Тайны лабиринтов времени

Задумался Насреддин Ходжа и молвит:

– Я, пожалуй, пойду, да отлуплю зятя, чтоб руки на мою дочь не поднимал боле!

Хан внимательно на меня смотрит.

– Я, пожалуй, поколочу в ответ дочь свою, – говорю я.

– Да как же это? – у Саипки дажить челюсть отвисла от изумления, а Ходжа довольный уж и руки потирает.

– Да, так вот, – говорю. – Я дочке скажу: «Вишь ты, зять-то мой поколотил мою дочь. Ну, а я вот – на его жене отыгрался». Так, мол, и передай ему.

Не удержался тута хан, в ладошки свои пухлы захлопал, бороденкой затряс в хохоте неудержном, да и двумя руками на меня указываеть – выиграл, мол, спор.

Ну, а казаки, те уж покатом лежали – как же, одержал верх Явор над мудрецом восточным. Да и кличут Ходжу отпраздновать сию викторию в шинке греческом, где вино подавали. Да, так отпраздновали, что Ходжа говорит мне:

– А вот, гляди, казак, ты-то уже пьяный, а у мине, мол, ни в одном глазу. Вот видишь кошку, что в шинок заходить? Так вот, у ей почему-то четыре глаза и два хвоста… Видишь ты это? Захохотал тут я:

– И что ж ты мне рассказываешь, Насреддин, что я пьян? Вот ты, мудрец, точно пьян! Не видишь даже, что кошка в шинок не входить, а выходить из него!».

На том и рассталися великий мудрец восточный Насреддин Ходжа да казак Явор.

Каждого казака атаман знал по имени, и мог найти к нему подход. Крестьян жалел; холопов ободрял; солдат бывших вызывал на откровенные воспоминания; с казаками рассуждал, кто свирепее, янычары или кипчаки, и в чем между ними разница.

Мишка в советниках у Явора ходил, недавно лафет для пушки начертил и плотникам отнес. Те посмотрели – и давай крутить ту бумажку в разные стороны, чешут затылки и мычат под нос:

– Ты, Мишка, по-человечески объясни, что сделать надобно, а то мы, словно гуси, шипеть – шипим, а пару нету и не страшно никому. Нарисовано оно, конечно, красиво, а для нас – все едино не понять, чего ты здеся изобразить пытался.

Лафет изготовили быстро, и установили на бусе, а на берегу соорудили крепостную стену, точь-в-точь, как турки делают, такая стена могла выдержать огромной силы взрыв.

Пушка выстрелила – и нос буса нырнул в воду, но вода не хлынула за борт. Бус вынырнул и закачался на волнах. Перед выстрелом мы затаились в укрытиях и зажали уши руками, как и потребовал Мишка, но, несмотря на эту предосторожность, грохот от выстрела ударил по ушам так, что я на некоторое время слегка оглох. Ядро просвистело со свистом – и в мгновение превратило стену в груду мусора.

Мы посмотрели на канонира, а он как ни в чем ни бывало наблюдал за исходом своей меткой стрельбы. Стена не только была разрушена, она запылала.

– Так мы сожжем крепость – и нечего будет захватывать, то не дило, Мишка, город трэба захватить в целости, – сказал Явор. – Только стену необходимо разрушить, греческий огонь клади только в ядра, что на стену посылать будем, а те, что в город, чтоб без огня были. Уразумел?

– Понял, атаман. Смотрите на канонира.

– Не удивляйтесь, он глухой, но для прицельной стрельбы из гарматы, он найкращий из усих, шо я бачив. Миша, в походе будь рядом с нашим пушкарем, вы вроде как успели подружиться и понимаете друг друга без слов.

Подготовка к походу шла полным ходом, мы с Мишей делали фитили и бадяжили греческий огонь, а канонир разливал его по ядрам. К этому делу никого больше не допускали, опасно было. Как-то утром к пристани подошел греческий корабль, привез бочки с земляным маслом – нефтью, как называл это масло Михаил. Бочки разгрузили – и работы нам прибавилось.

Утром я проснулся от жуткого грохота. В центре майдана стоял по пояс голый казак с огромным, заправленном за ухо, чубом и бил огромными палками по барабану. Явор вышел на площадь – и барабаны смолкли.

