Гаргантюа и Пантагрюэль

– Однако они льстят чертям, – сказал Панург сквозь зубы.

– Вы не призваны сюда поддерживать их в их безумии, и у вас на это нет полномочия, – так не будем и говорить больше о них. Аристотель, первого сорта человек, образец всякой философии, был крестным отцом нашей госпожи королевы. Он очень хорошо и точно назвал ее Энтелехией. Энтелехия – настоящее ее имя. Пусть убирается к черту, кто называет ее иначе. Кто иначе ее называет, блуждает по небу. Вам же наше «добро пожаловать»!

Они обняли нас, чем мы все были обрадованы. Панург сказал мне на ухо:

– Товарищ, тебе нисколько не было страшно во время этой выходки?

– Немного было, – отвечал я.

– А мне, – сказал он, – было страшней, чем некогда воинам Эфраима, когда их колотили и топили галаадиты за то, что вместо «шибболеф» они говорили «сибболеф».

Затем капитан отвел нас во дворец королевы в молчании и с большими церемониями. Пантагрюэль хотел с ним кое о чем поговорить, но тот, не будучи в состоянии из-за высокого роста Пантагрюэля достать до него, потребовал лестницу или огромные ходули. И затем сказал:

– Баста! Если бы наша госпожа королева захотела, мы бы выросли с вас. Это и случится, когда ей будет угодно.

В первых галлереях мы встретили большую толпу больных людей, которые были расставлены по разным местам, соответственно болезням: прокаженные отдельно, отравленные – в одном месте, чумные – в другом, венерики – в первом ряду, и так далее.

ГЛАВА XX. Как Квинтэссенция лечила больных песнями

Во второй галерее нам была капитаном показана дама – молодая, хотя и имевшая по крайней мере восемьсот лет от роду, прекрасная, изящная, пышно одетая, в кругу своих фрейлин и кавалеров. Капитан сказал нам:

– Теперь не время разговаривать с ней. Будьте только внимательными зрителями того, что она делает. В ваших королевствах имеются иные короли, которые фантастическим образом излечивают от некоторых болезней – как-то: от золотухи, эпилепсии, злокачественной лихорадки простым наложением рук. А эта наша королева излечивает от всех болезней без прикосновения, а только тем, что играет песенку в соответствии с болезнью.

Потом он показал нам органы, играя на которых, она производила свои удивительные исцеления. Они были очень странного устройства: трубы были из кассии в виде стволов; верхний брусок – из бакаутового дерева, пластины – из ревеня, педаль – из молочая, а клавиатура – из аммония.

Пока мы рассматривали эту удивительную и новую структуру органа, – ее абстракторами, сподизаторами, масситерами, прегустами, ьтабакинами, шашанинами, нееманинами, рабребанами, нерсинами, розюинами, недибинами, неаринами, сагаминами, перазинами, шезининами, саринами, сотринами, аботами, энилинами, аркасдарпенинами, мебинами, жибуринами, и прочими ее офицерами были введены прокаженные. Она им сыграла песенку, уж не знаю и какую, и они внезапно и совершенно излечились. Затем были введены отравленные; она сыграла им другую песню – и люди встали на ноги. Потом – слепые, глухие, немые и даже апоплектики. Это нас испугало, и не напрасно, и мы упали наземь, простершись, как люди, пришедшие в экстаз и восхищение при созерцании той силы, которая на наших глазах исходила от госпожи королевы; не., в нашей власти было произнести хоть слово; мы так и оставались ниц на земле, когда она, дотронувшись до Пантагрюэля красивым букетом из распустившихся роз, который она держала в руке, привела нас вновь в чувство и заставила встать на ноги. Затем она сказала нам шелковыми словами, такими и подобными тем, которые хотела Парисатида слышать в тех случаях, когда говорили с Киром, ее сыном, – или, по крайней мере, словами из кармазинной тафты:

– Благородство, светящееся вокруг ваших особ, дает мне возможность судить с уверенностью о добродетели, таящейся внутри ваших душ; и, видя медоносную сладость ваших скромных изъявлений почтительности, я без труда убеждаюсь, что сердце ваше не терпит порочности, бесплодности либерального и высокомерного знания, а, напротив того, богато многими иноземными и редкими учениями, – а их теперь гораздо легче желать, чем встретить, вследствие грубых нравов невежественной черни; вот по какой причине я, господствующая, в силу прошлого опыта, над всякими пристрастиями, не могу сейчас удержаться, чтобы не сказать вам обыкновенного слова, то есть – «добро, добро, в высшей степени добро пожаловать».

