Весеннее признание

Костя смотрел на его серое, сухое, бесстрастное лицо и не мог произнести ни слова. Ему захотелось немедленно уйти отсюда. Но он знал, что только этот человек сможет помочь…

Не слыша извинений, подполковник нетерпеливо кашлянул, повернул голову, кутая в шерсть больное горло, и Костя увидел на его щеке старый тонкий и длинный шрам. Он знал, что этот шрам там будет, и всё же до последнего боялся или надеялся – он и сам не знал, что больше, – что шрама не обнаружится, и что этот Ефремов вовсе не тот человек…Но чуда не произошло… Он глухо пробормотал:

– Алексей Николаевич… извините…

Ефремов был слегка удивлён дрожью его голоса и бледностью губ. Однако он решил, что нашкодивший подросток просто смертельно трусит, и его отвращение ещё усилилось.

– Лёша, кто там? – окликнула его жена.

– Сейчас, Катюша.

– Иди скорее, чай стынет!

Звук этого певучего, грудного голоса подействовал на Костю до такой степени, что он схватился за стену и побледнел ещё больше. Ефремов заметил это и несколько встревожился.

– Что с тобой? Тебе плохо?

«Ещё придётся вызывать «Скорую», – с раздражением подумал он.

– Воды… можно?

– Конечно. Катя, принеси воды!

На площадку испуганно выглянула полная румяная женщина, ещё не пожилая, невысокого роста, с графином в руках. Костя замотал головой.

– Нет… Не надо воды!

– Не надо, так не надо. Хулиганить вы все умеете, а вот отвечать…

– Да, – сказал Костя деревянным голосом. – Отвечать не любит никто.

Пока полковник осознавал эту очередную выходку, его жена выбежала на площадку и с материнской заботливостью обняла бледного, измученного подростка.

– Боже мой, ему же нехорошо! Ты, Лёша, пригласил бы мальчика в дом, предложил бы чаю… Как тебя зовут, мальчик?

Безжизненные губы шевельнулись.

– Костя. Константин.

Он глянул в упор на Ефремова, но лицо того оставалось брюзгливо-недовольным. А эта женщина, которую Константин всей душой ненавидел, потому что любил и жалел свою мать, уже тянула его в квартиру, предлагала яблоки и ватрушки. Он пошёл… Идя следом за ними, подполковник был очень недоволен, но спорить с женой, да ещё в присутствии чужого нахального мальчишки, не хотел.

Войдя в комнату, наглый подросток осмотрелся и бесцеремонно ткнул в стоящий на телевизоре фотопортрет красивого молодого человека.

– Это Руслан?

Муж с женой удивлённо переглянулись. Потом она ответила:

– Да, это Руслан. А откуда ты…

– А где он?

– Руслан живёт в Москве, учится в аспирантуре. Костя, садись к столу, я тебе чай налила.

Константин послушно сел. Ватрушка и сладкий чай показались ему горькими, точно в них был подсыпан яд…

– А у вас есть ещё дети?

Ложечка, которой Ефремов размешивал сахар в своей чашке, замерла. Боясь, что муж сейчас скажет что-нибудь резкое, его жена торопливо ответила:

– Нет, Костя, детей у нас больше нет.

– А почему?

– Ну… не вышло как-то. Костик, а откуда ты знаешь нашего Руслана?

Прожёвывая ватрушку, Костя невнятно ответил:

– А я его не знаю…

– Как… не знаешь? Ведь ты же спросил…

– Я догадался. Я вообще догадливый. В маму, – Костя нехорошо усмехнулся Ефремову.

За столом воцарилось напряжённое молчание.

Подавив в себе желание выбросить вон наглого мальчишку, особенно после его совершенно неприличного вопроса: «А почему?», Алексей Николаевич погрузился в тягостные размышления. Размышления его становились всё более тревожными и даже носили уже оттенок паники, в то время как все известные ему факты связывались в логическую цепь. Что-то, видимо, отразилось на его лице, так как жена вдруг спросила его со страхом и удивлением:

– Лёша, что с тобой?

