Большая ловитва

Старший родич довел тогда, где находится место встречи, кое изменить нельзя. Однако допрежь надобно было обследовать подходы к нему, помня, когда и с каковой стороны сворачивать с улицы Меса, а затем пройти до двухсот шагов по тому проулку. И не останавливаться, увидев домишко с прибитым вверху деревянной двери, уплотненной железным листом, мужским сапожком с приметной заплатой, а следовать вперед, не подавая виду.

Второе, на что обратить внимание: приоткрыта ли сия массивная дверь примерно на палец – будто бы для доступа свежего воздуха.

Ежели приоткрыта она именно на палец, можно зайти в другой раз, не опасаясь засады. Аще ж приоткрыта много шире, либо закрыта, нельзя заходить ни в коем разе! Иначе – не избежать роковой оплошки!

А к чему приводит короткая память на здравые наставления, ведают ноне даже дети, памятуя огорчительный пример небезызвестного профессора Плейшнера, понапрасну утратившего бдительность, в прямое отличие от наделенного чисто нордическим характером штандартенфюрера Макса Отто фон Штирлица – по-простому, по-нашенски, Юстаса для Алекса.

А еще подсказал Путята, допуская, что за младшим его родичем пойдут «топтуны», измотать их на улице Меса и ближних к ней трех огромных рынках бесчисленными подходами к торговым точкам.

Дал и рекомендации по незаметному определению, отслеживают ли его, а вслед и попробовать оторваться – точно не получится с трех начальных попыток, однако на девятой-десятой – вполне возможно, ведь новичкам нередко везет по первости! И припомнив посылы те, твердо решил Молчан внять им…

«Не напрасно ли я уверовал в ловкость Басалая? Вдруг и он оплошает днесь? – задумался Фома, заканчивая утреннюю трапезу. – Что тогда? А тогда Басалай с ним и Никетос, снимая с себя ответственность и опасаясь урезания доли, запросто могут донести в сыск, что не известил его о подозрительном чужеземце. Ведь подлецы оба!

Как избежать сего? Ясно, по отчету Басалая, что завтра уломаю сего торгового гостя приступить к ознакомлению с подопечными моими из гулявых дев, подготовляя момент полного опустошения его мошны под видом налета неизвестных злодеев. Однако не спасусь тем от гнева сыска, а нечем мне откупиться ноне… А! Сообразил! Надо бить челом Юлии! – она и разрулит».

Будущая вамп Молчана состояла оперативником Секретной службы ромеев с лицензией на обольщение, специализируясь на дипломатических представителях из иных пределов, прибывающих ко двору василевса с официальными визитами. А последующими шантажами занималась уже не она.

Официально Юлия числилась женой Пахомия – неприметного чиновника среднего звена, состоявшего для особых поручений при дромологофете, курировавшем в империи почту, разведку и дипломатию.

На деле же была птицей высокого полета, хотя и засекреченной! Ибо ромейкам запрещалось состоять на государственной службе; им дозволялись лишь ведение домашнего хозяйства, продолжение рода, розничная торговля, монашество и услаждение ромеев.

Однако имперские спецслужбы закрывали зенки на гендерные ограничения, полагая их зряшными!

Ибо кого из потенциальных объектов вербовки – приверженцев гетеросексуальной ориентации, мог соблазнить тот же чахлый Пахомий – в парике из-за убыли в собственных власах? Смешно и баять…

Совсем иное дело – прекрасная Юлия с крутыми бедрами и персями, строго перпендикулярными тулову, пышущая здоровьем и темпераментом!

Да и не обходится общемировая практика тайных профессиональных сообществ без привлечения бойких прелестниц, прошедших интенсивную спецподготовку под началом заслуженных мастериц горячего интимного цеха, для организации «медовых ловушек», вельми чреватых для тех, кто угодил в них.

Послужной список рыжеволосой подвижницы сей нелегкой профессии, благородной и жизненно необходимой для актуальных разведывательных нужд, требовавшей особливых умений и специфических навыков, отличался широтой охвата и подлинным интернационализмом прямого действия! Поелику числились в нем арабы, венецианцы, генуэзцы, франки, болгары, мадьяры, норманны, англы, русы и аборигены Черной Африки.