– Я не ученый человек, – сказал мне тихонько Панург, – отвечайте вы, если хотите.

Но и я не ответил; не дал ответа и Пантагрюэль, – и мы пребывали в молчании. Тогда королева сказала:

– По этому вашему молчанию я узнаю, что вы не только вышли из Пифагорейской школы, от которой берет корень, в постепенной и последовательной преемственности, древность моих прародителей, но также и то, что в Египте – в этой знаменитой кузнице высокой философии – много лун тому назад вы грызли ваши ногти и скребли голову пальцем. В Пифагорейской школе молчание было символом познания. Молчание и египтянами было обожествлено в их хвалах; и первосвященники Гиерополиса приносили жертвы великому богу в молчании, не производя никакого шума, а равно и не произнося ни слова. В намерения мои не входит лишать вас благодарности, – но, наоборот, я хочу в живейшей форме выразить вам мои мысли, хотя бы их сущность и ускользнула от меня.

Кончив эту речь, она обратила свои слова к своим чиновникам и сказала им только:

– Табакины, к панацее!

При этом слове табакины сказали нам, что мы должны извинить госпожу королеву, если мы с нею не будем обедать. Ибо она ничего не ест, за исключением некоторых категорий, абстракций, разновидностей, видимостей, мыслей, мечтаний, трудностей, шарад, задних мыслей, антитез, метемпсихоз и трансцендентных пролепсисов.

Затем они нас отвели в небольшой покой, весь убранный алгебраически; там нас угостили бог знает как. Говорят, что Юпитер на дубленой коже козы, которая вскормила его в Кандии (этою кожею он пользовался вместо щита в борьбе с Титанами, за что и был прозван Эгинхус), написал все, что делается в мире. Жаждою моей клянусь, пьяницы, друзья мои, что на восемнадцати козьих шкурах нельзя было бы записать тех прекрасных кушаний, закусок и угощений, которые нам подавали, даже если писать такими маленькими буквами, какими Цицерон, по его словам, видел написанной «Илиаду» Гомера, – так что ее можно было покрыть одной ореховой скорлупой. Со своей стороны, будь у меня сто языков, сто ртов и железный голос и сладкоречив Платона, я не сумел бы в четырех книгах изложить вам трети и половины этого. А Пантагрюэль говорил мне, что ему кажется, когда королева говорила своим табакинам: «К панацее», она произносила условленный между ними символ верховного пиршества, – как Лукулл говорил слово «Аполлон», когда хотел особенно угостить своих друзей, хотя бы те его заставали врасплох, как иной раз Цицерон и Гортензий.

ГЛАВА XXI. Как королева проводила время после обеда

По окончании обеда мы были отведены одним из шашанинов в залу королевы и видели там, как, согласно обычаю, после обеда она вместе со своими дамами и принцами двора просевала, провеивала и проводила время через большой и красивый шелковый, белый с голубым, мешок. Потом мы заметили, что они, в воспоминание старинных обычаев, играли вместе в кордас, эммелию, сициннию, ямбику, персику, фригию, никатизм, фракию, калабризм, кернофор и тысячи других игр и танцев.

Потом по ее распоряжению мы осмотрели дворец и увидели в нем столь новые, удивительные и странные вещи, что я и теперь, думая о них, мысленно восхищаюсь. Однако ничто не повергало нас в такое изумление, как искусство ее придворных, абстракторов, перазинов, недибинов, сподизаторов и других, которые нам откровенно и без утайки говорили, что госпожа королева делает невозможное и исцеляет неизлечимых больных, тогда как они, ее чиновники, лечат остальных.

Там я увидел, как некий юный перазин лечил венериков, – я хочу сказать, чрезвычайно сложные случаи, в роде как руанские, – только дотрагиваясь троекратно до позвоночника больных обломком подковы.

Я видел, как другой отлично вылечивал страдающих водянкой, коликами и болезнями мочевого пузыря, ударяя их по животу обоюдоострой тенедосской секирой девять раз под ряд без перерыва.

