Гаргантюа и Пантагрюэль

Когда же таранда не волнует ни страх и никакие другие чувства, то он принимает свою естественную окраску, и цвет его шерсти такой, как у ослов в Мэнге.

ГЛАВА III. Как Пантагрюэль получил письмо от своего отца Гаргантюа и об удивительном способе быстро узнавать новости из чужих и отдаленных стран

Пока Пантагрюэль был занят покупкой этих чужеземных животных, с мола раздалось шесть выстрелов из пушек и вместе с этим послышались радостные, громкие восклицания со всех кораблей. Пантагрюэль обращается к гавани и видит, что прибыл один из быстроходов его отца Гаргантюа, названный «Хэлидоном», потому что на корме его стояла фигура морской ласточки из коринфской меди. Хэлидон – это рыба, величиною с луарскую плотву, очень мясистая, без чешуи, с перепончатыми крыльями (как у летучих мышей), длинными и широкими, с помощью которых она пролетает, как я сам часто видел, над водою целый гуаз быстрее стрелы. В Марселе их называют «ландоль».

Итак, корабль был легок, как ласточка, и скорее, казалось, летел над морем, чем плыл. На нем находился Маликорн, стольник Гаргантюа, который послал его нарочным – проведать о здоровье и положении своего сына, доброго Пантагрюэля, и отвезти ему доверительное письмо.

Милостиво поклонившись и обняв посла, Пантагрюэль, прежде чем вскрыть письма или говорить о чем-либо, спросил у Маликорна:

– С вами ли Гозаль[234], небесный вестник?

– Да, со мной, – ответил тот. – Он завернут в этой корзиночке.

Это была голубка, взятая из голубятни Гаргантюа и высиживавшая птенцов в то мгновенье, когда отходил быстроход Маликорна. Если бы с Пантагрюэлем случилось какое-нибудь несчастье, – он привязал бы ей к лапкам черную ленточку, но так как все шло благополучно, то, освободив ее, он привязал к ее лапкам белую шелковую ленточку и, не огладывая, тотчас же выпустил ее на свободу.

Голубка быстро улетела, рассекая воздух с невероятной быстротой. Вы знаете, что нет полета быстрее, чем у голубя, имеющего яйца или птенцов, благодаря неодолимому, вложенному в него природой, стремлению ухаживать и помогать своим голубкам. И вот менее чем в два часа она совершила по воздуху долгий путь, который быстроход с крайней для его скоростью прошел в три дня и три ночи, при постоянном попутном ветре и при помощи весел и парусов, и видели, как она влетела к своим малюткам в гнездо. Тогда благородный Гаргантюа, услышав, что на ней была белая ленточка, обрадовался и успокоился относительно благополучия своего сына.

Таков был способ у благородных Гаргантюа и Пантагрюэля, когда они хотели быстро получить сведения о чем-нибудь очень волнующем, сильно желаемом, как, например, об исходе морского или сухопутного сражения; о взятии или защите какой-нибудь крепости; о мирном окончании какой-нибудь важной распри; о благополучном или неудачном разрешении от бремени какой-нибудь королевы или знатной дамы; о смерти или выздоровлении своих заболевших друзей или союзников и т. д.

Они брали Гозаля и приказывали передавать его по почте из рук в руки вплоть до места, откуда ожидались и нужны были известия Гозаль, в зависимости от обстоятельств, приносил черные или белые ленточки и своим возвращением выводил их из тягостного ожидания, проделывая по воздуху в один час путь больше, чем могли бы сделать тридцать курьеров в один день. Этим выгадывалось много времени.

И верьте, как очень вероятной вещи, что в голубятнях на их мызах во все времена года можно было найти голубок, высиживающих яйца или возящихся с птенцами. Этого в хозяйстве достигнуть легко, – посредством селитры и священной травы вербены.

Выпустив Гозаля, Пантагрюэль прочел послание своего отца Гаргантюа следующего содержания.

В этом письме отец выражает свое беспокойство, опасения за сына и просит поскорее известить его о первых днях путешествия; Гаргантюа посылает также несколько книг и приветы спутникам Пантагрюэля.