И за пять лет беспорочной службы случился у нее лишь один прокол, когда личный секретарь посла Священной Римской Империи Германской Нации опочил в ее объятиях уже на первом тайном свидании, понеже отказало сердце, а не успели его завербовать, хотя зело рассчитывали на получение конфиденциальной информации о порочных наклонностях его начальствующего.

По результатам тайного расследования сего прискорбного инцидента зеленоглазой Юлии с вычерненными, согласно тогдашней моде бровями, объявили выговор без занесения в личное дело.

А в отдельном письменном приказе – под роспись, ей указали – в замысловатой стилистике канцелярита, не всегда доступной нормальному разуму, однако легко понимаемой искушенными знатоками:

а) всецело отдаваясь служебному долгу и объектам разработки, постоянно помнить о делах скрытной государственной надобности, соблюдая их приоритет над личными потребностями и пресекая в себе бесконтрольную импульсивность;

б) в целях профилактики летальности при исполнении, избегая срыва задания и возможных дипломатических осложнений, срочно переходить на щадящую мануальную терапию – с отказом от традиционных и нетрадиционных техник и поз, либо пренебречь и оной, при возникновении у подопечных сильной грудной боли, падения пульса, одышки, обильного потоотделения, синюшности, протяжных хрипов, конвульсий и очевидного закатывания глаз;

в) в случае клинической кончины приступить к реанимационным мероприятиям по прилагаемой методике, включая экстренное очищение желудка и обильное кровопускание, для чего, следуя на оперативную близость, иметь при себе заправленную спринцовку надлежащей емкости и добротно заточенный ланцет…

«Врешь, не уйдешь! Понапрасну тужишься!» – мысленно постановил Басалай, отслеживая попытки отрыва от него объекта, выдающего себя за купца – возможно, что и в самом деле из вятичей, коего заподозрил он уже в первый день их знакомства.

Та самоуверенность, спесивая, базировалась на твердом убеждении Басалая, что доподлинно знает он технику наружного наблюдения и типовые уловки тех, кто пытается обдурить самоотверженных бойцов невидимого внутреннего фронта, идущих по следу, аки гончие, не реагируя и на насущные утробные позывы, однако не стаей, а чаще порознь, и не подавая гласа.

Он и сам нештатно промышлял по сей части, регулярно скрадывая подозрительных лиц по заказам ромейского сыска. А в качестве оперативника Секретной службы Киевского княжества, ноне контролирующего в главном порту Константинополя прибытия-убытия торговых судов и тех пассажиров, что вызывали особливый интерес.

Да и его самого интенсивно «пасли» в прошлом не в одной спецкомандировке. «Наружка» свеев, помнится, буквально по пятам ходила!

Заподозрен же был сей, уверяющий, что торговый он гость из Земли вятичей, из-за несоответствия его психологическому портрету истинного купчины, по определению являющемуся законченным жлобом.

И не мог натуральный торгаш согласиться, без пререканий и сбивания цены, на гонорар толмача в каждодневный кератий, что на три фоллиса боле типовой таксы!

А то мотовство в таверне? Редкостны купцы, оплачивающие за иных!

Стало быть, и подлинная личина оного, именующего себя Молчаном, похоже, отнюдь не торговая…

А и Молчан пребывал тогда в азарте!

Еще в полдень, выйдя из Адрианопольских ворот на северное ответвление улицы Меса – под приглядом ромейского чиновника, недоверчивого к торговым гостям с Руси, обозрел он, не поворачиваясь и кося изо всех сил, подключая боковое зрение, первый же общественный парк на пути к площади Августейон, названной в честь Елены Августы, матери императора Константина, отрывшей некогда в Иерусалиме Гроб Господень и Животворящий Крест.

И высмотрел хоронившегося там, на лавочке в глубине, Басалая. Ведь имел орлиное зрение!

Изображая простолюдина, оный напялил цветной перепоясанный хитон без каковой-либо вышивки, приличествующий лишь крестьянам и кустарям без мотора, а отнюдь не толмачам из категории отчасти умствующих.

Сей проныра, чуждый, мылился ввести в заблуждение и в ином, не подозревая, что не на того напал!

Вместо обычных для него высоких сапожек, щегольских, держал ноги в дешевой обувке из черной кожи с ремешками и белых полотняных чулках. А пуще всего сразил смешливого Молчана тем, что кардинально изменил и лик, преобразившись из жгучего, хотя при сединках на висках, брюнета со стрижкой, оставлявшей открытыми уши, и полукруглой бородкой аналогичного цвета, в шатена с власами чуть не до плеч, как у интенсивных монашествующих, и клиновидной каштановой брадищей.