– Пора в поход, браты казаки. Все готово: бусы, струги и чайки в надежности, боевого запаса и ядер с греческим огнем припасено в достаточном количестве, провианта хватит, чтобы до италийского берега дойти. Бомбы с греческим огнем уложены так, чтобы корабли не потерять, если подбиты будут турком, и не отправиться, значит, к богу на свидание – за то отвечал Михаил и бурсак, вы их знаете.

Даю вам, братья, три дни: чтоб с кохаными попрощаться, в шинок сходить, бо в походе ни-ни, выспаться обязательно – мне сонные тетери в походе не нужны. Любо ли вам то, что пропаную?

– Любо, атаман!

– Пора в поход, засиделись!

Через три дня началась погрузка на корабли. Коней с собой не брали, их отдали в казачье войско, атаманам, которые не шли в поход за зипунами, а уходили в степь – на вольный промысел, на охоту за кипчаками.

Станица провожала казаков песнями и обильным застольем, на которое собрались со всех окрестных сел крестьяне, казачки, русские женщины да малые дети. В куренях казаков поселились рыбаки нескольких дружных артелей и сотня казаков, остающихся охранять курень.

Казаки еще не успели выйти в море, а по новому селу уже ходили гуси, бегали куры, а в лужах, развалившись в грязи, довольно похрюкивали свиньи.

Теперь у пристани стояли мокшаны, маленькие рыбацкие лодки, а не гордые бусы и стремительные чайки, тут же сушились сети. В землянках жили рыбаки холостые, а в домах поселились семейные казаки, они тут же стали обходить и вымерять землю вокруг домов, планируя, как и что сажать у дома, в сараи заводили коров, ставили заборы, которые были не нужны казакам. Курень наполнялся непривычными звуками для казаков-воинов, женским голосом и смехом детей, песнями и музыкой по вечерам на посиделках у околицы.

Курень обрел новую жизнь – и казаки, уходившие в поход, были рады – этому сельскому и мирному характеру своего куреня. Долго теперь кипчаки близко не подойдут к селу! На чурбан надели венок и фартук, а малышня размалевала ему рожу так, что без смеха пройти мимо было никак невозможно.

Посадка на корабли продолжалась весь день, затем обживали и устраивались с расчетом на долгое житие на кораблях. Драили палубы. Утром обрубили канаты и корабли, подняв паруса, вышли в море. Над морем понеслась казацкая песня:

Ах, казак, ты иди на войну,

Ведь у каждого татарина

Серебром изба завалена.

Заберешь его, убьешь его —

Он и не заметит…

Переходя море, казаки встречали купеческие корабли. Подходили к ним, Явор поднимался на борт купца, а казаки осматривали трюмы, освобождая рабов и беря за это выкуп серебром, одеждой, оружием, а купцов отпускали.

– Плывите, набивайте свою мошну, недосуг мне вас топить, но теперь уж сами, без рабов, гребите. Авось сдюжите, – говорил атаман.

Повстречали и турка с товаром, окружили его. Казаки, взойдя на галеру, лютовать стали. Янычар покромсали всех до единого, а корабль себе забрали, со всем добром, что турки прикарманили.

Среди рабов, освобожденных казаками, было немало моряков-греков и казаков – вот они и стали командой нового корабля в нашей ватаге.

В море встречали рыбацкие лодки и покупали у рыбаков весь улов их немалый. Явор всегда платил рыбакам по-царски, и они провожали нас, благодаря за щедрость.

Солнце зашло за горизонт в третий раз, когда наши корабли повернули носом по волне. В полдень впереди смотрящий выстрелил, казаки в тот же миг стояли в полной готовности к бою у бортов своих кораблей. Пушка была готова к бою, но все расслабились после окрика вартового казака: «Это чайки, атаман!».

Казаки разошлись, спрятав оружие. Запорожцы тоже увидели нас – и приготовились к бою: кто ж знает, какой черт на этих кораблях идет, турки захватывали чайки и не гнушались на них выходить в море и подманивать казаков. Запорожцы видели перед собой караван разных кораблей: струги, бусы, чайки и галера турецкая, вот и всполошились.

Казак всегда отличит турецкую галеру от греческой триеры или персидской галеры.

Явор приказал петь песню – и затянули казаки во все горло:

Ах, казак, ты ходи на войну,

Убей татарина-барина…

Чайки уже было выстроились в боевой порядок, но, остановив маневр, подхватили песню.

Запорожцы направлялись в Крым на султана. Явор имел беседу с атаманом запорожцев – и предложил идти вместе на Измаил.