Ефремов ужаснулся. Он всегда был сдержан, сух и холодноват, как в семье, так и на службе, разве что с Русланом иногда позволял себе немного расслабиться. И вот – этот голубоглазый мальчишка неведомым образом на миг сорвал с него панцирь, так старательно наложенный в своё время. Заботливая улыбка Катюши вдруг, как никогда, показалась неестественной и фальшивой, в её грудном голосе зазвучали пронзительные нотки. Ефремов медленно цепенел…

«Да что же это?! За что?! Ведь столько лет прошло… Кто этот мальчик?! Запоздавшая месть судьбы?.. Его глаза… Неужели…»

– Кос-тя… – он не узнал своего голоса и закашлялся.

– Лёша!.. – вскинулась жена, он остановил её жестом. Потом протянул руку, приглашая мальчика в свой кабинет, и запер дверь.

… Зойка с ненавистью смотрела на спящего Сергея. Сросшиеся на переносице тонкие чёрные брови, вздрагивающие ноздри красивого прямого носа, чёрный пушок над словно вечно припухшими яркими губами, – в нём было что-то восточное. Но Зойка знала, что глаза у него синие… То мутные, то по-детски ясные, то с хищным огнём, лишённые всего человеческого, эти глаза давно уже безотрывно следовали за ней. Она смеялась прямо в них, поражая всех своей отчаянной смелостью. Но глаза не отступали, словно раздевали и насиловали её взглядом, и в конце-концов добились своего.

Она их не выцарапала, она даже не плюнула в них, она покорно легла на руки их хозяину и слушала бешеный стук его сердца, пока он шёл с ней к кровати.

И вот теперь она лежит и смотрит, привыкнув к темноте, на его спящее лицо. Хочет ощутить хоть какую-то нежность. Но в ней всё пусто и мёртво.

Нет, сначала, может, в этом что-то было, когда он сдирал с неё одежду, разрывая её на куски (в чём ей теперь идти домой?), когда жадно целовал в губы до крови, когда потом всё смешалось, и ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Но теперь… Губы болят и, наверно, страшно распухли. Болит всё тело. И такое отвращение ко всему (и к себе тоже), что хочется вырвать… Как она пойдёт завтра в школу и на тренировку?! Отец… Он убьёт её… Теперь уж точно убьёт…

«Животное!» – с ненавистью прошептала она и отбросила лежащую на груди тяжёлую горячую руку.

Лучше бы она не делала этого… Он проснулся… Из глаз Зойки текли слёзы и высыхали на её пылающих щеках.

Она бы убила его – чем угодно, хоть кухонным ножом – если бы это вернуло ей Анатолия.

…Ефремов зажёг в кабинете свет и долго смотрел на Костю.

– Как твоя фамилия? – спросил, наконец, с тихим вздохом.

– Сарычев, – ответил подросток спокойно, но в его спокойствии чувствовался вызов. – Впрочем, фамилию вы и могли забыть за столько лет. Мою маму зовут Елена Кирилловна. А вы, кажется, когда-то звали её Алёнкой?..

«Ну, вот и всё… Почему именно теперь?!. Фамилию я действительно, оказывается, забыл… Надо же… Маленький поганец прав… Почему поганец?! Это же мой сын… должно быть. Не так уж он и похож на меня, Руслан больше… Сейчас мне, кажется, полагается закурить трясущейся рукой? Нет уж!»

Всё же он достал забытую Русланом пачку сигарет.

– Куришь?

– Нет.

– Почему?

Костя снисходительно улыбнулся.

– Боксёр.

– Боксёр? Это хорошо. Спорт, значит, любишь… А я тоже не курю, – он спрятал пачку и вдруг беспомощно, застенчиво улыбнулся. – Сердце… Разве что когда нервничаю… Ты… всё знаешь, да?

– Что нужно, знаю, – жёстко ответил Костя.

