Гаргантюа и Пантагрюэль

– По этому, – сказал Эпистемон, – вы можете судить, осмысленно ли поступил тот папа, который первый учредил пост, – раз этот скверный башмак фредон сознается, что никогда он не замаран так похотью, как во время поста; по очевидным причинам, приводимым всеми хорошими и учеными врачами, которые утверждают, что ни в какое время года не едят такой возбуждающей похотливость пищи, как в это время: всякие бобы, горошек, фасоль, турецкий горох, лук, орехи, устрицы, сельди, соленья, морскую рыбу, салаты из возбуждающих трав, руту, настурцию, дракон-траву, полевой кардамон, водяную петрушку, мак, рогач, хмель, фиги, рис, виноград…

– Вы будете, пожалуй, очень изумлены, – сказал Пантагрюэль, когда я вам скажу, не предписал ли добрый папа, учредитель святого поста, видя, что тогда как раз такое время года, в которое естественное тепло выходит из центра, где задерживается в течение зимних холодов, и распространяется по членам, по окружности, как древесный сок по дереву, не предписал ли папа этих кушаньев для того, чтобы способствовать размножению рода человеческого. Меня навело на мысль то обстоятельство, что в метрических записях Туара больше числится детей, рожденных октябре и ноябре, чем во все другие девять месяцев в году; эти дети, если отсчитать назад, все сделаны, зачаты и зарождены во время поста.

– Я, – сказал брат Жан, – слушаю ваши речи и получаю не мало удовольствия от того; но кюре из Жамбера приписывал это обильное женское потучнение не постной пище, но тем маленьким допросчикам под сводами, проповедничкам елейным, исповедничкам келейным, которые в это время своей власти присуждают развратных мужей чуть ли не к самым когтям Люцифера. Под их угрозой женатые мужчины больше не балуются с горничными, а возвращаются к женам.

– Толкуйте, – сказал Эпистемон, – учреждение поста, как вам думается, – каждый держится своего мнения; но уничтожению его, – которое, по-моему, неизбежно в скором времени, – воспротивятся все дикие, – я это знаю, я слышал от них. Ведь без поста их искусство будет в пренебрежении, – они ничего не заработают, потому что никто хворать не будет. В посту сеются всевозможные болезни; пост – настоящий томник, естественное зачатие и рассадник всяких зол. И примите только во внимание, что если от поста тела гниют, то и души тоже портятся. Дьяволы тогда делают свое дело. Ханжи тогда выступают, у святош начинаются большие праздники: столько всяких епитимий, отпущений, исповедей, бичеваний, анафематствований! Я не хочу утверждать, что аримаспийцы в этом лучше нас.

– А что, – сказал Панург, – вы скажете об этом человеке, милашечка мой, фредон? Не еретик ли он, чего доброго?

Фредон. И весьма.

Панург. Что ж, его надо сжечь?

Фредон. Надо.

Панург. И как можно скорее?

Фредон. Пожалуй.

Панург. Не поджаривая?

Фредон. Нет.

Панург. А как же?

Фредон. Живьем.

Панург. А что потом с ним будет?

Фредон. Умрет.

Панург. Что, он вас так рассердил?

Фредон. Увы!

Панург. А кто он, по-вашему?

Фредон. Безумец.

Панург. Безумец или бесноватый?

Фредон. Больше того.

Панург. А кем, вы хотите, чтобы он стал?

Фредон. Сожженным.

Панург. Жгли также и других?

Фредон. Многих.

Панург. Которые были еретики?

Фредон. Меньше его.

Панург. А еще будут жечь?

Фредон. Многих.

Панург. А вы их помилуете?

Фредон. Ни за что.

Панург. Не надо ли всех их сжечь?

Фредон. Надо.

– Не знаю, – сказал Эпистемон, – что вам за удовольствие рассуждать с этим злым оборванцем-монахом; если бы я раньше с вами не был знаком, у меня составилось бы о вас не очень лестное мнение.