–Караван-Сарай разграблен, а у татар крымских нет уже тех богатств, недавно казаки соседнего куреня потрошили того султана, они и казну его увели. Хан бежал в Стамбул, с одной голой задницей, бедняга, остался. С турками татары крымские не в ладах, нищие совсем, невольничий рынок только и спасает хана крымского от гнева султана турецкого. Измаил – вот где можно поживиться. Турки в эту крепость свозили рабов в большом количестве, все награбленное добро пиратов стекается в эту крепость, заморские купцы ее жалуют. Богатую добычу можно взять, славян из рабства освободить, да и турка побить не мешало, чтоб ему в дышло… Золота, ковров и побрякушек всяких ценных на всех хватит, с полными трюмами добра домой пойдешь. Подумай, атаман! – кричал Явор атаману запорожцев.

Чайки пошли с нами, но на второй день совместного плаванья разразились гроза и великий шторм. Корабли разбросало в море, под струями проливного дождя мы не могли даже видеть друг друга. Бус кидало как щепку с волны на волну, море разгневалось на человека, и всякого, кто в это время был в море, подстерегала смерть от разъяренной стихии. Бус заливало морской водой, и шторм бушевал, то поднимая его под самые облака, то опрокидывая в пропасть морской бездны.

Морская вода мощным потоком слизывала с палубы казаков, и те без покаяния тонули или, ломая кости о борта буса, о мачты корабля, гибли с проклятиями на устах, летя сломя голову от носа, через ют, на бак судна; а ветер завывал все сильнее и сильнее. Борта корабля угрожающе скрипели, а их переполненные трюмы грозили отправить нас на дно к морскому богу. Утром шторм закончился, небо стало чистым и дружелюбным, на море – штиль, в душе моряка – покой и радость, что живой, хотя и верилось в это с трудом. Сутки мы не двигались, на следующий день на палубе стали показываться казаки, все ходили, как чумные, пошатываясь от усталости, с бледными лицами и воспаленными красными глазами.

Казаки, что впервые вышли в море, даже на людей не были похожи, морская болезнь для них превратилась в адову пытку. Никто ничего не ел и не пил, казаки выползали из-под груды щепок и мусора, который еще недавно был ценным грузом или мачтой, ложились под солнце и, не шевелясь, приходили в себя. Полуживые от пережитого гнева господнего, казаки молились и восхваляли бога за то, что не забрал их грешную душу и не отдал дьяволу на растерзание.

Ночью Мишка по звездам определил, где мы находимся. Казаки уже пришли в себя, многие передвигались по палубе, но по-прежнему мы не могли увидеть хоть один корабль рядом с нами.

– Жив, бурсак? – спросил Явор. – Тогда пойдем – поедим. – Атаман, вероятно, ожидал увидеть на моем лице гримасу боли, а я согласился, проглотив ком в горле.

На следующие сутки все корабли собрались вокруг нашего буса, а еще через сутки вся флотилия была готова продолжить поход. Справили поминки по погибшим в шторме казакам и, помолившись, подняли паруса и направились к крепости.

Корабли бросили якорь вне поля зрения турецких наблюдателей, хотя мы понимали, что турки уже знают о нашем походе и давно готовы отправить нас в ад, но нужно было обдумать план нападения.

На турецкой галере взвился турецкий флаг. Казаки достали одежду янычар, вооружились ятаганами и взяли палки с наконечниками в виде полумесяца – этот скарб мы приобрели вместе с галерой и не стали его выбрасывать.

– А усы то, усы! – смеялись казаки. – Турок с казацкими усами! Бурсак – еще, куда ни шло, хотя и светловат для турка. Вас турки сразу раскусят, не, так дело не пойдет, треба других хлопцев наряжать.

– Атаман, давай подойдем к берегу ночью под турецким флагом. Я научу казаков, ну, скажем, человек десять, кричать на турецком языке разные команды и отдельные слова. Мы их расставим вдоль берега, и они громко начнут переговариваться.

– Так, говори, я слухаю.

– Мы отвлечем их внимание, а сами будем подходить к крепости, продолжая выкрикивать турецкие слова. Заставим их поверить, что к берегу подошла к ним подмога.

В сумерках наша галера подошла к берегу – и на пристань вышли казаки, они разбежались, словно зайцы, выпущенные в поле, и тут же стали выкрикивать фразы, которые звучали коряво, порой я не мог понять, что они кричат.

Я направился к воротам крепости.

– Кто вы? – услышал я окрик часового на крепостной стене.

– Воины Аллаха, открывай ворота!