Подполковник опустил глаза. Теребя свисающие кисти шарфа, сказал угрюмо:

– Легко судить, не зная… Тебе небось мать про меня всякого понарассказывала? Что я подлец, мол, и всё такое?..

– Вы её совсем не знаете, если так говорите!..

–А, женщины все одинаковые… Ты ещё мал, потом сам поймёшь… Ты лучше… ты… на меня очень сердишься?

Костя пожал плечами.

– Наверно… Мать жалко…

Ефремов быстро отошёл к окну. Отдёрнув портьеру, долго смотрел на вечерние огни. Выдавил глухим голосом:

– Она… замужем?

– А вы как думаете? – с жестокой радостью спросил Костя.

Подполковник резко повернулся. Костя увидел ввалившиеся глаза на бледно-сером лице, дёргающиеся губы, выпирающий кадык под тонкой дряблой кожей, и вдруг почувствовал острую жалость. С унаследованной от матери стремительной нежностью он подошёл к отцу, неловко обнял его, закрыл глаза и прошептал, вдыхая незнакомый отцовский запах:

– Она вас любит… Я знаю, она, хоть и не говорит, до сих пор ждёт, что вы придёте или позвоните… Ей сто раз предлагали выйти замуж, а она всегда отказывалась… Она у меня такая… такая!..

Обнимая сына за плечи, жадно слушая его горячий шёпот, подполковник косился на запертую дверь. Для него не было тайной, что Катюша часто проявляет излишний интерес к его делам и разговорам. Его это не удивляло и не возмущало, из разговоров с сослуживцами он давно сделал вывод, что у большинства из них происходит то же самое. Женщины – создания слабые и любопытные. Тем более, в данном случае он сам вёл себя так странно, что интерес жены был бы вполне оправдан. Хорошо ещё, мальчик действительно на него почти не похож… В любом случае, впереди подполковника ждала очередная сцена…

– Как вы могли её бросить?! – горько воскликнул подросток. – За столько лет ни разу даже не поинтересоваться, как она живёт, что с ней! Тем более, у неё тоже больное сердце! Вы что, совсем её не любили?!

– Костя, потише, пожалуйста, – поморщился Ефремов. – Ты не знаешь… Твоя мама сама потребовала нашего разрыва. У меня на работе тогда были крупные неприятности. Если бы узнали, что у меня проблемы в семье… Ты же знаешь, у меня очень ответственная работа… Твоя мать не хотела, чтобы я бросал Руслана, которому тогда было всего девять лет. Она… очень порядочный и принципиальный человек. И я не знал, что уже есть ты. Твоя мама мне ничего об этом не сказала.

– А потом… вы обо мне тоже не знали?

– А как бы я мог знать? – удивился Ефремов.

… Костя больше уже ничего не слышал и не видел. Он вспоминал единственную встречу на улице, которая через столько лет вдруг получила такое неожиданное продолжение, и которую его отец, оказывается, начисто вычеркнул из своей памяти! Видимо, она настолько не имела для него никакого значения…

Весна. Май. Каблуки впечатываются в асфальт. Жарко, как летом. Костик, хотя на нём всего лишь сандальки, трусики и майка с дырочками, весь размяк от жары. Хныкая, он висит на маминой руке и просится домой.

Вдруг нежная тёплая мамина рука так сжала его ладонь, что он вскрикнул и поднял голову. Напротив мамы стоит неизвестный взрослый человек и, улыбаясь, смотрит на них.

– Здравствуй, Алёнка!

Он назвал её маму Алёнкой, как маленькую! Но так называет её только бабушка, а этот дядя вовсе незнакомый! Удивлённый Костик переводит взгляд на мать. Что с ней? Бледное, неподвижное, чужое лицо…

– Здравствуйте, Алексей Николаевич, – тихо говорит мама.

Неизвестный почему-то перестал улыбаться и показал на Костика.

– Это твой? Сын? Похож, похож, вылитая мама!