– Да ну, ей-богу, сказал Панург, – я бы с охотой отвел его к Гаргантюа, – до того он мне нравится; когда я женюсь, он будет служить у моей жены шутом.

– И даже больше, – сказал Эпистемон.

– Получай свое вино, – сказал, посмеиваясь, брат Жан, – бедняга Панург, тебе уж никак не избежать стать рогоносцем!

ГЛАВА XXX. Как мы посетили Атласную страну

В этой главе Раблэ осмеивает путешественников – любителей чудесного баснословного. На острове Фризе находилась Атласная страна, «где ни деревья ни травы никогда не теряли ни листвы ни цветов», ибо были из дамасской ткани и тисненного бархата. Таковы же были животные и птицы, слоны там сидели за столами, молча пили и ели, как блаженные отцы – монахи – в трапезной. Плиний именно там видал пляшущих на канате под звон колокольчика слонов и гуляющих по столам во время пира, без помехи сотрапезникам…

Там был носорог; тридцать два единорога; золотое руно, завоеванное Язоном; хамелеон, питавшийся одним воздухом и больше ничем; три гидры, По семи голов у каждой; четырнадцать фениксов; кожа золотого осла Апулея; триста девять пеликанов; шесть тысяч шестнадцать птиц – селевкидов, стимфалид, гарпий и т. д. И другие всевозможные птицы и звери.

ГЛАВА XXXI. Сак в Атласной стране мы видали Наслышку, содержавшего свидетельскую школу

Проехав немного далее по этой Ковровой стране, мы увидали разверзшееся до самых пучин Средиземное море – точь-в-точь так, как в Аравийском заливе разверзлось Эритрейское море, дабы дать проход евреям, шедшим из Египта. Тут я признал Тритона, трубившего в свою больную раковину, Главка, Протея, Нерея и тысячу других богов и морских чудовищ. Мы увидали также бесчисленное количество всевозможных видов рыб, – пляшущих, летающих, порхающих, сражающихся, едящих, дышащих, спорящих, охотящихся, устраивающих засады, заключающих перемирия, торгующих, играющих и веселящихся. В углу, поблизости от них, мы увидали Аристотеля с фонарем в руке, в позе, похожей на ту, в какой рисуют около святого Христофора отшельника, высматривающего, обдумывающего и записывающего. Сзади него стояли, как сыщики, другие философы, как-то: Аппиан, Гелиодор, Атеней, Порфирий, Танкрат аркадийский, Нумений, Поссидоний, Овидий, Оппиан, Олимпий, Телевк, Леонид, Агафокл, Теофраст, Дамострат, Муциан, Нимфодор, и еще пятьсот других таких же праздных людей, как Хризипп или Аристарх Сольский, который пятьдесят восемь лет провел в наблюдении за бытом пчел, ничего другого не делая. Между ними я заметил Тьера Жилля, у которого был урыльник в руке и который был глубоко погружен в созерцание урины этих прекрасных рыб.

Вдосталь насмотревшись на Атласную страну, Пантагрюэль сказал:

– Я долго здесь насыщал свое зрение, но от этого отнюдь не чувствую себя сытым; желудок мой прямо бесится от голода.

– Ну что ж, попитаемся, попитаемся, – сказал я, – и попробуем этих анакампсеротов, что висят над нами. Фи, да они ничего не стоят!

Я взял тогда несколько плодов миробалана, висевших с одного конца ковра. Но я не мог ни прожевать, ни проглотить их; да и вы, попробовав их, сказали бы и поклялись, что это крученый шелк, без всякого вкуса. Можно было подумать, что Гелиогабал отсюда, как бы вторым изданием, заимствовал способ угостить тех, которых заставил долго пропоститься, обещая им роскошный, обильный и царский пир, – а подал им кушанья восковые, мраморные, глиняные и из расписной и узорчатой ткани.