В крепости и правда поверили нам, и тревогу не подняли, пушки молчали. Казаки постепенно подтягивались к воротам крепости, долго не было ответа, уже ночь успела закрыть море.

Чайки и струги подошли к берегу, и казаки, не таясь, стали высаживаться на берег. На турецкий берег вышли почти все казаки, на кораблях оставались пушкари и по одному десятку моряков.

Есаул подошел ко мне и передал приказ Явора возвращаться на бус. Как только я оказался на корабле, мы вышли в море. Луна освещала берег, и мы в подзорную трубу видели, как казаки скопились у стены крепости, продолжая переговариваться и возмущаться на турецком языке. Наконец, ворота стали медленно раскрываться, и казаки бросились в крепость. Раздались первые взрывы, и поднялась стрельба. Бой продолжался всю ночь, а наутро над крепостью взвился казацкий стяг. Явор, вооружившись подзорной трубой, встал на носу буса.

– Что там атаман? – спрашивали казаки.

– Галера идет прямо на нас, знатная будет добыча, вот почему нам турки поверили, оказывается, они и вправду ждали помощь. Вот и дождались, павлины в шелковых одежах, наверняка князек какой-нибудь со свитой плывет к нам в руки. Явор оторвался от подзорной трубы и рыкнул на нас: – Чего рты раззявили, а ну, живо на весла! Вперед, приготовиться всем, бурсак и Миша – к пушкарю, остальные – распределиться вдоль бортов, будем брать на абордаж турецкую лоханку.

Струги и бусы пошли за нами в погоню за галерой, корабли расходились, пытаясь окружить и не дать маневрировать турецкому судну. Галера уходила – и наши мелкие, по сравнению с турецкой галерой, суда не могли ее догнать. Вскоре струги, сработанные чернецкими мастерами, стали отрезать галере выход в открытое море, они, словно гончие псы, окружили хитрую лисицу со всех сторон и гнали ее на охотников.

Турки пытались вырваться и уйти под прикрытие пушек крепости, Явор приказал разорвать кольцо окружения и пропустить галеру к крепости.

– Казаки примут турок на берегу – и боя не будет, – крикнул атаман.

Галера, подойдя к берегу, была тут же окружена чайками, и казаки из ружей расстреляли янычар. Со всех сторон на галеру полезли казаки, и было их – такое большое количество, что турки не могли больше оказывать сопротивление. Галера была захвачена.

– Богатая добыча, – говорили казаки, – на всих выстачить.

На галере были сундуки с золотыми реалами, оружие, парча, обшитая золотой ниткой, специи, пахучее масло, порох и ядра, а в нижнем трюме, закрытом железной решеткой, сотня рабов.

Атаманы разделили добычу поровну, и флотилия взяла отдых на несколько дней, чтобы разграбить город и повеселиться.

Мы оставались в море, бус покачивало на волнах, а Мишка рассказывал об университете, когда над моей головой пролетело ядро и плюхнулось в море за моей спиной. Спустя мгновение я услышал раскатистый выстрел пушки. Такого нахальства никто не ожидал, и наш пушкарь, растолкав нас руками, подскочил к «Марусе». Он, не спеша, старательно навел пушку и приложил фитиль к запалу. Грохнул выстрел, когда дым рассеялся, мы увидели, что нас атакует турецкая эскадра. Выстрел был не просто удачным, ядро попало в мачту впереди идущей галеры, и она, потеряв парус, запылала. Турки прыгали за борт, спасаясь от огня, а корабль пылал, и на нем стал взрываться боезапас.

Галера, что шла рядом с подбитым судном, попыталась уйти от огня в сторону, но наш канонир уже навел «Марусю» и выстрелил. Турецкий корабль вспыхнул, словно порох, его развернуло, и он стал мешать прохождению остальных кораблей султана. На галерах слышны были крики, стоны и проклятия.

Струги и чайки выстроились в боевой порядок – и пошли в атаку. Из крепостных орудий дали залп, и над стеной поднялось белое облако дыма, ядра попадали в море, не причинив видимого вреда галерам, но они разметали турецкие корабли – и теперь их можно было атаковать по-одному и брать на абордаж.

Янычары выстроились вдоль бортов, и я различал их лица, в них не было ни страха, ни паники, только бесконечная ненависть и собранность. Я понял, что эти воины будут драться до последнего издыхания и положат в землю много казаков, прежде чем погибнут сами.