«Во, оборотень! Еще бы волчьи клыки приладил! – вывел наш славный вятич. – А не провел охотника, знаменитого добычливостью своей! Никому от меня не спрятаться! – ни в лесу, ни опричь его».

Мигом сбросилось в нем напряжение от предстоящей ловитвы, кою предполагал еще вчера, и нахохотавшись в душе, расслабился он, решив оттянуться днесь. И удостоверить Басалая, кто есть ху!

Ибо, аще серьезен ты, не удерживай себя надолго в оном унылом состоянии!

И началась забава Молчана с преследователем! Куда только не таскал его за собой!

Основательно вымотал Басалая, фланируя по всей улице Меса, шириной в тридесять пять шагов, во всю ее протяженность, украшенную двухэтажными тенистыми крытыми портиками – галереями, перекрытие коих опиралось на колонны. И заглядывал там чуть ли не в каждый из бесчисленных низких пассажей, где на уровне улицы размещались магазинчики – типа современных бутиков.

Вслед обошел медный рынок, рынок аргиропратов – торговцев ювелирными изделиями и громадный Артополеон – главный хлебный рынок Константинополя с пекарнями и булочными, торгующими наисвежайшей выпечкой. Не преминул обследовать лавки с мукой, медом, растительным маслом – преимущественно оливковым, сыром, мясом, соленой рыбой и овощами. Заглянул на рынок благовоний, где самыми ходовыми были мускус, амбра и мирра. И сделал некую покупку – с тайным умыслом.

А по ходу наново поразился, сколь разумно устроено в ромейской столице регулирование цен. Оным занимался префект Константинополя, устанавливавший своим распоряжением цены на товары первой необходимости на одном уровне – с одновременным категорическим запретом на торговлю с привлечением посредников, что приводит к неизбежной ценовой накрутке, в прямой ущерб покупателям. И попробовал бы кто ослушаться!

Так обстояло тогда во «Втором Риме». Не то в «Третьем»! – иные видать, префекты, кои остаивают полярные взгляды на посредников и накрутки…

Однако, мало-помалу, ощутимо пропотел он, подозревая, что Басалай, коего Молчан исподволь держал в зоне своего надзора, используя приемы, подсказанные Путятой, взмок еще боле. И надоело ему сие, ведь приедается любая потеха!

Когда же солнце покатилось в западном направлении, пришел он к выводу, что оказывается под угрозой выполнение сей день важнейшего задания от старшего родича. Ведь затемно не шастают по сапожным мастерским: чай, не гулявый дом! И неровен час, вскорости закроется до утра место встречи, коего изменить нельзя – даже и не пробуйте!

И пришлось ему прибегнуть к некоему приему ухода от слежки, столь секретному, что нельзя разгласить и в нынешнем веке, дабы не взяли его на вооружение вороги. Однако не сработал он. Прибег ко второму, секретному еще вяще, и опять рассмешил Басалая. И на третий раз кряду наново не случилось повода мысленно возблагодарить Путяту за бесценные советы.

Впрочем, Молчан и не удивился тому, памятуя, что рекомендации родича как матерого сходника в больших чинах срабатывают отнюдь не всегда.

А посему, еще в середине процесса слежки, Молчан обмозговал две дерзостные идеи креативного, представилось ему, характера, способные, предположил он, на время обездвижить любого «топтуна». Особливо приглянулась ему та, что озарила в некоей бакалейной лавке.

Однако сразу и унял его внутренний глас, указав: не время проливать растительное масло, даже завозное пальмовое, используемое и в мыловарении, встревая в чужую историю сакрального свойства, да и необходимый час небывало жаркого заката наступит лишь девятьсот лет спустя с гаком в треть века.

Донельзя огорчился Молчан! Все ж не ослушался, поелику воспринимал внутренний глас персонифицированной озвучкой наводок и подводок из астрала и своим незримым оберегом. А сей, могутный и всезнающий, имевший, по убеждению Молчана, прямой выход в горние пределы, многократно выручал на самом уже краешке, дважды и смерть отвел. Не украшает неблагодарным быть!