Костик тихо возмутился. Видно же, что он не девочка, значит, мальчик! И конечно, он похож на мамочку, на кого же ещё!..

– Меня зовут Костя! – звонко заявил он, делая шаг вперёд.

В глазах незнакомца что-то метнулось.

– Ты… назвала его Константином?!

– Да, – слабая улыбка проступила на побледневших маминых губах. – Как и обещала…

– Алёнка, я…

– Лёша-а! – долетел протяжный женский крик. Неизвестный повернул голову, и Костя увидел длинный тонкий шрам на его щеке.

– Жена зовёт! – сказал торопливо. – Мы по магазинам… Алёнка, жди, я позвоню или лучше зайду. Адрес, телефон тот же?

– Да. Алёшенька, как… как ты, как Руслан?!

– Всё в порядке. Руслан растёт, большущий стал. Катюша, всё, я бегу, бегу!..

Костику было очень интересно посмотреть, как этот дядя Алёша побежит к своей жене, но, к его вящему разочарованию, мама подхватила его на руки и сама почти побежала по аллее. В конце упала на скамью, руки её разжались. Костик сполз с колен, некоторое время сосредоточенно глядел, как молодые зелёные листья касаются маминых тёмных волос, в которых горит солнце. Потом его испугало, что она молчит и не двигается. И глаза её закрыты. Может, она умерла?..

– Мама!.. – заорал он на весь сад.

Ресницы мамы дрогнули. Он услышал лёгкий стон.

– Алёша, Алёшенька!.. – она закрыла лицо руками. Потом стала исступленно его целовать, прижимать к себе. Костик высвободился, деловито спросил:

– Этот дядя Алёша, может, и есть мой папа, который на карточке у тебя в сумочке?..

Мама ничего не ответила. Костик на всякий случай пощупал свою щёчку – нет ли там шрама – и побежал играть на лужайку. Но вскоре ему надоело, он вернулся, сел на скамейку рядом с мамой и стал смотреть на неё. В её растрепавшихся волосах – листики, на длинных чёрных ресницах – крошечные капли слёз, на нижней губе выступила алая кровь. Какая его мама красивая!

ГЛАВА 8.

Справедливости ради следует сказать, что Анатолий и Таня свою первую ночь, проведённую под общим кровом, крепко спали. Нет, вначале они отчаянно боролись со сном. Анатолий подвинул свою раскладушку к стене, за которой находилась Танина кровать, и стал тихонечко постукивать. В ответ раздались какие-то странные шорохи, потом громкий стук – очевидно, палкой по батарее. И голос бабушки:

– Я говорила, Таня, надо поставить мышеловку. Они грызут стенку уже возле самой твоей кровати.

Нежный голосок Тани:

– Бабушка, а может, это вовсе не мыши?

– А кто же? Крысы? Ты, Танюша, меня не пугай. Я вот возьму и не смогу заснуть.

– Не бойся, бабушка, ведь мы же сегодня не одни. С нами мужчина, Толик!

– Да, твой Толик, конечно, сильный мужчина!.. Ладно, давай спать.

Анатолий ворочался в темноте на скрипящей раскладушке, прислушиваясь к шорохам спящего дома. Чужой дом, непонятные, непривычные звуки, запахи… И всё же он остался бы здесь навсегда. Чтобы в этом доме всегда был мужчина, чтобы в нём больше никто никогда ничего не боялся. Здесь, хоть он и тоже спал один, в отдельной комнате, но не чувствовал себя одиноким, как дома, ему было уютно и тепло.

Страшная весть о преступлении Сергея Збанацкого потрясла всю школу. Происшедшее накануне было почти забыто. Все повторяли фамилии Сергея и Кости Сарычева, который был вызван в милицию и давал показания, как свидетель. Говорили, что Збанацкий-старший лежит при смерти в реанимации. После пятого урока все классы распустили по домам, объявив, что завтра состоится общешкольное комсомольское собрание.