Еще другой тотчас излечивал от перемежающейся лихорадки, только привязывая к поясу больных с левого бока лисий хвост (по-гречески называемый «хеналопекс»).

Один лечил от зубной боли, трижды обливая корень больного зуба бузинным уксусом и потом оставляя его сохнуть на солнце в течение получаса.

Еще один лечил все виды подагры – острой, хронической, прирожденной и случайной – только тем, что заставлял подагрика закрывать рот и открывать глаза.

Я видел еще одного, который в несколько часов вылечил девять дворян от болезни святого Франциска, освободив их от всех долгов и каждому из них прикрепив к шее веревку, на которой висела шкатулка, наполненная десятком тысяч экю с солнцем.

Еще один при посредстве чудесной машины выбрасывал через окна дома: таким образом они очищались от зараженного воздуха.

Еще один излечивал все три формы чахотки, худосочия, сухотки и атрофии органов, не прибегая ни к купаньям, ни к молочной диете, ни к средствам для уничтожения волос, ни к осмолению, ни к другим медикаментам, а только делая больных монахами на три месяца. Он утверждал, что если они не пожиреют, будучи монахами, то уж ни природа, ни искусство никогда не заставят их потолстеть.

Я видел еще одного, в сопровождении множества женщин, шедших двумя группами: в одной были девушки – хорошенькие, молоденькие, белокуренькие, нежненькие и, как мне показалось, доброжелательные, другая состояла из старух – беззубых, с гноящимися глазами, морщинистых, коричневых, трупного вида. Пантагрюэлю сказали, что он переплавляет старух, заставляя их таким образом молодеть и благодаря его искусству делаться такими, как присутствующие там девушки, которых он в тот день переплавил и восстановил вполне в красоте форм, в изяществе, в росте и во всем телосложении, такими, как они были в возрасте пятнадцати – шестнадцати лет, – за исключением только пяток, которые у них остаются гораздо короче, чем были в их первой юности.

Это было причиной, почему они с того времени при всяких встречах с мужчинами становятся очень покорными и легко падают на спину. Группа старух ожидала своей очереди с большой верою, настойчиво приставая к нему, ссылаясь на то, что это невыносимо по природе, когда недостает красоты, а охота большая. И он в своем искусстве имел непрерывную практику и заработки более чем посредственные. Пантагрюэль спрашивал, делал ли он плавлением молодыми также и стариков. Тот ответил, что нет; но что способ помолодеть для них – это пожить с переплавленною женщиною: от нее он заражается тою пятой разновидностью венерической болезни, которая именуется чесоткой, по-гречески «офиазис», благодаря которой меняют и волосы и кожу, как это ежегодно бывает со змеями; в них возрождается юность, как в аравийском фениксе. Это истинный источник юности. Тогда тот, кто был дряхлым стариком, вдруг становится юным, веселым и проворным, как это случилось, по словам Эврипида, с Иолаем; как это произошло с прекрасным Фаоном, столь любимым Сапфо, по милости богини Венеры; с Тифоном при посредстве Авроры; с Эзоном благодаря искусству Медеи, – а равным образом и с Язоном, который, по свидетельству Ферекида и Симонида, был ею восстановлен и омоложен; и, как говорит Эсхил, то же произошло с кормилицами доброго Бахуса, а также и с их мужьями.

ГЛАВА XXII. Как чиновники Квинтэссенции упражнялись в различных вещах, и как королева удержала нас в должности абстракторов

После того я видел многих из этих вышеназванных чиновников, которые в короткий срок делали белыми эфиопов, растирая им живот дном корзины.

Другие пахали песчаный морской берег на трех парах лисиц в одном ярме и не теряли семян.

Иные мыли черепицы и смывали с них краску.

Другие извлекали воду из наждака, который вы называете пемзой, – долгое время толкли его в мраморной ступке и изменяли его состав.

Некоторые стригли ослов и получали очень хорошую шерсть.

Другие собирали виноград с шиповника и фиги с чертополоха.

Некоторые доили козлов и собирали молоко в сито с великой пользой для хозяйства.

Кое-кто мыли голову афром и щелока при этом не теряли.

Некоторые ловили ветер сетями и набирали в них декуманских раков.

Видел я молодого, сподизатора, который искусно извлекал газы из сдохшего осла и торговал ими – пять су за локоть.