ГЛАВА IV. Как Пантагрюэль пишет своему отцу Гаргантюа и посылает ему несколько редкостных и очень красивых предметов

Пантагрюэль велел приготовить для посланного закуску в ближайшем кабачке, с вывеской, изображавшей сатира верхом на коне; а сам принялся писать ответ отцу.

В своем письме, после обычных излияний родственных чувств, Пантагрюэль описывает отцу посылаемых ему животных. Единороги оказываются ручными, как котята; питаются или плодами с деревьев, или травой, овощами, фруктами; пастись в поле, из-за рога на лбу, они не могут и питаются только плодами с деревьев.

Пантагрюэль подарил посланному толстую золотую цепь с крупными бриллиантами, рубинами, изумрудами и другими камнями.

Матросы Маликорна получили по пятьсот экю каждый. Маликорн повез Гаргантюа подарки, а суда Пантагрюэля отправились в дальнейший путь, при чем Эпистемон читал вслух книги, присланные Гаргантюа.

ГЛАВА V. Как Пантагрюэль встретил корабль с путешественниками, возвращающимися из Фонарии

На пятый день, начиная поворачивать постепенно к полюсу и удаляться от линии равноденствия, мы открыли купеческое судно, плывшее на парусах к нам навстречу. Велика была радость как наша, так и купцов: наша – потому что мы услышали новости о море; их – потому что они услышали от нас новости о суше.

Сойдясь с ними, мы узнали, что это мореплаватели-французы из округа Ксэнтонж[235]. Беседуя и разговаривая с ними, Пантагрюэль услышал, что они плывут из Фонарии[236], что еще больше обрадовало его и одинаково всю нашу компанию, и мы стали расспрашивать о порядках в стране и нравах населения Фонарии. Мы получили сведения, что в конце наступающего июля там собирается главный капитул Фонарей, и если мы поспеем туда (что для нас было легко), то увидим всю честную и веселую компанию фонарийцев. К этим дням идут большие приготовления – очевидно, собираются широко и глубоко пофонарничать[237].

Нам сказали также, что, проезжая большое королевство Гебарим, мы будем с почетом приняты королем Огабэ, правителем этой земли, который сам и все его подданные говорят по-французски, на наречии туренском.

Пока мы слушали все эти новости, Панург затеял ссору с одним купцом из Тайбурга, по имени Дендено[238].

Поводом к спору послужило следующее обстоятельство: этот Дендено, увидав Панурга без гульфика и с очками на шляпе, сказал о нем своим спутникам:

– Посмотрите на этот превосходный портрет рогоносца!

Панург, благодаря очкам, имел гораздо более тонкий, чем всегда, слух[239]. Поэтому, услышав слова купца, он спросил у него:

– Какой я, к черту, рогоносец, когда я еще не женат, как ты, если судить по твоей мало привлекательной роже.

– Да, действительно женат, – отвечал купец, – и не отказался бы от этого ни за все очки Европы, ни за все подзорные трубы Африки. У меня жена из самых красивых женщин на свете, из самых честных, скромных и целомудренных во всем Ксэнтонже, и – пусть не обижаются ее землячки – я везу ей из путешествия красивую ветку красного коралла, в одиннадцать дюймов длиною, в подарок к Новому году. А тебе что за дело? Кто ты такой? Чего мешаешься? Откуда ты, антихристов очконос? Отвечай, если ты божий человек.

– А я тебя спрашиваю, – сказал Панург, – что, если я чик-чик да ку-ка-ре-ку с твоей красивой, такой честной, такой целомудренной, такой скромной женой, так что крепкий бог садов Приап, который здесь на свободе, войдет в нее и никогда не выйдет и вечно там останется, разве только ты его зубами вытащишь! Что тогда? Оставишь ты его? Или будешь тащить зубами? Отвечай, Магометов бараний случник.

– Я ударю тебя шпагой по твоим очкастым ушам и убью тебя как барана! – с этими словами купец стал вытаскивать из ножен шпагу. Но она застряла в ножнах, – как вы знаете, на море легко ржавеет оружие из-за влажности и азотистости воздуха.