И преследуемый Басалаем, он приступил к обдумыванию диверсионного плана «Б». А и тут влез внутренний глас, категорически оспорив:

– Жгучая пряность под хвост встречного вьючного животного – суть затасканный и отнюдь не креативный восточный сюжет. Вот наказать ей, загодя просушив и перемолов в крупинки, ось всего седалища чуждого Запада было бы оригинальным и зело эффектным!

Оное много круче, неже суетно ломиться с топором в оконные проемы в пустом заблуждении, что надобно прорубать их. Сколь воспели бы чрез десять веков данное геройство дальние потомки твои!

Увы! – в одиночку не осилить тебе данного подвига. И негде нам срочно раздобыть караван-другой с красным перцем, дабы туго забить заряд…

К тому ж, дороговато платить целый кератий за стручок! А вот отовариться по ходу движения шилом, вслед же внезапно и ловко воткнуть его – оное в самый раз. Эффект – аналогичный, зато дешевше и плагиата нет!

И не стал вступать Молчан в прения, понеже, подзуживаемый внутренним гласом, ощутил явную неприязнь к чуждому иноземью и оси его, непотребной, мысленно простершись на десять веков вперед.

Скрытно для преследователя он заполучил шильце, кое незаметным уместилось в длани его, а обошлось всего в два фоллиса. И по-прежнему в движении, стал высматривать объект применения. А ведь высмотрел!

Объектом тем оказался немолодой вьючной осел на поводу у хозяина, нагруженный амфорами изрядной величины, явно пребывавший в дурном расположении духа и злобно скалившийся на встречных обеими челюстями, в коих не доставало без малого половины зубьев.

«Се – старый боец. Уважаю!» – подумал Молчан. Вслед резво увернулся от оного длинноухого, и ловко свершил подсказанную диверсию.

Что случилось дале, жутко и вспоминать! Ибо проектная мощность хвостатого грузоперевозчика в одну ослиную силу вмиг увеличилась, как минимум, втрое, и будто просеку прошиб он в задней от Молчана толпе.

Не обошелся без повреждений и нештатный преследователь, хотя счастлив был уже тем, что со временем смог самостоятельно встать, а далеко не все соседние с ним оказались столь удачливы.

Неуправляемые ослы – всегда оружие массового поражения!

И не зря опасался Фома: вслед за Никетосом оплошал и Басалай…

XXVIII

– Ежели не доберусь к воде до полудня, кранты мне! – с прискорбием вывел Молчан.

– Сие тобой заслужено, убогим! А мне придется отдуваться перед начальством! Еще и выговор с занесением влепят! – не стерпел внутренний глас, вскипев. – Вот всегда ты таков, себялюбец! Радеешь лишь о своем эго! Хороша ж признательность за бесценные наставления мои и подсказки!

Нет, не рискнул бы с тобой в разведку даже за тройную доплату!

А разве ты предавался, жуируя, тягостным раздумьям о судьбах любимой родины, в подобие некоему патриоту из будущего, тоскующего о ней – без отрыва от Парижа и Полины своей Виардо и состоя на паевых сексуальных началах с ее мужем? Ни разу! До чего ж не повезло мне с подопечным…

Достал ты мя! Баста! Приговариваю тебя к своему молчанию, пока не извлечешь нас из той непотребной дыры, не стану обозначать ее из приличия, в кою погружены мы по твоей личной вине. Тебе-то – поделом, а мне за что?! Не я вожделел ту распутницу с бородавкой за десным ухом!

Оттого-то она и распускала власа, что таила ее под ними, а ты, доверчивый слепец, даже не удосужился на строгий предварительный досмотр…

Никогда не дали бы таковому добро на службу в таможне, а посему и не озолотишься на ней! Недостоин ты оного счастия!

И нечего было возразить на сей монолог, вельми экспрессивный и желчный…

Меж тем Молчан уже выбрался на улицу явно цивильного облика, что удостоверялось наличием на ней домов в пять, седмь и девять этажей.

На нижних этажах виднелись ставни; верхние были оснащены балконами и небольшими окнами с остеклением. И ведал он, что сии громадины предназначались для сдачи горожанам, кои и мечтать не могли о коттеджах.

