Тайны лабиринтов времени

Казаки в степь дозором выезжают, к плавням подходят, как вдруг стрела свистнула, но никого не задела. Казаки кинулись в то место, откуда стрела прилетела, а там и нет никого. Вернувшихся с дозора молодых казаков спрашивали, а ничего ли не случилось в дозоре? Казаки, как водится, обо всем рассказывают, как стрела прилетела, а они не нашли никого.

– Так и надо воевать. Казак для врага должен стать невидимым, неуловимым. Атаман это вас проверял, в двух шагах от него будешь стоять, а не увидишь и не услышишь. Самый скрытный и опытный в нашем деле – казак. Конечно, вы можете уйти к другому атаману, воля ваша. Ну, идите, отдыхайте с богом.

Явор не мог вспомнить, уходили ли от него казак или казачка в обиде, в злости. Нет, таких он не помнил. Любили своего атамана станичники, уважали. Вспомнилась пасха в воскресный день. Захмелевший от вина батюшка запел своим скрипучим голосом: «Пасха! Пасха!». Казаки такие смирные, тихие стоят, а батюшка глаза закатил и навроде уснул, а все тянет: «Пасха…».

Поп этот недавно появился в станице, его отбили у кипчаков, что русских людей в рабство вели по Черному шляху.

– Да ты спишь, божий человек! Пасха ведь – веселый и светлый праздник! – закричали казаки – и ну приплясывать и дудеть в дудки, греметь и трещать, хлопать в ладоши и топать ногами. Явор танцевал до упаду. Казаки напились, как положено, и казачки растаскивали их по хатам. Явор очнулся утром в хате, на столе – крынка с рассолом. Казачка принесла рушники, ключевой воды и, засмеявшись, выскочила на двор. Хорошо, что мы не в Запорожье, в Сечи ведь нет казачек. Бедняги… Кто им подаст рассол?

Черноморские казаки считали себя сечевыми, но жили, в отличие от них, семьями. Казак же в Запорожской Сечи не мог жениться, жил в курене – казарме, и вел солдатский образ жизни, но при этом разгульный. Оборони Боже в хмельном виде в драку ввязаться и казака – побратима своего покалечить. Сраму не оберешься и наказан будешь, так, что вся станица над тобой насмехаться станет.

Явор спал и, вернувшись к казакам – в свой любимый край, улыбался. Атаман был счастлив во сне.

А что ты видишь в своем сне, охранник каравана? Может, мыслью ты рядом с отцом или с женой, и та целует тебя, прижимая к своей груди? Ты еще не знаешь, что это – последний твой сон, достойный потомок Чингиза.

Не слышишь ты, как взметнулась сабля, сверкнув при свете луны. Приятный твой сон пронесся над землей и помер.

Перебегая от одного охранника к другому, казаки резали и валили на землю татар. Явор проснулся от стона недорубленного татарского стража и вскочил на ноги, благо, что колодки сняли. Перед глазами пролетел серебряный клинок и разрезал веревку. Мгновение – и тишина, казаки уже растворились в ночи, словно привидения. Явор мог двигаться. Рядом лежал охранник, и у мертвого татарина в руке – сабля, на поясе – кинжал, за сапогом – плетка.

– Бери, и бежим, чего смотришь?!

На площади уже подняли тревогу, Явор сделал шаг, и в это мгновение татарин бросил аркан, и плечи казака опутала петля. Рывок – и Явор летит на тело убитого аскера. Казак, падая, схватил саблю двумя руками и, крутанувшись, перерезал аркан. Явор стал перекатываться по земле, нужно перекатиться как можно дальше от места падения – и не попасть при этом под сабли и ноги сражающихся над ним.