Панург побежал за помощью к Пантагрюэлю. Брат Жан схватился за свой только что отточенный меч и беспощадно убил бы купца, если бы капитан корабля и прочие пассажиры не взмолились Пантагрюэлю, прося его не дать разыграться скандалу на его корабле.

Поэтому ссора была прекращена, и Панург и купец пожали друг другу руки и охотно выпили один за здоровье другого, в знак полного примирения.

ГЛАВА VI. Как после примирения Панург стал торговать у Дендено одного из его баранов

Когда ссора совсем утихла, Панург сказал по секрету Эпистемону и брату Жану:

– Отойдите-ка отсюда немного в сторону и позабавьтесь над тем, что увидите. Будет хорошая игра, если струна не лопнет.

Обратившись к купцу, он снова выпил за его здоровье полный бокал доброго фонарского вина. Прилично и вежливо купец ему ответил тем же. После этого Панург почтительно стал просить его сделать милость – продать ему одного из своих баранов.

Купец отвечал:

– Ого! Ну, друг мой, сосед наш, как вы умеете забавлять бедняков! Поистине, хороший покупатель! Славный бараний гуртовщик! Больше-то, пожалуй, вы смахиваете не на покупщика баранов, а на карманника. Николай-Угодник, я не позавидую, приятель, тому, кто с полным кошельком очутится рядом с вами. Ха-ха-ха! Не поздоровится тому, кто вас не признает! Смотрите-ка, добрые люди, какой историограф!

– Терпение! – сказал Панург. – Но, прошу вас, как об особой милости, продать мне одного из ваших баранов… Сколько стоит?

– Как, – отвечал купец, – друг наш, сосед мой, вы это понимаете? Это долгошерстые бараны. Язон снимал с них золотое руно. Это бараны восточные, бараны высокоствольные, высокожирные. Орден бургонского дома от них произошел.

– Хотя бы и так, – сказал Панург, – все-таки, пожалуйста, продайте мне одного, а я вам сейчас же уплачу за него западной монетой, полновесной и звонкой. Сколько?

– Сосед наш, друг мой, – отвечал купец, – прислушайтесь немного другим ухом.

Панург. К вашим услугам.

Купец. Вы плывете в Фонарию?

Панург. Да.

Купец. Повидать свет?

Панург. Да.

Купец. Повеселиться?

Панург. Да.

Купец. А зовут вас Робен-Баран?

Панург. Если вам так хочется.

Купец. Не обижайтесь!

Панург. Я понимаю шутку.

Купец. Кажется, вы шут короля?

Панург. Пожалуй.

Купец. Скажите, пожалуйста, ха-ха! Вы едете свет повидать, вы – шут короля, и зовут вас Робен-Баран. Посмотрите на этого барана, его тоже зовут Робен, как вас: Робен! Робен! Робен! Бе-бе-бе. Какой прекрасный голос!

Панург. Прекрасный и гармоничный.

Купец. Ну так заключим между собой договор, наш друг и сосед. Вы, Робен-Баран, будете на этой чашке весов, а мой баран-Робен на другой. Прозакладываю сотню бюшских устриц, что по весу, по качествам, по цене своей он быстро вас перетянет. Это так же верно, как то, что быть вам повешенным.

– Терпение! – сказал Панург. – Однако вы и для меня и для своего потомства много сделаете, если продадите мне этого или другого, пониже сортом. Пожалуйста, господин-сударь!

– Друг наш, – отвечал купец, – сосед мой, из шерсти этих баранов будет сделано тончайшее руанское сукно, да такое, что лиместрийские сукна перед ним – дерюга. Из кожи этих баранов будет изготовлен сафьян, который продадут за турецкий или монтелимарский, на худой конец – за испанский. Из кишок сделают струны для скрипок и арф, которые будут продавать так же дорого, как мюнхенские или аквидейские. Как вы думаете?