Другой гноил навозных жуков. О прекрасное кушанье!

Но Панург с отвращением схватился за грудь, увидав некоего аркасдарпенина, который гноил добрую порцию человеческой урины в лошадином навозе со значительным количеством и христианского… фу, безобразник! Тот нам ответил, тем не менее, что сие священное очистительное он поставляет королям и великим князьям, и этим ему удается продлить им жизнь на добрый туаз или два.

Другие обдирали угрей с хвоста, и названные угри не кричали раньше, чем оставались без кожи, – точь-в-точь как меленские угри[311].

Другие из ничего делали нечто великое, а великое превращали в ничто.

Третьи резали огонь ножом и черпали воду сетями.

Кое-кто делали фонари из мочевых пузырей, а из туч – медные печи.

Мы видели двенадцать других чиновников, пировавших под лиственным навесом и пивших из обширных и красивых круглых сосудов вина четырех сортов, – свежие и сладкие во всех отношениях. Нам было сказано, что этим они улучшали, по местному обычаю, погоду, и что таким способом когда-то улучшил погоду Геркулес вместе с Атласом.

Иные делали из необходимости доблесть, и их дело мне показалось прекрасным и нужным.

Иные зубами производили алхимические опыты.

Другие в большом цветнике тщательно измеряли прыжки блох; они уверяли меня, что это более чем необходимое дело для управления королевствами и республиками и для ведения войн, ссылаясь на Сократа, который первый свел филоэофию с небес на землю и сделал ее из праздного и любопытного занятия полезной и выгодной вещью, посвящая половину своих трудов измерению скачков блох, как свидетельствует один из квинтэссенциалов, Аристофан.

Я видел также двух жиборинов, отдельно на верхушке высокой башни стоявших на карауле; нам было сказано, что они стерегут луну от волков.

Я встретил в углу сада еще четырех других, которые яростно спорили и готовы были вцепиться друг другу в волосы. Спросив, отчего возник спор, я услышал, что уже четыре дня прошло с тех пор, как они начали разбирать три высоких и сверхфизических положения, от решения которых они ждали золотых гор. Первый вопрос был о тени осла-самца; второй – о дыме от фонаря; третий – о шерсти козы, – есть ли она именно шерсть. Потом нам было сказано, что им отнюдь не кажется странным, если две противоречивых вещи сразу истинны по модусу, по форме, по фигуре и по времени, – положение, из-за которого парижские софисты скорее позволят раскрестить себя, чем признают его.

Мы с любопытством наблюдали удивительные деяния этих людей, когда появилась королева со своей знатной свитой; в это время уже засияла ясная вечерняя звезда. При приходе королевы мы снова почувствовали себя испуганными и ослепленными. Она тотчас же заметила наш страх и сказала нам:

– То, что заставляет человеческую мысль блуждать в безднах изумления, вовсе не есть превосходство результатов, в рождении которых от естественных причин они убеждаются при посредстве искусства мудрых мастеров: это есть новизна опыта, овладевающая их чувствами, – ведь они не предвидят легкости дела, когда ясное суждение соединяется с настойчивым изучением. Однако придите в себя и освободитесь от всякого страха, если вы подверглись ему при рассмотрении того, что сделали мои подчиненные. Смотрите, слушайте, созерцайте по свободному выбору все, что есть в моем доме, – и вы мало-помалу освободитесь от рабства невежества. Я очень желала бы этого. Но чтобы дать вам не ложное доказательство тому, я, видя любознательность в сердцах ваших, которую вы достаточно доказали, удерживаю вас отныне в должности моих абстракторов.

Мы поблагодарили ее, смиренно и молча приняв предложение.

ГЛАВА XXIII. Как королеве был подан ужин, и как она ела

Королева, окончив эту речь, повернулась к своим дворянам и сказала им:

– Пищевод, общий посол, служащий для питания всех органов, как низших, так и высших, докучает нам необходимостью восстановлять путем доставления сообразной пищи то, что ими потеряно вследствие непрерывного действия естественной теплоты в первоначальной влажности. Сподизаторы, шезинины, нееманины и перазины, вам остается только быстро поставить столы, изобилующие питательными веществами всех законных сортов. Также и вы, благородные прегусты, совместно с моими милыми масситерами, уже давшие доказательство вашего искусства, заботливости и усердия, так как не успею я дать вам приказание, как вы уже за исполнением своих обязанностей и всегда начеку! Я только напоминаю вам, чтобы вы делали то, что делаете.