После занятий Анатолий поехал к Тане, захватив злополучную шубу. Он бы так не спешил её тащить, если бы знал, что бабушки нет дома – она поехала навестить свою подругу и поделиться радостной вестью, что выздоровление внучки идёт с волшебной скоростью. Таня уже ходила и приезд Анатолия встретила радостно, тем более, что смогла наконец искупаться и помыть голову, едва за бабушкой захлопнулась дверь. Во фланелевом красном платье, обвязанная пуховым серым платком, она выглядела трогательно и очаровательно. Анатолий продемонстрировал это со всей возможной пылкостью, но Таня здоровая, в отличие от Тани больной, целовалась довольно сдержанно, а когда влюблённый стал проявлять кое-какие вольности, вообще убежала в свою комнату и заперлась там, крикнув, что будет делать уроки.

– Выломаю дверь! – крикнул Анатолий. Ему было досадно, но он всё же решил уважать девичьи тонкие чувства и пока что осмотреть дом – при бабушке ему было неловко даже находиться с ней в одной комнате, а не то, что ходить и что-то рассматривать.

Несколько комнаток, обставленных более, чем скромно, не вызвали у него особого интереса, разве что тем, что прежде он никогда такого не видел и даже не подозревал, что люди могут так жить. Мысленно он пообещал себе заработать кучу денег и окружить Таню вместе с её бабушкой всей возможной и заслуженной ими роскошью, не задаваясь вопросом, а нужна ли им эта роскошь, и примут ли они её…

Но вот он распахнул дверь в самую отдалённую и самую большую комнату и… замер на пороге.

В комнате не было окон. Каким-то странным, необычным отблеском светились тысячи книжных корешков…

Анатолий нащупал выключатель и зажёг свет. Пошёл вдоль шкафов, с чувством ожившего волшебства приоткрывая незапертые дверцы и гладя пухлые, потемневшие переплёты. Внезапно увидев книгу, которую мечтал прочитать уже много лет, взял её, дошёл до диванчика, стоящего в нише в конце комнаты, включил лампочку с абажуром в виде абрикосового цветка, сходил выключил верхний свет, и с глубоким вздохом опустился на диван…

– Это моё любимое место, – издалека услышал он.

– Что? – с трудом оторвал от страницы глаза. Перед ним стояла Таня. – Что ты сказала?

– Я говорю – этот диванчик – моё любимое место в мире!..

– А, ну да… – невпопад согласился он.

Таня засмеялась.

– Ты такой смешной, когда рассеянный! Есть хочешь?

– Нет! – почти грубо ответил он. Подтекст был хорошо понятен: «Отойди! Не мешай!»

Танины ресницы дрогнули и прикрыли глаза. Она молча повернулась. Вдруг Анатолий с какой-то пронзительной ясностью увидел её худую шейку, уже не прикрытую волосами, которые она забрала наверх, всю её ладную фигурку, обтянутую красным платьем, и напрочь забыл, о чём читал. У него пересохло во рту…

В Таниных глазах мелькнул вызов. Потом – любопытство. Потом – испуг…

Лампочка с абажуром в виде абрикосового цветка погасла. В темноте таинственно светились корешки книг.

… Анатолий бросал в чемодан вещи, книги. Сверху положил фотографию матери. Рядом стоял «бочонок», тоже уже полный. Крепко затянув ремни, застегнул «молнию». Поднялся, окинул взглядом комнату, задержал взгляд на лице фото-Тани. «Потом заберу», – решил и, прихватив школьную сумку, вышел в переднюю.

Идя к выходу, вдруг замер. В большой комнате, погружённой прежде в темноту, горел свет.

Поставив вещи на пол, Анатолий рывком распахнул дверь и увидел: посреди комнаты, в расстёгнутой куртке, с повисшими вдоль туловища руками, стоит его отец. Странный взгляд его неподвижных тёмных глаз устремлён куда-то в пустоту.