– Если вам угодно, – сказал Панург, – продать мне одного, я буду вам верным слугой. Вот чистые денежки. Сколько?

И при этих словах он вытащил кошелек, полный новых «Генрихов»[240].

ГЛАВА VII. Продолжение торга между Панургом и Дендено

– Друг мой, – возразил купец, – сосед наш, это – еда только для королей и принцев. Мясо это так вкусно, так нежно, так лакомо – настоящий бальзам! Я везу баранов из такой страны, где даже свиньи (господи помилуй!) питаются одними сливами мирабель. Супоросые свиньи (извиняюсь перед обществом за такое словечко!) кормятся только цветами апельсинов.

– Но продайте мне, – сказал Панург, – одного барана; я заплачу вам по-королевски, честное слово бродяги! Сколько?

– Друг наш, – отвечал купец, – сосед мой, эти бараны ведут свой род прямо от того самого, который перенес через море Геллеспонт Фрикса и Геллу.

– Черт возьми! – воскликнул Панург. – Вы clericus vel addiscens.

– Слово, «ita» означает «капуста», – отвечал купец, – «vere» – значит «порей». Но рр! ррр! ррррр! Ого-го, Робен, рр! ррррр! Вы этого языка не понимаете?… А вот кстати: на полях, где они мочились, – везде такой урожай, как будто сам бог помочился. Не нужно никакого ни навоза ни мергеля. И более того: из их мочи алхимики извлекают наилучшую селитру в мире.

Их пометом (не прогневайтесь!) врачи в наших краях лечат семьдесят восемь разных болезней, из которых самая легкая – болезнь святого Евтропия, – убереги нас, боже, от нее. Как вы думаете, наш сосед, друг мой? Потому-то они и стоят у меня дорого!

– Стоят, очень стоят, – отвечал Панург, – но только продайте мне одного за хорошую цену.

– Друг наш, – отвечал купец, – сосед мой, поразмыслите чуточку над теми чудесами природы, которые заключаются в этих баранах, – даже в такой части, которую вы сочли бы бесполезной. Возьмем эти рога: столчите их железным или деревянным пестом, – мне все равно, – заройте их потом в землю на солнце, где угодно, и поливайте почаще; через несколько месяцев увидите, как из них вырастет лучшая спаржа в мире. С ней сравнится только равеннская. И говорить мне, что рога, – у вас, господ рогоносцев, – отличаются таким же чудесным свойством?

– Терпение! – отвечал Панург.

– Не знаю, – сказал купец, – учены ли вы. Много я видел ученых – и великих ученых, – которые были рогоносцами. Ей-богу, да! А кстати, если бы вы были ученым, вы бы знали, что в нижних конечностях этих божественных животных – в их ногах – есть кость, это пятка, «астрагал», из которой – и ни от какого другого животного в мире, кроме индийского осла и ливийской козочки – уже в древности делали бабки для королевской игры тали, в которую император Октавиан Август за один вечер выиграл больше пятидесяти тысяч экю. Вам, рогоносцам, никогда не удавалось столько выигрывать.

– Терпение! – отвечал Панург. – Но приступим к делу!

– А как мне, друг наш, сосед мой, достойно восхвалить внутренние части, плечи, ключицы, бока, окорока, грудинку, печень, селезенку, потроха, пузырь, которым играют как мячом; ребра, из которых в Пигмионе делают небольшие прекрасные самострелы, чтобы стрелять вишневыми косточками в цапель; голову, из которой с примесью серы варят удивительное снадобье и кормят им собак от запора.

– Черт возьми! – сказал хозяин корабля купцу. – Слишком много болтовни. Продавай ему барана, если хочешь; а если не хочешь, не заговаривай ему зубы.

– Хочу, – отвечал купец, – только из любви к вам. Но пусть он мне заплатит монету в три ливра турской чеканки по моему выбору.

– Это много, – сказал Панург. – В наших краях я имел бы пять, даже шесть баранов за такие деньги. Подумайте, не слишком ли это. Вы не первый из моих знакомых, которые, желая скорее разбогатеть, наоборот – впадали в бедность, то есть ломали себе шею.