Проговорив эти слова, она удалилась на некоторое время с частью своих фрейлин, и нам было сказано, что это для того, чтобы принять ванну, что у древних было так же обычно, как у нас сейчас мыть руки перед обедом. Проворно расставили столы и покрыли их весьма драгоценными скатертями. Порядок был такой, что владычица ничего не ела кроме небесной амврозии, и ничего не пила, кроме божественного нектара. Но вельмож и придворных дам и нас вместе с ними угостили столь редкими лакомыми и дорогими кушаньями, какие и Апициюн никогда не снились.

К концу обеда принесли миску со всякой всячиной на случай если бы голод не был утолен. Она была такого объема и такой величины, что ее едва можно было бы покрыть золотым подносом, который Питий Битин подарил царю Дарию. В ней находились различного рода похлебки, салаты, фрикассе, рагу из горошка и из дикой козы, жаркие, вареное мясо, мясо, жаренное на углях, большие куски солонины, копченая ветчина, божественные соленья, паштеты, тартинки, масса кур, приготовленных по-мавритански, сыры, сладкие кремы, желе, фрукты всевозможных сортов. Все это казалось мне очень хорошим и вкусным, но я, однако, и не притронулся к этому, так как был сыт до-отвала. На дне миски я заметил множество костей, игральных карт и тарокки, игру в луночки, шахматы и шашечницы, а также чаши, наполненные экю с солнцем, для тех, кто хотел бы поиграть.

Наконец, внизу я усмотрел множество мулов, хорошо оседланных, в бархатных попонах, а также иноходцев под дамским и мужским седлом, уж не знаю сколько носилок, обитых бархатом, и несколько феррарских экипажей для тех, кто пожелал бы с приятностью прокатиться.

Это мне не показалось странным, но самый способ, каким ела королева, показался мне новым: она ничего не жевала, не потому, что у нее не было крепких и хороших зубов, и не потому, чтобы ее кушанья не требовали жеванья, – но таков был ее нрав и обычай. Кушанья, которые пробовали сперва прегусты, переходили к масситерам, и те очень изящно их прожевывали, – имея глотку на подкладке из кармазинного атласа с золотыми прожилками, а также зубы из прекрасной белой слоновой кости. Как следует прожевав кушанья, вливали их прямо ей в желудок через золотую трубочку. По той же причине (нам было сказано) она и очищалась только по доверенности.

ГЛАВА XXIV. Как в присутствии Квинты был дан веселый бал в виде турнира

По окончании ужина дан был бал в виде турнира, достойный не только внимания, но и вечной памяти. Прежде всего накрыли большим бархатным ковром пол во всем зале. Ковер этот имел вид шахматной доски, разделенной на равное количество квадратов, белых и желтых, шириною и длиной в три локтя каждый.

Затем вошли в зал тридцать две молодые особы. Шестнадцать из с были в костюмах золотого сукна, а именно: восемь юных нимф, как отображали их в древней свите Дианы; затем – король, королева, два караульных офицера, два рыцаря и два стрелка.

В подобном же порядке вышли и другие шестнадцать, одетые в серебряное сукно.

Их расположение на ковре было следующее: короли стали в последнем ряду, на четвертом квадрате, так что золотой король поместился на белом, а серебряный – на желтом квадрате; королевы – рядом с королями: золотая – на желтом квадрате, серебряная – на белом. Возле них, возле телохранителей королей и королев, встали с каждой стороны по два стрелка. Рядом со стрелками – рыцари, подле рыцарей – начальники караулов. Перед ними во втором ряду, поместились восемь нимф – и между двумя рядами оставалось четыре ряда пустых квадратов.

У каждой партии были свои музыканты, одетые в ее цвет: одни – в оранжевые ткани, другие же – в белые. Их было по восьми с каждой стороны, в руках у них были самые разнообразные инструменты, очень мелодичные, хорошо настроенные, меняющие темп, тон согласно ходу бала. Разнообразие движений танцующих, их вымышления, наступления, отступления и т. д. казались мне замечательными. И еще более превосходящим человеческое воображение было то, что участники турнира так быстро схватывали звуки, соответствующие движениям вперед или назад, что как скоро раздавался известный тон, они тотчас устремлялись на назначенное место, несмотря на то, что движения их были совершенно различны.