Удары хлыстов, ржание коней, крики смешались со скрежетом металла. В глазах потемнело. Явор почувствовал, что его волокут по земле, он попытался приподняться, но вновь потерял сознание. В голове еще стоял гул, а тело было неподвластно разуму и не подчинялось, но Явор услышал плеск волн – и смог открыть глаза. Солнце было уже высоко. Глубокий вздох прибавил немного сил. Мужик сидел на камне и ел лепешку, а рядом с ним полулежал мальчик. Голова еще одного парубка лежала на коленях женщины, и она гладила ее, успокаивая его боль. Вокруг сидели казаки, такие оборванные и худые, со следами веревок на шее и колодок на ногах. Явор смог приподняться и осмотреться, на камнях лежали сабли и топоры.

– Пришел в себя, казак? – спросила женщина.

– Не так, чтобы очень.

– Осмысленно говоришь, значит, вернулся к жизни. Слушай, что скажу: уходить надо за море, быстро и скрытно, а вот как, – проскрипел старческий голос. Явор поднял голову, на него смотрел молодой казак. – Нужна лодка под парусом, еда какая-никакая, дети с нами и женщины. Купца нужно брать на абордаж, но тихо. Я так думаю.

– Во, атаман проснулся, – улыбнулся мужик. – Вот и командуй нашим войском, коль умеешь.

– Где купцы стоят, что товары возят из Кафки?

– Не гони лошадей, атаман, нам на пристань нельзя: облавы идут – беглых ловят.

– А где мы сейчас?

– В одной бухте, тут не будут искать, вон за тем камнем их галеры стоят, а с другой стороны – крепость ихняя. Беглые эти места десятой дорогой обходят, и татары с турками это знают, стало быть, сюда не придут.

– На галере есть достаточно еды и оружия, а охрана небольшая, они у себя дома – и бояться им нечего. Прав атаман: купца брать нужно.

– Нам нужно ночью вплавь добраться до пустого корабля и перерезать охрану. Женщины и дети – под твою охрану, казак. Лодки бы достать, – вскочив, проговорил молодой казак.

– Не гони, говорю, горяч больно!

– Одна лодка есть, атаман, но в нее поместятся разве что дети.

– Женщины, плавать умеете? Вот и славно. Дети – в лодку, остальные – вплавь. Сейчас всем спать! Казак, сядешь в дозор. Каждый час – сменяться.

***

В юрте, на цветастом ковре среди подушек, сидел мурза и пил кумыс, а несколько знатных татар стояли перед ним, опустив головы. Вбежал воин – и бросился на колени перед мурзой. Он не встал до тех пор, пока мурза к нему не обратился:

– Какие новости принес, правоверный?

– Аллах прогневался на нас, – сказал воин.

– Встань и говори.

– Казаки, рабы твои, стражу ночью перерезали и разбежались. Многих побили мы, но на площади скопились тысячи рабов.

– Торг сегодня отменяю, рабов – в колодки. Аскеров моих – к морю, обыщите все побережье. В порту всех рабов – в колодки, купеческие суда обыскать. Завтра казни начнем, всех казаков казнить не станем, на галеры генуэзцам продадим. Не словите – с вас головы поснимаю.

Ватага шла через степь, Черный шлях далеко, а по берегу на турок или татар можно напороться. Там, где сходится лиман с морем, турки поставили крепость Хаджибей.

– Атаман, ты хоть дорогу то знаешь? Могли ведь и не пешие, а на галере к станице твоей подойти.

– Не могли мужик. Парусами нужно управлять, чтобы корабль слушался и шел туда – куда тебе нужно, а у нас все раненные и обессиленные, женщины и дети на руках. Турки, встреть нас в море, распотрошили бы тела наши на корм чайкам. Нам повезло, что ветер попутный был, а если бы встречный? Галеру, если турки не найдут, заберем апосля. Хороший корабль и пушек много, но пока мы пеши.

Береговая полоса изгибалась дугой, а ватага шла напрямки через степь.

– Ну что, казак, все тихо в степи?

– Через степь прошли до самого леса, кипчаков нету. Гуртовщиков встренули, от татар они сбежали, – все наши. Женщины с ними и дети, я конвой оставил с ними.

– Добро.