– Папа, что случилось? – недовольно спросил Анатолий, кроме недоумения ощущая досаду и боязнь, что неожиданное появление отца помешает ему уйти. Потом всё-таки спросил, уже со страхом и сочувствием:

– У тебя какие-то неприятности?

Владимир Анатольевич вздрогнул. Остановившись на лице сына, его потухшие глаза вспыхнули лихорадочным блеском. Вдруг, резко подавшись вперёд, он схватил сына за плечи и сухими, горячими губами коснулся его упругой холодной щеки, жёстких стриженых волос. Всё это произошло мгновенно, Анатолий ничего не понял.

– Ты чего?!

– Толик, я сегодня узнал, что случилось в вашей школе… Подумал о тебе…

Анатолий догадался, что отец говорит о трагедии, происшедшей в семье Збанацких. Но всё-таки ему было непонятно, по какой причине этот всегда уверенный в себе, спокойно-насмешливый человек вдруг стал настолько не похож на себя и начал говорить просто удивительные вещи. Отец говорил, что он во всём виноват, что Анатолию нельзя столько оставаться дома одному, что он, отец, готов полностью изменить свою работу и образ жизни, уделять сыну как можно больше внимания, что он даже готов – да, готов жениться на Ольге, ведь Толику необходима мать! И услышал в ответ холодное:

– Я не понимаю, к чему весь этот спектакль. Хочешь жениться – женись. Мне всё равно, на ком. У меня своя мама есть!

Шандрик оборвал фразу. Вгляделся в лицо сына. Тот стоял перед ним – высокий, стройный, красивый, уже не ребёнок. И чужой, совсем чужой!.. Вдруг, как наяву, услышал детский голосок:

– Здравствуйте. Вы – мой папа?

– Да, – прошептал он, чувствуя, как к горлу и к глазам подступает что-то горячее. – Да, я твой папа! Ты меня совсем не помнишь?!

Ему хотелось кричать: «Неужели ты меня не помнишь?! Не помнишь, как я носил тебя на руках, закачивал, укладывал спать, менял тебе мокрые штанишки? Как катал на санках, мы играли в лошадки, ты так весело смеялся! Как рассказывал придуманные страшные истории, а потом мы оба кричали жуткими голосами в тёмной комнате, чтобы напугать… её… Как ты мог всё это забыть??!» Но он ничего не сказал. Только повторил ещё раз:

– Да, я твой папа!

– Здравствуй, папа! – доверчивые детские руки крепко обхватили мужчину за ноги, в живот ткнулась коротко остриженная детская головёнка… Владимир Анатольевич трясущейся рукой гладил эту круглую головёнку и не мог выговорить ни слова.

Потом он увидел бледное детское личико, большие тёмно-серые глаза под выпуклым лобиком. И услышал:

– А где мама?

Он ещё не придумал ответа, как личико сына жалобно искривилось, губы дрогнули…

– ГДЕ МОЯ МАМА?!

«Сейчас расплачется», – понял Владимир Анатольевич и поспешно спросил:

– Толик, что тебе купить? Что ты больше всего хочешь? Мы сейчас уедем отсюда навсегда, и я куплю тебе… что?

Тёмно-серые глаза пристально, испытующе поглядели на него. Сын ответил, помедлив:

– Сапожки… В которых мальчики ходят.

И сейчас, как много лет назад, отец сказал, отвлекая сына, первое, что пришло ему в голову:

– Тебе Зоя звонила. Что-то с ней, похоже, нехорошо…

Анатолий рванулся прочь из квартиры. Лифт был занят, он скатился по лестнице…

Через прозрачную стену зала «Олимпиец» было видно, как тренируется спортивный Зойкин класс. В одной половине зала – подтянутые, стройные девочки, в другой – высокие тощие и мускулистые мальчики. Зои среди ребят не было.

К стеклу подбежал Зоин сосед по дому Коля, показал рукой на проходную. Анатолий подошёл.