Рыская по вышесказанной стране в поисках чего-нибудь съедобного, мы услышали резкий шум, будто женщины колотят белье или стучит мельничный толчок. Не медля мы направились к тому месту, откуда слышался шум, и увидали горбатого старикашку, маленького и чудовищно уродливого. Его называли Наслышкой; у него была пасть, растянутая до ушей, – а внутри пасти семь языков, или один язык, рассеченный на семь частей. Как бы то ни было, всеми семью языками вместе он говорил разное и на разных языках; по всей голове да и на всем остальном теле у него было столько же ушей, сколько когда-то у Аргуса глаз; кроме того он был слеп, а ноги его были в параличе. Вокруг старика я заметил невероятное число мужчин и женщин, внимательно слушавших его; некоторые из этой толпы показались мне миловидными; у одного из них в руках была карта вселенной, и он кратко, в лаконичных афоризмах, изъяснял, что в ней, – а слушавшие в несколько часов становились учеными людьми и говорили с большим изяществом об удивительных вещах, и все на память. Чтобы узнать хоть сотую часть всего этого, не хватило бы человеческой жизни. Говорили о нильских пирамидах, о Вавилоне, о троглодитах, о гимантоподах, о блемимиях, о пигмеях, каннибалах, гиперборейских горах, об эгипанах, обо всех чертях, – и все «по-наслышке». По-моему, я видел там Геродота, Плиния, Солина, Филострата, Мелу, Страбона и других древних; затем Альберта – великого якобинца, Петра Свидетеля, папу Пия II, Волатеррана, Паоло Джовио – достойного мужа, Жака Картье, Хайтона армянина, Марко Поло – венецианца, Людовика – римлянина, Педро Альвареса – и не знаю сколько еще других новейших историков, спрятавшихся за одним из ковров и втихомолку писавших прекрасные штучки, и все «по-наслышке».

Позади одного из бархатных ковров с изображением листьев мяты, вблизи Наслышки, я увидел множество першеронцев и жителей провинции Мэн, хороших студентов, еще молодых. Спросив у них, на каком факультете они занимаются, мы услышали в ответ, что с юного возраста они учатся быть свидетелями и так преуспели в этом искусстве, что, уехав отсюда и вернувшись к себе на родину, они честно живут своим ремеслом свидетеля, свидетельствуя обо всем в пользу тех, кто им больше платит, – и все «по-наслышке». Говорите об этом, что угодно, – но они нам отрезали от своей краюхи, и мы вволю напились из их боченков. После этого они нас сердечно предупредили, что нам надо, елико возможно, скупиться на правду, если мы хотим преуспеть при дворе знатных вельмож.

ГЛАВА XXXII. Как мы открыли Фонарную страну. Как мы сошли в Порту Светящихся Рыб и вступили в Фонарию

Плохо накормленные в Атласной стране, мы плыли, – продолжает рассказчик, – три дня, а на четвертый приблизились к Фонарной стране. На море там светились огоньки, – это были рыбы с огненным языком. По объяснению же лоцмана, не рыбы, а сторожевые огни, зажженные в честь чужеземных «фонарей» – францисканцев, отправляющихся туда на собрание «провинциального капитула».

Путники вошли в порт Фонарии. Близ него находилась деревня, населенная светляками, жившими на счет Фонарей, «как в наших краях живут на счет монахинь братья-сборщики» (т.-е. собиратели на женские монастыри).

Спутников провели к королеве, которая была одета в платье из горного хрусталя, усеянное крупными алмазами. Все Фонари, как знатные и большие, так и малые, были также украшены, – кто стразами, кто рогом, кто бумагой, кто вощеной тканью. Фонарь философа Эпиктета был просто глиняный, а считался одним из самых пышных: за него когда-то давали три тысячи драхм…

За ужином всем дали сальные свечи (королеве – факел из воска). По просьбе Панурга, изложенной на фонарном языке, королева соизволила предоставить спутникам на выбор любого из Фонарей из числа собравшихся на провинциальный капитул. Они хотели взять его в качестве проводника по дороге к оракулу Божественной Бутылки.