Разъезд казаков повстречал ватагу и, узнав своих, порасспросив о мытарствах людей, казаки накормили, чем могли. Явор взял щепотку пороху, всыпал в чарку и размешал с самогоном, крякнув, выпил и занюхал рукавом. Атаман почувствовал, что запорожское лекарство оживило его и придало силы. Мужик дивился такому лекарству, но попробовать отказался. Казаки смеялись: у людей, избежавших смерти, появились приступы исступленной радости. Возбуждение и напряжение последних дней было у них столь велико, что неминуемо бы привело к нервному срыву. Путешествие было не из легких даже по родной земле. Приходилось сворачивать с дороги, наткнувшись на следы татар. Видели жолнеров на тракте – и прятались в траве, успокаивая детей. Решили идти оврагами и через холмы, сидели часами по пояс в болоте. Сейчас, измученные, но счастливые, они шли, не крадучись, под охраной казаков.

На дороге, в пыли, раскинув в стороны руки и ноги, лежал казак. Он лежал так, что обойти его еще можно было, но объехать не было никакой возможности. Явор знал – дорога вела в станицу и по ней, непрерывно ехали крестьяне на возах, казаки мчались во весь опор, а тот казак храпел – и никакого дела ему не было, что он перегородил всю дорогу.

– Мы дома!

Казак открыл глаз, поднял руку, и ладонью заслонил лицо от солнца.

– Ступайте господа-товарищи, не топчитесь тут. Я в дозоре.

– Меня Явором зовут.

– Явора ордынцы забили, я его хорошо знал. Мы товарищами были, ступайте государи подобру-поздорову видселя.

– Онопко, расплющ очи, ты же в дозоре.

Казак сел, расправил усы – и давай хлопать себя по бокам, выколачивая пыль из свитки.

Клубы пыли на время закрыли его совсем, только слышалось похлопывание и грудной кашель.

– Шоб холера взяла эту пылюку.

Пыль осела. На дороге стоял казак в широченных шароварах, серой свитке, и опоясан он был красным кушаком, а на шее висел шнурок с торбочкой.

– Ты Явор? Ну-ка… – Он поворачивал атамана, всматривался в лицо, кряхтел и чесал затылок, потом подтвердил: – Ты Явор.

– Как же ты дозор несешь, когда спишь беспробудно?

– Я при гарматах, ось там воны, в Дикое Поле смотрят. А я слухаю. земля гудэ чи не. Якшо гудэ, бегу к гарматам. У нас богато гармат, от орды клочья полетят – нехай тольки сунутся.

Явор и Онопко обнялись.

– На майдан приходи, греки вино научили нас делать – ты такого еще не пил.

– Значит, станица цела и люди живы?

– А як же. Старых казаков мало осталось, зато молодых и сильных богато собралось, а дивчат – шо звезд на небе. У! Та шо говорить, у нас и корабли есть с гарматами, у турка забрали. Наших чаек наделали. Жиды есть, торгуем с ними, но теперь они смирные, без панов – добродушные. Казаки их не любят, но торговлю ихнюю уважают.

– Значит, воюете, торгуете, а станица – то расстраивается?

– Пристань ордынцы повредили, ну, и только, а станицу не узнать. Семейных много, отстраиваемся с божьей помощью. Хуторов настроили столько, что границей между ними стоят сады. Вишни, яблони, черешни… Греки орех посадили – прижился. Этот, как его… платан: листья широкие, как у нашего лопуха, а дерево – важное и высокое.

На чайках рыбу ловим переметами и сетями, кому охота – и удочкой балуется. Кефаль, ставрида, камбала, а глоську, шо семки лузгаем. Ты виноград ел? Вкус, я тебе скажу…

Баштан есть, гарбузы – по пуду, не меньше, ей богу, не вру. Евреи и греки то вино, что делают, так в катакомбах ховают, падлюки. Ну, ничего… найду я их схованку.

– Много тогда людей спрятаться успело?

