела. А вдруг Герасим пригласит танцевать? На школьных вечерах мальчики редко приглашали ее на танец, а вальс она танцевала разве что с подружками. А если у нее не получится? Если она собьется, а того хуже – оступится?

– Никогда не умел танцевать вальс, – словно услышал ее мысли Герасим. – Извини, не смогу тебя пригласить. Пойдем лучше в буфет, там есть лимонад.

Соня с облегчением выдохнула. Пить лимонад в буфете намного приятнее, чем танцевать вальс. Лимонад в семье Фарберов был редкостью. Отец покупал заветные бутылки темно-коричневого стекла к Новому году, на дни рождения детей и, негласно, на Песах.

Пока стояли в очереди в буфете, Соня разглядывала публику. Нарядные женщины в красивых платьях, отделанных рюшами и кружевами, с замысловато уложенными прическами степенно прохаживались по фойе под руку с мужчинами в наглаженных брюках, двубортных пиджаках, в черных, блестящих от гуталина ботинках. В воздухе витали незнакомые ароматы одеколонов и умопомрачительных духов.

Соня украдкой оглядела Герасима. Конечно, он одет не по моде; видно, что эти брюки, как и потертые ботинки, куплены на базаре с рук. Но девушка, как ни старалась, не могла представить своего спутника в большом двубортном костюме с уложенными волосами под бриолином. Он нравился ей таким, как он есть; несовременный образ отличал Герасима от окружающих мужчин.

Зато сама Соня одета в шикарное платье! И когда они с двумя стаканами лимонада и пирожным для Сони подошли к свободному столику, девушка, как бы невзначай, сняла плащ, чтобы окружающие заметили ее наряд. От Герасима не ускользнул этот маневр; он взял у нее плащ и повесил на спинку стула.

– Ты здесь самая красивая! – шепнул он ей. – Честно!

Они сидели в буфете и пили шипучий напиток из граненых стаканов. Соня победно окинула фойе взглядом – сегодня она чувствовала себя королевой. Ей было легко и уютно: она в своем лучшем платье, рядом Герасим, он заботится о ней; сейчас они будут смотреть фильм, который мечтают посмотреть все ее друзья.

Вместе с толпой пара вошла в зал. Кассирша Тоня постаралась выбрать для них самые лучшие места – в первых рядах, по центру, напротив экрана, откуда хорошо видно. Наконец, зрители расселись, и свет погас. Заиграла музыка, и на экране замелькали черно-белые лица. Соня не могла оторваться от происходящего: революционные солдаты скидывают с постамента гигантскую статую царя; толпы пролетариата бегут по улицам Петрограда. Все они – герои! Враги сопротивляются, но революция победит!

Герасим смотрел на экран и видел совсем иное.

…На экране Временное правительство отправляет отряды солдат, чтобы удержать власть. Большевики хотят захватить власть. Военно-революционный комитет обсуждает вопрос о власти. Летят листовки, заседают комитеты – все про власть. Всем нужна ВЛАСТЬ, чтобы подавлять, чтобы властвовать! Сколько разной власти он повидал – и что? Люди рвались к власти, забывая обо всем, разрушая то, что было построено, создано трудом нескольких поколений, оставляя после себя разруху и страдания простых людей.

…Голодные люди с осунувшимися лицами в очереди за хлебом; фунт хлеба, полфунта, четверка, осьмушка; голодные женщины и дети лежат прямо на улице, идет снег. И память сразу воскрешала плен, голод, изможденные лица умирающих от истощения людей. Разве это можно забыть?

….Солдаты и матросы ворвались в Зимний дворец, все круша на своем пути. Мужик в сапогах бегает по кровати, застланной белым атласным бельем, и штыком ворошит одеяла и простыни, раздирая их в клочья. В подвале дворца солдаты прикладами разбивают бутылки с вином, крушат бочки; ото всюду хлещет вино, заливая пол. У всех восставших обезумевшие от радости лица, они восторженно смеются. А ведь все это – и белье, и вино, и посуда – сделали простые люди, которые работали, вкладывали труд и мастерство в создание этих вещей. Зачем же их так варварски уничтожать? Вещи ничем не виноваты перед солдатами и матросами. Только тот, кто не знает цену труда, может так поступать….

…Толпы революционных солдат и матросов затопили улицы, сметая все на своем пути. Пулеметные очереди. Трупы людей. Мертвая лошадь, свисающая с торчащего вверх пролета моста. Кругом кровь, кровь, кровь… Хотя фильм черно-белый, Герасим явственно видел этот багровый цвет, чувствовал запах крови. Она была повсюду в этом зале, на экране, на полу, на перилах его кресла… кровь отца на сельской площади …, кровь его товарищей, которых он потерял там, где кончается разумный мир и царит вечный ледяной мрак…

Герасим невидящими глазами уставился в экран – на него надвигалось его прошлое, наваливалось то, что снилось по ночам, заставляя просыпаться в холодном поту. Прежня ярость резкими всполохами зарождалась где-то в глубине, постепенно растекаясь, заполняя собой все нутро. Он готов был вскочить и бежать туда, где эти люди творили то, что ни разум, ни сердце его не могли принять. Он может, он должен их остановить, удержать от ошибки, которую они совершали! Еще не поздно, он спасет этот мир от надвигающейся катастрофы.

А на экране солдат вскинул ружье, и оглушительный выстрел разорвал замерший зал. Герасим напрягся и подался вперед. Неожиданно рядом с ним в темноте кто-то тихонько вскрикнул. Соня! Чтобы не соскользнуть в пропасть минувшего, чтобы удержаться в реальности, Герасим непроизвольно схватил руку девушки и неистово ее сжал. Соня вздрогнула от неожиданности, замерла, не зная, как себя вести. Она напряглась и несколько мгновений сидела неподвижно. Нет, это было не романтическое прикосновение в таинственном полумраке кинозала. Напряжение Герасима сгущало воздух вокруг нее, заползало ей под кожу; Соня физически ощущала, как в нем разгорается и начинает бушевать неукротимая мощь, способная снести все на своем пути. Она чувствовала его силу, его безудержный дух, который с неиссякаемым упорством рвется наружу.

Соня поежилась – ее напугала эта одержимость. Тот, кто ярко пылает, может сгореть, тот, кто мчится к высоким целям, может упасть и разбиться. Нет! Она этого не допустит, она будет рядом с ним! Соня осторожно сжала в ответ ладонь Герасима, а другой рукой нежно гладила его пальцы, укрощая бешенный порыв, не давая ему сорваться с крутого утеса, на краю которой он стоял.

Из кинотеатра вышли молча. Герасим не выпустил Сонину руку, продолжая крепко сжимать ее, словно боясь потерять девушку. А потом его прорвало. Он говорил и говорил, и не мог выговориться. Соня слушала, чуть дыша, боясь спугнуть этот поток откровений, боясь, что он вдруг передумает, замолчит и не пустит ее дальше в свою душу. Соня забыла и про свое платье, и про лимонад с пирожным, и про лучшие места в зрительном зале. Все это больше ничего не значило, потеряло всякую важность. Она начинала понимать Герасима, его мир, из которого он пришел к ней. Этот мир остался в нем, он никуда не делся. Это то, чем он дышит, ради чего живет. Такого, как он, бессмысленно пытаться остановить, напугать, переубедить. Проще заставить землю вращаться в другую сторону. На таких людях и стоит этот мир.