ГЛАВА XXXIII. Что подавали на ужин дамам Фонарии

В этой главе перечисляются сначала многочисленные закуски, затем разные кушанья и, наконец, танцы после обеда (около ста пятидесяти). Закуски – в роде таких: «вкусные щелчки», «чайники под винегретом», «стразы», «ерунда», «чепуха», «запеченные пустяки» и т. п. Во вторую очередь подавали:: «оставь меня в покое», «убирайся прочь», «расправься с ним сам», «рукоплескание», всякие ругательства и т. д. На последнее – блюда в таком же роде: «бредеден-бредеда», «галиматья», «тирлитантен», «прошлогодний снег» и т. п.

Некая старая Фонарка из пергамента до того перепилась на пиру, что потеряла по дороге и жизнь и смерть; это довольно часто случается в Фонарии.

Что касается танцев, то некоторые из них действительно исполнялись во времена Раблэ («Катерина», «Радость Пикардии», «Принцесса любви» и т. д.), другие, вероятно, выдуманы.

ГЛАВА XXXIV. Как мы прибыли к оракулу Бутылки

Под веселым освещением и руководством нашего благородного Фонаря мы прибыли на вожделенный остров, где помещался оракул Бутылки. Сойдя на землю, Панург резво подпрыгнул в воздухе на одной ноге и сказал Пантагрюэлю:

– Нынче мы нашли то, что искали с такими заботами и многоразличными трудностями.

Потом он вежливо поручил себя нашему Фонарю. Последний велел нам всем надеяться и отнюдь не пугаться, что бы нам ни предстало.

Приближаясь к храму Божественной Бутылки, мы должны были пройти среди большого виноградника, с лозами всяческих пород: тут были лозы – фалернская, мальвазийская, мускатная, бонская, мирвосская, орлеанская, мускатная, куссийская, гравская, анжуйская, корсиканская, верронская, неракская и другие. Означенный виноградник был некогда насажден добрым Бахусом, и с таким благословением, что все время приносил листья, цветы и плоды, как апельсинные деревья в Сан-Ремо. Наш великолепный Фонарь велел нам съесть каждому по три виноградинки, положить виноградных листьев в башмаки и взять в левую руку по зеленой ветке. У конца виноградника мы прошли под античной аркой, на которой находился трофей пьяницы, весьма тщательно вырезанный: это была предлинная вереница всяких флаконов, бутылей, бутылок, склянок, фляжек, бочек, боченков, штофов, кувшинов, пинт, а также античных сосудов, свисавших с тенистого навеса. Кроме того премного чесноку, луку, шарлоту, окороков, икры, круглых сыров, копченых бычьих языков, старого сыра и тому подобных закусок, перевитых виноградными лозами и с большим искусством связанных ветвями. Сверх того тут было до сотни видов рюмок, стаканов, кубков, бокалов, фиалов, кружек, чашек, стаканчиков, ковшей и тому подобной вакхической артиллерии. На самой арке, под зоофором, были написаны такие два стиха:

Пробираясь тайником,Запасайся фонарьком!

– Этим, – сказал Пантагрюэль, – мы уже запаслись, во всем государстве Фонарии нет более божественного Фонаря и лучшего, чем наш!

Арка эта заканчивалась прекрасным широким туннелем, сплетенным из виноградных лоз, украшенных виноградинами пятисот различных цветов и пятисот различных форм, не натуральных, а полученных благодаря земледельческому искусству. Тут были желтые, синие, бурые, голубые, белые, черные, зеленые, лиловые, крапчатые, длинные, круглые, треугольные, квадратные, яйцеобразные, в форме венчика, бородатые, в форме кочана, волосатые… Конец туннеля был закрыт тремя античными плющами, ярко-зелеными и увешанными кольцами. Там наш светлейший Фонарь приказал, чтобы каждый из нас сделал себе из этого плюща по албанской шапочке и накрыл ею себе голову. Это было сделано без промедления.