И вельми устраивало его, что не приметил он домов в два этажа с входными дверьми из железа, скрепленного большими гвоздями, что в Константинополе неоспоримо свидетельствовало о высоком социальном статусе и изрядных доходах владельцев таковых жилищ. Ведь тогда увеличилась бы вероятность наткнуться на дневную стражу, встречи с коей не жаждал он!

К оному моменту Молчан уже определился с маршрутом. Надлежало доковылять до Храма Святых Апостолов, где не станут прессовать его стражники, ведь все ромеи зело набожны, и убоятся они осквернить себя силовым воздействием на убогого и страждущего в близости от высокочтимого места. А уже оттуда спускаться к реке Ликос, помня, что сия – южнее храма.

Тут вдруг явилась ему из памяти его, бездонной, пара десятков слов по-ромейски, включая и базовое, значение части коих объяснил, всуе, Басалай, а иные он запомнил, когда тот переводил на рынке, затем и по граду водил.

И сообразил Молчан, как употребить сей миг шесть из них! Ведь от природы наделен он был изобретательным и прытким разумом, будучи виртуально шит не пустяшной дратвой, а золототканой нитью.

Оставалось лишь выведать у прохожих, каковая дорога ведет к храму. Однако встречные горожане по-прежнему шарахались от него, исключая саму постановку вопроса. А все же, вскорости, улыбнулась ему удача!

Завидев приближавшуюся аборигенку средних лет, миловидную и в приталенной тунике, коя глядела на него с явной опаской, однако и с любопытством, переходящим даже в некое сострадание, перспективное для дальнейшей разработки, вкупе с зачатками симпатии, еще боле перспективной, ибо даже нещадно отхоженный Молчан выглядел отчасти пригожим, а относительно младой лик его не смогли состарить даже зримые последствия ночного мочилова, сообразил он: «Се – спасение мое!»

И едва оказалась она в трех шагах, внутренне изготовившись, в случае чего, сразу и дернуть в сторону, воззвал к ней со всей проникновенностью:

– Йа сас! Пу инэ эклисиа апостолос?

Что в вольном переводе означало: «Здравствуйте! Где тут церковь апостолов?»

А когда махнула она десницей в нужную сторону, сообразив, что бедолага оный – чужеземец, намеревающийся побираться у храма, и вряд ли поймет объяснения в акустическом исполнении, поклонился ей, сложив руце в районе сердца, а подняв главу, вперил в нее взор чисто мужского наполнения. И ажник засмущалась она, представив в фантазии своей нечто, о чем умолчим из присущей сему повествованию целомудренной деликатности и глубочайшей конспиративности относительно чисто женских тайн…

Еще шагов за седмьдесят до Храма Святых Апостолов обнаружил Молчан, что нацелились на него многие десятки зело злобных зенок!

Ибо вступал он на заведомо чужую и заповедную территорию, явно попутав берега и подпадая под жестокие кары за браконьерство.

Понеже кормежка с апостолов являлась здесь потомственным промыслом и семейным бизнесом; все амплуа передавались из поколения в поколение. И никаких вакансий на роли убогих, покалеченных, юродивых и просто оборванцев в рубище, годами не мывшихся, ради полного вхождения в образ, и источавших тот еще духман, не предвиделось даже на годы вперед!

Пришлось срочно остановиться, оставив мечту напиться щедротами кого-то из обслуги, высказав свое чаяние с помощью жестикуляции, мимики и вспомнившегося ему базового слова «нэро», означавшего именно воду.

Однако, рискни он продвинуться к храму еще на десяток шагов, его бы, вне всякого сомнения, смяли и добили по подозрениям в недобросовестной конкуренции, нарушении корпоративной этики и умышленном сбивании расценок.

Осознав, что противостоящие ему силы далеки от ангельской кротости, Молчан подал назад. И остановившись поодаль, начал прикидывать, у кого б наверняка осведомиться, как спуститься к улице Ликос, а сие, уверился он, не вызовет затруднений. Ведь пребывая босым оборванцем – в синяках, рассечениях, шишках и кровоподтеках, он смотрелся вполне органично на фоне здешних профи от Мельпомены – музы высокой трагедии, ибо безусловно трагичными были страдания, кои изображали те – в гриме, либо без оного, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, из поколения в поколение, из века в век.