– Да почитай все дети, а женщин в живых мало осталось. Казаков – на пальцах пересчитать. Много увели с собой, в рабство, значит. Вернулся пока только ты.

– Будь здоров.

– И ты будь здоров, атаман. О тебе вся станица знает, я молодежи сказки о тебе, знаешь, какие рассказываю.

– Расскажи на милость: соскучился по речи казацкой, да по байкам твоим, а люди отдохнут пока.

– Поведаю-ка я вам байку о том, як казак Явор Бабу-Ягу замуж выдал. А было это, скажу я вам, люди, в тот год, когда казаки в поход пошли – хана Буджацкого Аюка воевать. А только хитер был Аюк, да славен набегами своими на ляхов, на татар крымских, на господарей волошских. Непросто было с ханом Аюком сладить-то… Да только, и полковник Сидор Червонящий не лаптем щи хлебал! Славен был победами полковник, и на войне удачлив. Как ни поход за зипунами, так с доброй добычей казаки возверталися в куреня свои.

Сошлися сперва казаки с буджаками в степи по-над Бугом. Долго билися, да только ни те, ни другие верха не одержали. А потом заманили буджаки казацкое войско в балку, густо лещиною да тереном поросшую, да стали наскоками вырубать казачков по одному-по два. А казакам не развернуться, шипы терновые не дают коням маневра, а тут и запасы стали к концу подходить.

Видит полковник – плохо дело, буджаки балку обложили – мыша полева не выскочит, бо несметны числом были нехристи. По обрезам балки кружат, юзжат по-дикому, ровно вепри лесные. Стрелами да найзами кидаются. Позвал полковник Явора.

А надо вам сказать, что казак сей, хочь и невеличкого росту был, но справный в битве и в делах сакмагонских.

– А что, Явор, – Червонящий молвил, – не слабо ли тебе будет до залоги нашей, что на Матвеевом кургане стоить, добежать и, значит, скрозь буждаков просочиться?

– Отчего ж не добежать? – говорит Явор. – Добегу, пожалуй.

– Добеги, Явор, бо припасы кончаются, а завтра уже нечем воевать будет. Да передай полковнику Швыдкому, чтоб казаков прислал облогу буджаков смять, хочь со свово боку балки. Мы тогда враз в прореху вдарим и вырвемся из объятий смертельных.

Явору в дорогу собраться – только подпоясаться! Развернул коня, да и был таков, а дорога-то не близкая была – почитай, сто верст казаку скакать до залоги казацкой. Вот и решил Явор срезать верст эдак тридцать, скрозь Черный лес проехавши, а лес тот весьма дурную славу имел в казацтве. Сказывали, всяка нечисть там водится, да путников в свои тенета забирает. Словом, ни один путник, что в лес тот попадал, к людям боле не возвертался. Да только, что Явору делать? Скоро надо до своих добраться, да весточку сурову передать, что в беду попали казачки. Вот так и поскакал казак через Черный лес. Тута уж и смеркаться стало, как в лес въехал. Посмурнело небо, да тучами начало быстро затягиваться свинцово-серыми, дождем да градом набухшими, ровно вымя у коровенки не доенной. Думает казак, что ночлег сыскать бы надобно, ибо если град лупанет, не спрячешься ведь под ветками. Тут уж и совсем черно стало в лесу, лишь молнии небо рвуть, да сполохами своими светють. Вот в один из сполохов и увидал Явор избу-не избу, терем-не терем, хату-не хату. Незнамо что. Подъехал Явор ближе – мать честна! А ни окон, ни дверей у избы немае, с какого боку не заедь. «Что за напасть, – думает казак, – это кто ж таку невидаль состроил?».

Избенка вдруг закряхтела по-старушечьи, застонала, да и стала потихоньку подыматься на курьих-то лапах. Подрагивая, да листву поза-позапрошлогоднюю со стрехи осыпая. В стенке глухой вдруг дверь скрипучая отворилась и крыльцо появилось откуда-то из воздуха задушного, значит, перед глазами образовавшись, а на крыльце старуха стоит, столь древняя, что Явор на вид ей лет пятьсот определил, не мене. На плече у ей ворон сидит, нахохлившись, да такой здоровенный, что не мене пуда потянеть.