– Под этим навесом, – сказал тогда Пантагрюэль, – никогда не осмелился бы пройти великий жрец Юпитера.

– Причина тому, – сказал наш пресветлый Фонарь, – мистическая, для обозначения того, что первосвященники, равно все лица, предающиеся и посвящающие себя созерцанию божественных вещей, должны сохранять свой дух в спокойствии и вне всякого смятения чувств, которое обнашивается в опьянении больше, чем в другой страсти, – ибо, проходя здесь, он имел бы вино, то есть виноград, над головой, и могло бы оказаться, что он как бы находится под началом и во власти вина. И вы равным образом не были бы допущены в храм Божественной Бутылки, раз прошли под этим навесом, если бы Бакбюк – благородная жрица – не увидала, что ваши башмаки полны виноградными листьями: это есть знак, диаметрально противоположный первому, и с очевидностью показывает, что вино вами презирается, попирается и находится у вас в подчинении.

– Я, – сказал брат Жан, – не учен, вот почему это мне не нравится. Но в требнике моем я нахожу, что в «Откровении», как удивительное явление, видели женщину, у которой была луна под ногами; это, как мне объяснил Биго, чтобы показать, что она иной расы и природы, чем другие женщины, у которых у всех луна, наоборот, в голове, и, следовательно, мозг у них всегда лунатический; оттого мне легко поверить в то, что вы говорите, Фонарь, друг мой!

ГЛАВА XXXV. Как мы спустились под землю, чтобы войти в храм Бутылки, и почему Шинон – первый город в мире

Таким образом мы спустились под землю через арку, покрытую штукатуркой, с грубо нарисованной снаружи пляской женщин и сатиров, которые сопровождали старика Силена, смеявшегося на своем осле. Тут сказал Пантагрюэлю:

– Этот вход пробуждает во мне воспоминание о размалеванном ребе первого в мире города; ибо там живопись такая же и такой же жести, как здесь.

– Где это, – спросил Пантагрюэль, – какой это первый город, о котором вы говорите?

– Шинон, – сказал я, – иначе Каинон, в Турени.

– Я знаю, где Шинон, – отвечал Пантагрюэль, – знаю также расписанный погреб, я там выпил много стаканов свежего вина, и нисколько не сомневаюсь в том, что Шинон – древний город; об этом свидетельствует его герб, на котором написано:

Шинон, дважды, трижды Шинон,Хоть мал он, но славится он,На древнем он камне стоит,У рощи, где Вьенна бежит.

«Но почему этот город – первый в мире? Где вы нашли, что это написано? Каковы ваши предположения?»

– Я нахожу, – сказал я, – в священном писании, что Каин был первым градостроителем; поэтому вполне правдоподобно, что первый город он назвал по своему имени Каиноном, как впоследствии, в подражание ему, все другие основатели и устроители городов давали последним свои имена. Афина – это греческое имя Минервы – дала свое имя Афинам, Александр – Александрии, Константин – Константинополю, Помпей – Помпейополису, что в Киликии; Адриан – Адрианополю, Хана – хананеянам, Саба – сабеянам, Ассур – ассирийцам. Подобным образом названы и Птолемаида, Кесария, Тибериум, Геродиум в Иудее…

Пока мы таким образом беседовали, вышел большой Фляга, губернатор Божественной Бутылки, в сопровождении стражи храма, которая вся состояла из Французских Бутылочек. Заметив, что мы все с тирсами в руках (как я сказал) и увенчаны плющом, а также узнав нашего знатного Фонаря, он нас пропустил в полной безопасности и приказал, чтобы нас отвели прямо к принцессе Бакбюк – придворной даме Бутылки и верховной жрице при всех мистериях. Это и было сделано.