А опасения, что надобно остерегаться ему дневную виглу, отпали сами собой: ревнители службы той и не забредали сюда, понеже корпорация церковных побирушек исправно отстегивала в префектуре, взяв на себя взамен почетную функцию по соблюдению правопорядка и пресечению всех чуждых элементов, а пуще всего, потенциальных еретиков, яко инородных тел.

В ожидании предпочтительного выбора Молчан наблюдал за ходом представления, анализируя самые колоритные сцены в нем. И отнюдь не впечатлила его, смешливого, нарочитость разыгрываемых страстей, кои, по причине отсутствия должных дарований и явному наигрышу, изображались скорее по ведомству Талии – музы комедии, а Мельпомена и не ночевала здесь.

Хотя один из исполнителей воистину удивил его! Ибо исхитрился обучить ворону, дабы та периодически садилась ему на главу, и кропотливо вбивала клюв в многострадальное темя, попутно лакомясь неисчислимыми насекомыми на оном. Сие изображало подвиг истинной веры, ведь токмо подлинные страдальцы за нее удостоятся загробного блаженства, и мученику вельми охотно подавали, бросая в зело уемистую глиняную миску.

Словом, действо в жанре надрывной трагедийности, стимулирующее сопереживание у зрителей фоллисами, а изредка – даже кератиями, не вызвало адекватного отклика в душе и сердце Молчана. А вызвать материальный отклик оно не могло по определению – ему самому кто б подал!

«Нет, не заслушивает аплодисментов оный балаган! Таковых паяцев потребно лишь освистывать!» – рассудил он, взыскательный. И владей в совершенстве ромейским, непременно обратился бы к сей труппе несменяемого состава с пафосным призывом: «Любите паперть в себе, а не себя на паперти! Театр начинается с буфета, а на вас глядя, враз лишишься аппетита!»

Однако вместо сего обратился к выбранному им ромею, явно из благочестивых, направлявшего стопы свои к храму: «Йа сас! Пу инэ нэро?», помогая себе жестикуляцией и мимикой…

Фома пребывал в унынии! Отпросившись ненадолго со службы и покинув свою канцелярию, токмо что узнал он от прибывшего Никетоса скорбные известия. Называвшийся Молчаном исчез в неизвестном направлении!

С рассветной ранью предполагалось отправить в застенок предварительного заключения его, представлявшегося купцом из вятичей, по обвинению в предерзком злодействе супротив хозяина жилища, где в целях прагматичной оптимизации романтических чувств сдавались на ночь комнаты по схожей цене. А подлый собственник жилья в ту же ночь гульнул на радостях от неосмотрительно выданного ему аванса, запоздало встал, и притащился, с двумя вызванными стражниками, оплаченным свидетелем и загодя расцарапанной ланитой, в злополучный для Молчана нумер, когда того и след простыл.

И шибко озлился Фома, что Юлия явно недоглядела за приглашенными криминальными элементами невысокого пошиба, каждый из коих получил за труды свои по солиду, не считая сафьяновых сапог, браслета с аметистом и перстня в прорезях, а на молчановы порты и не позарились они. Было же наказано ей: смотреть в оба, дабы подозрительного чужеземца не забили до смерти, а все ж и не очнулся он до стражников. Однако не сумела добиться строгого соблюдения заданных пропорций! А почему? Из-за самонадеянного небрежения достойным опытом ветеранов!

При том, что поначалу проявила похвальную предосторожность. Памятуя, как тот германец, резвый со старта, аки дятел, атакущий личинки на древе, откинулся, синея и конвульсируя, уже в позе снизу, она, динамя торгового гостя, сознательно затянула переход к апофеозу ласк, пока не нагрянула группа силового воздействия. Ибо убоялась, утратив над собой контроль, скопытить и его. А не желала множить жмуриков, да и начальство возбраняло сие!

К тому ж, осточертело ей таскать с собой спринцовку и скальпель на каждое свидание по служебным надобностям, вот и презрела прихватить их, следуя на подработку по заказу Фомы. Тем паче, сей иноземец обязан был, по плану операции, оставаться живым! – хотя бы до надлежащего времени.

Ведь в застенке предварительного заключения из него, пребывавшего в болевом шоке и психологическом ступоре, а еще и под обвинением – при свидетеле – в попытке разбойного нападении на владельца съемного жилья, тут же вытрясли б признательные показания даже в том, что он – тайный агент китайцев, раз уж добирались те до Константинополя.