Со стен крепости за боем наблюдали казаки, стоящие у пушек. Наши корабли окружали, и, не давая развернуться галерам, вели огонь из всего, что могло стрелять. Глухой пушкарь уже поджег три галеры, а от берега отходили чайки и быстро приближались к месту боя. От соседнего струга полетели щепки, его разорвало в клочья. В море плавали трупы вперемешку с живыми. Мы подошли к галере – и полетели «кошки», цепляясь за борта турецкого судна. От едкого порохового дыма нечем было дышать.

Чайки подошли к галерам и разлетелись, облепив турецкие корабли со всех сторон. Казаки перепрыгивали на борт галер, началась пальба, в сутолоке и дыму было трудно понять, кто в кого стреляет. Пули злыми жуками носились в поисках своих жертв. Все ружья и пистоли быстро оказались разряженными. Началась сеча топорами и саблями, на палубу падали отрубленные куски рук и ног.

Испуганный и растерявшийся в этой агонии боя, я оказался на галере одним из последних, и тут же увидел перекошенное злобой лицо в чалме. Закрыв глаза от страха, я нажал на спусковой крючок пистоля, янычара отбросило от меня. Мое тело подхватили казаки и, независимо от желания, понесли в гущу сражения.

Турки стояли насмерть, на палубе валялись мертвые тела казаков, но мы, наступая на трупы и не останавливаясь, убивали янычар, прижимая их к корме. Сзади надавливала новая волна казаков, вступившая на борт галеры. Нас толкали вперед, а мы рубили, и нас рубили. Все и вся было в крови и ошметках человеческого мяса. Один за одним на меня сыпались удары, которые я хаотически отражал. Пару раз меня обожгло болью, но я едва обратил на это внимание, по телу текла кровь, и она была чужая, или моя, я не понимал. Мы задавили турок численностью и напором – загнали их на корму и зарубили всех до одного.

На других галерах творилось то же самое, море перекрасилось в красный цвет, разрубленные тела янычар полетели в море.

К месту побоища подошла стая катранов, они с наслаждением принялись поедать еще не стухшее мясо людей. Катраны устроили настоящее пиршество, разрывая тела, они игриво плескались, наскакивая друг на друга.

Один из стругов превратили в госпиталь, а спасать было кого. Тяжело раненых и обожженных, разбросанных по всей палубе корабля казаков обмазывали маслом и прижигали резаные раны, бинтовали и ампутировали. У меня оказалось рассечены: плечо, лоб и поцарапана грудь. Когда это произошло, я не знал, но сейчас это не давало мне права предаваться отдыху. Врач был турком, мы его захватили вместе с первой галерой, и теперь я один мог переводить его слова казакам, и помогать ему спасать раненых. Правда, в казачьем войске был свой лекарь, да и Мишка мог лечить, много ума для этого не нужно. Огонь, масло, спирт и нож – вот все, что нужно для обезвреживания раны. Порох сыпали на открытую рану и поджигали, саблю накаляли на огне и также прикладывали для прижигания к открытым ранам, ну, а спирт – для уменьшения боли и наслаждения истерзанной души, только внутрь и в большом количестве. Через несколько дней мы промывали раны морской водой, а чайки отвозили раненых в крепость, там тоже был врач.

Лекарю казачьего войска не нужно сражаться, под пули и сабли его никто не гнал, а хабар он получал, как воин, и мог собрать деньги для своей семьи, если таковая имелась. Ел и пил досыта, мог позволить себе поспать или напиться в неположенное время, ходил уважительно, в общем, был на особом положении.

Казак мог попасть в плен к кому угодно: турку, татарину, шляхтичу, помещику или князю, и его ждала либо смерть быстрая, либо медленная, мучительная. Лекарь же, попадись в руки врагов казаков, не боялся дыбы или каторжных работ, а тем более смерти; лекари всем нужны, да и отвертеться всегда можно, мол, насильно в войске держали.

Лекарь извлекал пули, зашивал резаные раны, ампутировал руки и ноги. Несчастные стонали, кричали и, молясь, ругались – на чем свет стоит. На легкораненых никто внимания не обращал, не до того было. Те и сами могли о себе позаботиться.

Ко мне подошел Мишка, он был покрыт брызгами крови с головы до пят, но у него – ни одной царапины. Набрав воды, он обмыл мне грудь и лицо, достал погнутую фляжку из сапога, открыл крышку и налил мне чарку. Сам стал пить из горлышка.