ГЛАВА XXXVI. Как мы спустились по четверичным лестницам, и об испуге Панурга

После этого мы спустились на одну мраморную ступень, – там оказалась площадка; повернув налево, мы спустились по двум ступеням – и опять такая же площадка; потом три в другую сторону – и опять подобная площадка; и еще четыре – и снова то же.

Панург спросил:

– Это здесь?

– Сколько ступеней, – сказал наш великолепный Фонарь, – вы насчитали?

– Одна да две, три да четыре, – отвечал Пантагрюэль.

– Итого сколько? – спросил Фонарь.

– Десять, – отвечал Пантагрюэль.

– При посредстве, – сказал Фонарь, – пифагорейской тетрады умножьте то, что получилось.

– Десять, – сказал Пантагрюэль, – двадцать, тридцать, сорок.

– Сколько в сумме? – спросил Фонарь.

– Сто, – отвечал Пантагрюэль.

– Прибавьте, – сказал Фонарь, – первый куб, то есть восемь; в конце этого рокового числа мы найдем дверь храма. И заметьте предусмотрительно, что это – истинно-платоновская психогония, столь прославленная академиками, но столь плохо понятая, половину которой составляет единство (сумма) двух первых целых чисел, двух квадратов и двух кубов.

Пока мы спускались по этим числовым ступеням под землю, нам очень нужны были, во-первых, наши ноги, ибо без них мы бы могли спуститься только катясь, как бочки в подземный погреб; а во-вторых – наш пресветлый Фонарь, потому что при спуске нам не светил никакой другой свет, как если бы мы были в пещере святого Патрика в Гибернии или во рву Трофония в Беотии.

Когда мы спустились приблизительно на семьдесят восемь ступеней, Панург, обращаясь к нашему блестящему Фонарю, воскликнул:

– Чудесная дама! С сокрушенным сердцем прошу вас вернуться назад. Смертью быка клянусь, я умираю от страха! Я согласен никогда не жениться. Вы много потерпели и потрудились для меня. Бог вам воздаст за это в день великого возмездия! Я не окажусь неблагодарным по выходе из этой пещеры троглодитов. Пожалуйста, вернемся! Я сильно подозреваю, что здесь тот самый Тенар, которым спускаются в ад, и мне кажется, что я уже слышу лающего Цербера. Слушайте, это он, или у меня звенит в ушах! У меня нет к нему ни малейшего благоговения, – ибо даже зубная боль никогда не бывает сильней, чем укус собаки, хватающей вас за ноги! Если здесь ров Трофония, то лемуры и кобольды съедят нас живьем, как некогда они съели одного из аллебардщиков, Деметрия, за недостатком объедков. Тут ли ты, брат Жан? Прошу тебя, брюханчик мой, не отходи от меня, – я умираю от страха. С тобой ли твой меч? Ведь у меня к тому же нет никакого оружия – ни наступательного, ни оборонительного. Вернемся!

– Я тут, – сказал брат Жан, – я тут, не бойся: я держу тебя за шиворот; восемнадцать дьяволов не вырвут тебя из моих рук, хотя я и безоружен. В оружии, при нужде, недостатка не будет, когда доброе сердце в союзе с доброй рукой; даже с неба оружие дождем упадет, как на полях Кро, близ Марианских оврагов в Провансе, когда-то выпал каменный дождь (камни эти еще там лежат) в помощь Геркулесу, которому иначе нечем было сражаться с двумя детьми Нептуна. Да что? Не спускаемся ли мы здесь в лимб малых детей (ей-богу, они нас тут обделают всех!) – или мы в ад идем ко всем дьяволам? Прах побери, я их сейчас изобью, раз у меня в башмаках виноградные листья! О, как здорово я подерусь! А где же, где они? Я боюсь только их рогов. Но те рога, что Панург, женившись, будет носить, меня вполне предохранят от этого. Я уже вижу в пророческом прозрении его, второго Актеона, рогача рогозадого.