Так, стоящие в первой линии, как бы готовые начать битву, нимфы наступают на врага прямо на один квадрат вперед – за исключением первого хода, когда им позволяется пройти два квадрата. Они одни никогда отступают. Когда одна из нимф дойдет до последнего ряда, где стоит король враждебной стороны, то ее король венчает ее королевой, с этого момента она пользуется движениями и привилегиями коровы. Но до этого нимфа берет неприятеля только по диагонали и вперед. Ни нимфам, ни кому другому не позволено брать врага, если, беря его, они оставляют свою королеву без прикрытия.

Короли ходят и берут врага на один шаг во всех направлениях. Они переходят также лишь на соседний квадрат – с белого на желтый и наоборот, за исключением одного случая: на первом своем ходе, ли его ряд свободен от других офицеров, кроме караульного, король может последнего поставить бок-о-бок с собой, а сам ретироваться вокруг него и встать рядом с ним с другой стороны. Королевы ходят и бегают с большей свободой, чем все другие. Они ходят по прямой линии всем ее протяжении, если квадраты этой линии не заняты своими, также и по диагонали – по квадратам своего цвета.

Стрелки ходят и вперед и назад, поблизости и вдаль – но цвету первого своего квадрата никогда не изменяют.

Рыцари ходят и берут врага, переходя через один квадрат по прямой линии, даже если он занят своими или чужими, и затем располагаясь вправо или влево и меняя при этом цвет квадрата. Прыжки их весьма опасны для противной партии и требуют от нее усиленного внимания, так как они никогда не берут врага открытым, прямым нападением.

Офицеры караула ходят и берут по прямой линии, вправо и влево назад и вперед, как короли, но имеют право двигаться по всей линии, если она свободна, чего не делают короли.

Главная цель, которую преследовали обе партии, – в том, чтобы напасть на короля противной партии и отрезать его от свиты, так чтобы он не мог вырваться ни в какую сторону. Когда король попадал в такую засаду и не мог ни убежать, ни получить помощи от своих, – битва прекращалась, и проигрывал осажденный король. И вот для того, чтобы спасти короля от опасности попасть в такое положение, все принадлежавшие к его партии готовы были жертвовать собой; та и другая стороны беспрестанно забирали в плен противников под звуки музыки.

Когда кто-нибудь брал в плен противника, то, сделав ему поклон, легко хлопал его по правой руке, удалял с поля и занимал его место. В случаях же нападения на короля – брать его в плен не дозволялось. Был отдан строгий приказ: всякий, кто лишает короля охраны или угрожает ему, обязан низко ему поклониться и предупредить: «Храни вас бог!», чтобы принадлежащие к партии этого король могли оказать ему помощь, прикрыв его, или же он сам мог переменить место, если, к несчастью, помощь оказывалась невозможной. И во всяком случае противная партия не берет короля в плен, но, опускаясь на левое колено, приветствует его, говоря: «Добрый день!»

Этим и кончался турнир.

ГЛАВА XXV. Как сражаются тридцать два участника бала

Когда обе стороны заняли свои места, музыканты начали играть воинственный, довольно грозный марш, как при атаке. Обе партии приготовились к бою, ожидая сигнала.

Когда внезапно музыканты серебряной партии умолкли, то продолжали играть инструменты золотой, это значило, что золотая партия нападает. Так и произошло. При новой мелодии мы увидели, как нимфа, стоявшая перед королевой, повернулась налево кругом к королю, как бы с просьбою разрешить ей атаку, и поклонилась всей своей партии. После чего скромно переступила два квадрата и сделала реверанс противной партии, которую атаковала. Тогда золотые музыканты умолкли, и заиграли серебряные. Здесь не следует пройти молчанием, что нимфа поклонилась королю и всей своей партии, имея в виду, чтобы и они не оставались праздными. Все отдали ей поклон, повернувшись на полный круг налево, кроме королевы, которая повернулась к своему королю, направо. Такой порядок поклонов всех выступавших сохранялся во все продолжение зала той и другой стороной.