– И-и-и! – кричит с порога старуха. – Это кто ж к нам пожаловал? Да никак, казак Явор собственной персоной? Заходь-заходь, голубок! Гостечком дорогим будешь!

А у Явора дар речи запропал совсем. Слова молвить не может. Да и конь евойный присмирел, дражить, ухи прижал к голове, как тебе собака какая дворовая.

– Дак, что жа, – старуха кричит, – так и будешь стоймя стоять?! Гляди-ко, дождь сей же минут сыпанеть, да с градом убойным.

Кой-как Явор совладал с собою, коня под навес, жердями крытый, поставил, да торбу с овсом на морду навесил. А сам, на ногах дрожащих, в избу направился, знамением крестным лоб осенивши трижды, зашел в хату, а в избушке-то уж и свечи горять во множестве, и половичок чистый да цветастый узорами иноземными глаз завлекаеть, и старушка, вдруг нарядная, да вся из себя благостная, улыбается ртом, ровно в коре дубовой узким ножом прорезанным.

– И-эх, – говорит, – и угощу же я тебя зараз, казачок! – И скатерку чисто выбеленную на стол кидаеть. Тут уж совсем у казака ум за разум забегать стал.

На скатерке-то, откуда ни возьмись, и тебе каравай житний, да с корочкою хрусткою, паром хлебным парит – ровно только из печи. Тут тебе и поросенок молочный – пятак кверху задрал прожаренный. Тута тебе и стерлядка востроносая, листами петрушечки да мелиссы обложена – так соком духмяным и исходить… Туточки тебе и сала шмат – да в пять пальцев толщиной, да с прожилками мясными, числом не мене пяти же, боками снежно-белыми лоснится! Тут же тебе и кварта горилки запотевшая, да с наледями на пузатом стекле, а старуха суетится, чарочки серебряны на стол ставит, вилочки, ложечки всяки выкладывает, рушничком чистеньким штаны казацки застилает.

– Ну-у, – молвит, управившись, – угощайся, Явор. Ешь, пей, гостечек мой любезный.

– Э-э, – думает Явор, – чегой-то недоброе старуха удумала.

И решил казак в меру есть, и пить, чтоб разум не терять. Да и выведать у старушки задумы ее коварные, а на дворе, знай себе, непогода лютует. Ветер в трубе воймя воет-завывает, дождь по стрехе стучит, ровно молотки по наковальне. Гром громыхает так, что избушка содрогается на ножках своих курячьих тоненьких.

Старуха-то глазами зыркает, словно буравчиками, вот-вот дырки просверлит в Яворовой сорочке, да все, знай, подливает горилочки сладенькой. А Явор, не дурак будь, все боле пьяненьким прикидается, да уж и уснуть за столом норовит, уевшись да упившись. Тута старуха и решила брать быка-то за рога.

– А что, – молвит, – Явор, не нужна ли тебе хозяйка в хату?

– Не-е, – казак отвечает, – казаку бабу не положено иметь. Поки казакую, не нужна мне хозяйка.

Давай тута старуха сундуки свои отворять, да добром хвалиться своим. У Явора и дыхание сперлось от увиденного. Чего только не было в тех сундуках! Злато-серебро и в талерах, и в дукатах, и в монистах, и в слитках, фунтов эдак по десять! Каменья драгоценные чуть казака зрения не лишили блеском своим да переливами. Кафтаны да зипуны, кунтуши и черкески, сукна да отрезы парчовые, меха блескучие. Однако же, главный сундук старуха, аки главный козырь, приберегла.

– Ну что, – говорит, – Явор, как тебе приданое?

– Да ништо, – Явор ответствует, губу закопылив. – Не нужно мне барахло энто! А что надо, я себе на войне завоюю! Да, пожалуй, в моих сундуках добра и не меньше, а мож, и поболе твово будя!