– Её нет и не будет, – сообщил Коля. – У них ночью опять скандал был, весь дом слышал. И в школе её не было…

… Зоя лежала на животе на кровати своей младшей сестры Насти. Дверь детской была неплотно прикрыта, Зойка видела широкую жёлтую полосу электрического света из столовой, слышала звон чайной посуды, голоса и даже смех… Всё тело её страшно распухло. Как подушка. Отец поклялся, что она месяц не сможет сесть. Болит – даже пальцем нельзя прикоснуться. И грудь, и живот… И щёки горят. Отец её долго хлестал по щекам, потом бил… Теперь на такую уродину никто не посмотрит. Даже Сергей.

Сергей – тем более. Он добился своего, и теперь ему на неё наплевать. Ночью он даже не проводил её до дома. Это не Анатолий…

Вдруг – сначала Зоя решила, что у неё начинается бред – она услышала на улице тройной свист, их с Анатолием условный сигнал. Свист повторился. Какая-то неведомая сила сорвала её с кровати, поднесла к окну.

Внизу под деревом стоял Анатолий в серебристой куртке. Зойка ожесточённо рванула на себя раму. В образовавшуюся щель ворвался холодный воздух. Оглянувшись на дверь, Зойка одним прыжком закрыла её на щеколду. Встала во весь рост на подоконнике.

– Зоя, что случилось? – негромко, но отчётливо спросил Анатолий. – Тебе нужна помощь?

Зойка кивнула. Приложила палец к губам. Зажмурилась.

… Всё-таки это очень страшно, страшнее, чем она думала. Высота…

В дверь осторожно постучали – должно быть, Настя. Сестра – единственный человек, с кем ей хотелось бы проститься… и предостеречь. Но времени уже не было…

Зойка предупреждающе закричала, раскинула руки и прыгнула вниз, в необъятную глубину улицы…

Её подхватил Анатолий. От них шарахнулись, раздались крики, но они, крепко держась за руки, уже бежали оттуда.

Зойка быстро слабела. Оставшиеся несколько десятков метров Анатолий её буквально проволок. Остановились в глухом переулке под фонарём. С чудовищно распухшего, багрового, изуродованного лица на Анатолия глянули детски-ясные Зойкины глаза. Лёгкая кофтёнка насквозь пропиталась кровью.

Сжав зубы, Анатолий молча снял куртку и накинул Зойке на плечи. Девушка тонко, жалобно вскрикнула. Её тело обмякло, глаза закрылись.

Анатолий нёс Зою на руках и не чувствовал её тяжести. Словно легчайшая пушинка легла к нему на ладони. Бережно поддерживая её хрупкое тело, он сдувал с невидящих глаз окровавленную чёлку и шептал, будто она могла его слышать: «Ничего, Зоя, ничего… Потерпи… Мы скоро придём… Ты только потерпи… Всё будет хорошо…» Слова его были нежными, а глаза – твёрдыми, холодными и жёсткими.

Отца дома не было. На столе, прижатая пепельницей, лежала записка, но Анатолий не стал её читать. Он уложил Зою на свою кровать, раздел… Глаза его медленно расширились, от щёк и губ отливала кровь…

Диск телефона уже крутился на «три», когда раздался слабый Зойкин голос:

– Не надо… – Голова девушки чуть качнулась на подушке. – Не надо… Толик… никуда звонить…

– Да на тебе живого места нет!.. Ну, я этому гаду, этому садисту так не оставлю… Зоя, не выдумывай. Надо «Скорую»!

– Если ты… кого-нибудь вызовешь… я выброшусь… из окна…

Зойка даже говорила с трудом. Но, зная её характер, Анатолий не сомневался, что она сдержит своё слово.

Он прошёл в ванную, намочил холодной водой большую губку, наполнил таз, вернулся в комнату и стал осторожно смывать кровь со страшных ран на голове, шее и груди девушки. Она закусила губу, но всё же порой у неё вырывались стоны. Вода в тазу быстро краснела.

– Толик, я всю твою постель запачкала…