– Берегись, брат, – сказал Панург, – чтобы – в ожидании, пока будут женить монахов – не жениться тебе на перемежающейся лихорадке. Ибо я только в таком случае могу выбраться из этого подземелья цел и невредим, если я тебя случу с нею, – исключительно для того, чтобы сделать тебя рогоносцем, рогозвучащим. Иначе говоря, я полагаю, что лихорадка перемежающаяся – плохой груз. Мне припоминается, что Грипмино собирался ее дать тебе в жены, да ты его обозвал еретиком.

Здесь наша беседа была прервана великолепным нашим Фонарем, который указал нам, что тут такое место, которое подобает почтить прекращением разговора и молчанием языков. А кроме того дал решительный ответ, что нам ничуть не следует отчаиваться в возможности возвращения после того, как услышим слово Божественной Бутылки, раз мы набили виноградными листьями наши башмаки.

– Ну, так идем же, – сказал Панург, – бросимся напролом головой сквозь всех чертей. Двух смертей не бывать! Во всяком случае я берег свою жизнь для какой-либо битвы. Бей! Наступай! Храбрости у меня более чем достаточно; правда, что сердце у меня дрожит, но это только от холода и затхлого воздуха в этом погребе. Но не от страха, нет, и не от лихорадки. Бей! Наступай! Проходи! Мочись! Имя мое – Гильом Бесстрашный.

ГЛАВА XXXVII. Как двери храма удивительным образом приотворились сами

В конце ступеней мы встретили портал из тонкой яшмы, очень соразмерный и сделанный в дорическом стиле, на передней стороне которого ионическими буквами из самого чистого золота было написано следующее изречение: «В вине истина». Обе половинки дверей были медные, в роде коринфских, массивные, с маленькими выпуклыми виньетками, изящно эмалированные в согласии с требованиями скульптуры, и обе были плотно сдвинуты одна с другой в своем гнезде, без замка, без ключа, без цепочки и без какой бы то ни было смычки. Там висел только один индийский диамант, величиною с египетский боб, оправленный в золото, припаянный в двух точках, а формою шестиугольный, с прямыми ребрами; с каждой стороны его, по направлению к стене, свисало по пучку чеснока.

Тут наша благородная проводница сказала нам, чтобы считали законным ее извинение, так как она больше нас сопровождать не будет; что нам следует только повиноваться указаниям верховной жрицы Бакбюк. Ибо входить внутрь ей не позволено по некоторым причинам, о которых людям, живущим смертной жизнью, лучше умолчать, чем говорить. Но на всякий случай она рекомендовала нам не терять рассудка, ничего не пугаться и не бояться и положиться на нее относительно возвращения. Затем она вытащила диамант, висевший в месте соединения двух половинок дверей, и вложила его справа в нарочно для того устроенную серебряную выемку; вытащив из-под порога дверей шнур кармазинного шелка, длиною в полтора туаза, с висящим на нем чесноком, привязала его к двум золотым кольцам, нарочно для этого прикрепленным по бокам, и отошла в сторону.

Вдруг обе половинки, без того чтобы кто-нибудь к ним притронулся, открылись сами собой, не издав при этом ни резкого скрипа, ни страшного сотрясения, как обыкновенно это бывает с тяжеловесными бронзовыми дверями, а только нежный и изящный рокот, отдавшийся в сводах храма. Пантагрюэль сразу постиг причину этого, увидав под краями половинок дверей по маленькому цилиндру, которые касались дверей выше порога, и по мере того, как дверь отодвигалась к стене, они поворачивались на твердом куске пестрого мрамора, чисто и гладко отполированного, издавая нежный и гармонический рокот.