– Хи-хи-хи! – старушка засмеялася дробненько. – Чего врать-то, соколик? Да, ты – столько добра и в глаза не видывал и слыхом не слыхивал! А покажу-ка я тебе свой главный сундук, какой твоим станет, коли женишься на мне!

Тут хитрая старуха выволакивает из самого темного угла сундук красного дерева, да полосами медными окованный. А как раскрыла его – ох, не приведи Господь, чего с казаком и сделалося! Едва рассудка не лишился Явор, побачив сокровища, что в сундуке были свалены. А была тама амуниция военна: сабли в пихвах, златом обложенных, да с рукоятями из кости мамонта; шашки кавказски в злате да серебре, в пихвах оксамитовых; пистоли турецкие да гишпанския; шеломы кованные да сусальным золотом луженные, кольчужки да латы воронены, пищали знатные, на коих завитушки золотом сусальным так вьются вдоль ствола, эх!

Знала, старая карга, чем казака привадить, ох, знала. А ить за малым не согласился Явор супружником чертовкиным стать, но, знать, кто-то в ухо ему шепнул – окстись, мол, не губи душу християнску-то.

Замотал Явор головой, предложение старухино отрицая. Потемнела та лицом, посмурнела, клюкою своею в пол ударила так, что стол, подпрыгнув, набок завалился.

– А только не уйдешь ты отселева, Явор, иначе, как супругом моим заделавшись! Вот тебе слово мое последнее!

Заговорил тут вдруг ворон, доселе молча на плече старухином сидевший.

– А что, казак, ежели мы с тобою заспорим? Вот разгадаешь мои три загадки – домой пойдешь. А коли не сможешь – взавтра же свадьбу гуляем!

– А давай! – Явор от отчаянности даже шапкой об пол ударил, чуба свово опростав. – А тольки, по-честному давай! Отгадаю – отпускаете меня!

Ворон крякнул и, с плеча старухиного соскочив, одним махом крыла стол на место поставил. Другим крылом махнул – вся снедь, что старухой со стола сброшена была, вмиг с полу исчезла.

«Э-э, – думает казак, – да и ты не прост, черный. Как бы этот птах меня в западню не заманил».

– Ну, теперя, Явор, скажи: высоко ли небо от земли?

– Да не столь высоко, – Явор отвечает, – там стукнет, а здеся слышно.

– А широка ли земля?

– Вона там солнце всходит, а тама заходит – столь и широка!

– А глубока ли земля? – ворон уж злиться стал.

– Да был у меня дед, умер тому с девяносто лет, зарыли в землю, с тех пор и дома не бывал – верно, глубока!

Ох, и забрало ворона! Кочетом на Явора налетел, да так клюваком своим железным звезданул, что у казака шишак здоровенный на лобе враз вспух. Потерялся тут Явор, понял, что не выйти ему из избушки энтой, разве как не сделаться супружником бабкиным. А только никак не можно казаку с нечистью женихаться! И решил Явор в хитрость сыграть.

– Ладно, – говорит, – ваша взяла, согласный я, тольки, ить надо ж сватовство обмыть по казацкому звычаю, да так, чтоб небесам жарко стало!

Эх, как проняло старушку! Да как запляшет по горнице, заскачет! Вмиг скатерка самобранная снова на столе оказалась, да закусок на ей пуще прежнего поприбавилось. А уж горилки выставила, уселись все за стол – и ну бражничать! Вскорости ворон так упился, что клювом своим поросенку пареному в брюхо влез, яблочки райски выклевывая, да так и заснул, бедолага. А бабка ничего – крепка оказалась! Уж у Явора в голове замутилося, ноги в заплет пошли, а бабулька все, знай, выплясывает да выкаблучивает! Не береть ее горилка, хочь тресни. Тута схитрил опять Явор – на двор попросился под ливень, да все съеденное-выпитое и выпростал из себя, два пальца в рот сунув. Сразу просветлело в голове.