– Лихорадка тебя забери! – сказал купец. – Дурачина ты этакий! Клянусь достойным ликом Харона, – самый маленький из этих баранов стоит вчетверо дороже лучшего из тех, что когда-то кораксийцы[241] в Тудитании, испанской провинции, продавали по золотому таланту[242] за штуку! А как ты думаешь, ты, дурак высокой пробы: что стоил талант золота?

– Милостивый государь, – сказал Панург, – как я вижу, вы слишком горячитесь. Нате вот вам ваши деньги.

Заплатив купцу, Панург выбрал из всего стада самого красивого большого барана и понес его. Баран принялся блеять и кричать, услыхав это, все остальные тоже заблеяли, глядя в ту сторону, куда несли их товарища.

А купец между тем сказал своим пастухам:

– О, да он сумел выбрать барана, этот купец! Понимает толк в этом деле, негодяй! Честное слово, я берег этого барана для господина Канкаля, зная хорошо его натуру, потому что по своему характеру он особенно весел и радостен, когда держит в руке баранье плечо, такое приятное, красивое, и ловко расправляется с ним острым ножом.

ГЛАВА VIII. Как Панург потопил в море купца и баранов

И вдруг – не знаю как (это случилось так внезапно, что я не успел рассмотреть всего) – Панург, ничего не говоря, бросил в море своего кричащего и блеющего барана.

И все остальные бараны, кричавшие и блеявшие в один тон, принялись скакать и бросаться в море один за другим по очереди. Произошла давка: кому первому прыгнуть за товарищем. И не было возможности их удержать. Как вы знаете, это у баранов в природе – всегда следовать за первым, куда бы он ни пошел. Поэтому Аристотель в книге девятой своей «Истории животного мира» говорит, что баран самое глупое и неспособное в мире животное.

Купец, в ужасе от того, что на его глазах гибнут и тонут его бараны, изо всех сил старался помешать этому, удержать их. Но тщетно.

Все по очереди прыгали в море и погибали. Наконец он взял и вытащил за шерсть на палубу большого и сильного барана, думая таким образом удержать его и спасти, следовательно, и остальных. Но баран оказался такой силы, что увлек за собою в море купца и потопил его, – подобно тому как бараны Полифема, кривого циклопа, унесли из пещеры Улисса с его товарищами. То же стали делать вслед за хозяином и пастухи и гуртовщики: кто брал барана за рога, кто за ноги, кто за шерсть. И все они один за другим были унесены в море и жалостным образом тонули.

Панург с веслом в руках стоял возле кухни, не для того, чтобы помогать пастухам, но чтобы мешать им как-нибудь взобраться на корабль и уйти от гибели, и красноречиво проповедовал им, – точно брат Оливье Мальяр или второй Жан Буржуа[243], расписывая им по всем правилам риторики все несчастия этого мира и все блага жизни другой, утверждая, что отошедшие туда счастливее живущих в сей долине бед, и каждому из них обещая по возвращении из Фонарии воздвигнуть памятник и достойный склеп на самой вершине горы Сэни[244]. И желал им тем не менее, – если все-таки им не противно быть среди людей и если их не тянет потонуть, – желал им успеха и встречи с каким-нибудь китом, который на третий день их извергнул бы из пасти целыми и невредимыми в какой-нибудь Ковровой стране, по примеру пророка Ионы.

Когда корабль опустел, освободившись от купцов и баранов, Панург закричал:

– Осталась ли здесь еще хоть одна баранья душа? Где здесь Тибо-Ягненок и Реньо-Баран? Те, что спят, когда другие пасутся? Тут ли они, я не знаю. Это старая военная хитрость. Как тебе кажется, брат Жан?

– Хорошо сделано, – отвечал брат Жан. – Я ничего не нашел в этом дурного, только, мне кажется, прежде на войне в день сражения или приступа обыкновенно обещали солдатам двойную плату за этот день: если выиграют сражение – будет добыча, из которой можно будет заплатить; проиграют его – им будет стыдно спросить плату, как это сделали грюйерцы, беглецы после битвы при Серизоль; так и вам бы следовало отложить расплату до конца сражения: денежки бы у вас остались в кошельке.