– Это, кажись, по твою душу, – сказал Миша, указывая на чайку, подошедшую к нашему стругу.

– Бурсак! Тебя Явор зовет, будешь переводить. Атаман хочет пленных допросить.

Я спрыгнул на борт чайки, и мы, оттолкнувшись от струга, пошли по направлению к бусу, где находился атаман. Поднявшись на палубу, я открыл люк и спустился по крутой лесенке в небольшую каюту, служившую атаману допросной комнатой. Явор сидел в перепачканной кровью рубахе и курил. Перед ним стоял янычар в богатой чалме, кафтан – весь в крови, но руки не дрожат, взгляд прямой и злобный. Позади янычара стоял кат-казак, пыточных дел мастер.

– Ты, бурсак, кому свою дурную храбрость показывать вздумал? – сказал Явор, рассматривая мои раны. – Я видел, как ты рубился, прямо грудью на сабли лез. Смело, но глупо, и как ты смог уцелеть, не понимаю. Если убьют тебя, где я, толмача нового возьму, и кто мне сможет объяснить, чего он там талдычит?

Объяснять атаману, что не храбрость меня под сабли толкала, а казаки, я не стал. Совет принял с почтением и зарекся впредь не лезть на рожон.

– Спроси, как его звать, откуда он, какого звания, и откуда и зачем шла эскадра с этаким количеством добра на борту? Еще спроси, где адмирал паша?

Я спросил, но турок молчал и даже никак не отреагировал на мои слова.

– Он тебя не понял или выкаблучивается по глупости своей, тля заморская?

– Выкаблучивается, – уверенно ответил я.

Кат тут же нанес турку удар – и тот повалился на палубу. Кат, взяв за шиворот, поднял турка и поставил перед Явором на колени. Турок продолжал молчать, тогда кат стал избивать янычара – и тот не выдержал:

– Эскадра шла в крепость с военной помощью, командовал эскадрой я, а ценный груз везли для хана в крепость.

Кат отрубил голову турку, и на этом допрос закончился. Явор поднялся и вышел из каюты.

Награбленного было очень много. Чайки переполнены золотыми и серебряными монетами, посудой, кольцами и кулонами, оружием и брошками разных размеров, драгоценными каменьями. Ткани, специи, огромные мешки с опиумом и табаком… Этого добра хватило, чтобы до отказа забить все корабли нашей казачьей эскадры, а также еще заполнить трюмы двух захваченных галер. Теперь этими галерами управляли освобожденные рабы, не все из них захотят присоединиться к казачьему войску, но вольному – воля, а спасенному – рай, как говорится.

Мы возвращались в Черноморск – нашу станицу, а запорожцы – домой, на Днепр. Измаил был разграблен до основания, и в ближайшее время крепость не представляла опасности, но вскоре ее снова заселят турки и татары, а казаки вновь их побьют и пограбят. Так будет продолжаться, пока османы не покинут этот гостеприимный для них край. Казаки погуляли на славу, одних рабов освободили с тысячу душ, шутка ли.

– Пора домой, атаман! – Пора, хлопцы.

Ах, казак, ты иди на войну,

Убивай и топчи, забирай —

И скачи до хаты, до жинки,

До риднои маты…

– Поднимай паруса, айда домой!

Обратная дорога была короче и длиннее одновременно. Султан не снарядил погоню, хотя мы ждали, что каждую минуту на горизонте появятся галеры. Корабли, с перегруженными трюмами, шли медленно, да и эскадра увеличилась на две галеры, зато пушек у казаков прибавилось. Мишка с казаками сняли со стен Измаила и перетащили на наши корабли десять орудий. У турок взяли шелковые паруса, и когда подходили к станице, подняли их и дали залп из всех гармат. Месяц казаки гуляли, не просыхая, свадеб сыграли великое множество. Золото и скарб богатый разделили по-братски.

На кругу порешили треть оставить и спрятать в пещерах и катакомбах. Никто не знал, где и в каких местах были спрятаны сокровища казаков, Явор организовал все так, чтобы запутать следы схронов. Только никто из казаков в те катакомбы и так не полезет, боятся душегуба – воровского атамана. А курень отстроился, и уже станица Черноморская разрослась на десятки верст вдоль побережья.

Явор ходил сам не свой, казак дуреет от безделья, а если нет семьи и не о ком заботиться, кроме себя любимого, тогда пиши – пропало. И вспомнилось Явору далекое время, когда он, еще молодой казак, пришел с первого своего похода на Черном море.