Долго ли, коротко ли, а только упилася и бабка. Однако же, так за локоток казака держит, что не вырваться. Толкнул тута казак ворона и спрашивает:

– Тебя как кличут-то, тетеря глухо-пьяная?

Ворон гордо башку свою из чрева поросенка выдернул, на Явора одним глазом осоловелым глянул:

– А ну! – каркает, – не сметь обзывать мине кличками куриными! Ибо я почтенный птах, четыреста пятьдесят лет проживший! А звать мине Аминхотеп Васисуальевич! – и вновь клюваком в поросенка влез.

– А скажи-ка ты мине, будь любезен, Мудиностепь Висискубальевич, люба ли тебе хозяйка наша?

– Люба! – ворон аж вскинулся весь, со стула свово едва не свалившись. – Ох, и люба мине Ягуся! Да, так люба, что я за ею – в огонь и в полымя!

– Так вставай же, Аидитывстепь Даподальшевич! Зараз я вас и повенчаю тута с красотой твоею разлюбезною!

Свалился ворон со стула да к старухе и припорхнул, прижавшися тесно, а та не чует, кто к ней жмется-то, облапила ворона да словечки ласковы шепочет ему в клюв раззявленный. Тут Явор ухватил со стола рушник, весь петухами расшитый, да и ну старуху с вороном пеленать им, приговаривая:

– Венчаю вас по звычаю казацкому! Рушником крепко увязываю, чтоб муж и жена, как одно целое, вовек в ладу да в достатке проживали и добра наживали. Живите, – говорит, – долго и счастливо.

Так укутал парочку, что аж упыхался казак. Смотрит, а ворон с Ягой уж так осчастливились содеянным, что сомлели дажить, а Явор, что ж, накидал в мешок здоровенный провиянту всяческого со стола, да, подумавши, скатерку-то самобранную с собою и прихватил. Из сундука бабкиного сабельку себе золочену выбрал, да пистоль гишпанских мастеров ружейных, в каменьях весь самоцветных, да пищаль приметную и кинжал дивный. Да жменю талеров золотых в карманы штанов необъятных кинул. Да и был таков. А заутра был Явор уже на залоге Матвеевой, да казачков на выручку свово полка-то и повел.

И надо вам, люди добрые, сказать, что весьма вовремя Явор подмогу-то привел. Нечем уж было биться казакам, ослабли они от голода, да от жажды, а как закончилося все, вышли казаки из балки, буджаками обложенной, так кинул Явор скатерку свою на поляну макову, да как выдала скатерка все, что умела. Ох и закатили же казаки пир горой!

Вот так, господари-товарищи казаки и казачки, Явор поженил смерть – Бабу Ягу с ведьмаком, принявшим облик ворона и ставшим верным слугой ее. Атаман вырвал из пасти смерти своих боевых побратимов и устроил пир на костях врагов земли славянской.

– Порадовал, Онопко! Будь здрав, казак.

– И ты будь, встретимся на майдане.

Станичники были у моря, казачки стряпали и смотрели за детьми. Станицу наполнял детский гомон. Дома небольшие, сложены по-разному, где кое-как, а в каком доме каждый камушек обтесан и подлажен – шкатулка, а не дом. Крыши крыты камышом, а вокруг домов и правда, небольшие деревца. Хаты беленькие, подворье чисто выметено; где конь ладный стоит под седлом, где бричка, а где и полуразваленная летняя печь и мусора гора.

С пристани несли рыбу в мешках, видать, улов был немаленький. Евреи пооткрывали шинки – и казаки ходили под хмельком; греки отворили лавочки, чего только в них не продавали: вещи, тютюн, люльки, сабли, рушницы, женские украшения, сбрую для коней, колеса для телег и много нужных и ненужных вещей. Казачки на майдане разделывали рыбу – и тут же продавали хуторянам, приехавшим в станицу закупиться кое-каким товаром.

– Явор!

– А, это ты, друже!

Онопко шел через майдан, дымя люлькой.