– На деньги наплевать, – сказал Панург. – Клянусь добродетелями божескими, я позабавился тысяч на пятьдесят франков с лишком. Отправимся, ветер как раз попутный. Слушай, брат Жан, не было человека, сделавшего мне что-либо приятное, которого бы я не отблагодарил или, по крайней мере, не был ему признателен. Я вовсе не неблагодарный человек, им не был и не буду. Но не было человека, сделавшего мне неприятность, который бы не раскаялся в этом мире или будущем. Я не настолько пустой человек.

– Ты, – сказал брат Жан, – сам себя осуждаешь, как старый черт. Ведь написано в молитвеннике: «Мне отмщение и т. д.».

ГЛАВА IX. Как Пантагрюэль прибыл на остров Энназин, и о странных родственных связях между жителями этой страны

На третий день плавания, на рассвете, перед нами показался треугольный остров, формою и положением очень сильно напоминавший Сицилию. Его называли Остров Родственников. Мужчины и женщины походили на жителей Пуату, с той разницей, что все они, мужчины, женщины и дети, имели носы в форме трефового туза. По этой причине древнее имя острова было Энназин (то есть безносый). Все жители приходились друг другу родственниками и свойственниками, чем очень хвастались. Их местный начальник сказал нам развязно:

– Вы, люди другого мира, считаете чем-то удивительным, что некогда из одной фамилии (это были Фабии), в один день (это было 13 февраля), из одних городских ворот (это были ворота Карментальские, расположенные у подножия Капитолия, между Тарпейской скалой и Тибром, впоследствии переименованные в Ворота Злодеев), против известных врагов Рима (это были этруски) вышли триста шесть воинов, и все – родственники, с пятью тысячами других солдат, их вассалов, которые все были убиты (это произошло у реки Кремеры, вытекающей из озера Баккан). А из нашей земли, если будет нужно, выйдет больше трехсот тысяч, и все родственники и одной фамилии.

Но их родство и свойство было очень странно: все они были родственниками и свойственниками между собой, но никто из них не был ни отцом, ни матерью, ни братом, ни сестрой, ни дядей, ни теткой, ни племянником, ни зятем, ни свекровью, ни крестным…

Почему-то один высокий старик как-то назвал при мне (говорит Раблэ) «папашей» маленькую трехлетнюю девочку, а девчурка ответила ему: «Что, дочка?»

Родство заключалось в том, что если кто-нибудь называл женщину, например, угрем, – та обращалась к нему: «мой морж». (Брат Жан по поводу этого сделал грубое и сальное замечание.)

Раблэ приводит ряд входящих в какую-нибудь поговорку выражений, составленных из двух частей, в роде как: «Спасибо, хорошее лицо!» – «И вам большое спасибо, дурная игра!» На что Пантагрюэль замечает, что соседство или родство «bonne mine» с «mauvais jeu» – вещь не плохая (всякий знает французскую поговорку: «faire bonne mine au mauvais jeu» – «при плохой игре делать хорошее лицо»). Если девушку называли «музой», – она кавалера – «рожок (рог по-французски «corne», муза – «muse», a «cornemuse» – волынка). Кавалер называет даму «клеткой»; она его – «птичкой». Понократ замечает, что, вероятно, эта птичка часто попадает в клетку. И так далее… Свадьбы там справлялись в кабачках. Венчали «грушу» с «сыром». В другом зале венчали «сапожок» с «ботинкой»; в третьем «молодой башмак» справлял свадьбу со «старой туфлей», беря ее замуж только из жадности: вся она была расшита золотом.

ГЛАВА X. Как Пантагрюэль сошел на острове Шэли, в котором правил король – святой Панигон

Юго-восточный ветер дул нам в корму, когда, оставив мало приятных «Родственников» с трефовым носом на лице, мы вышли в открытое море. На закате солнца мы пристали к острову Шэли, – большому, плодородному, богатому и многолюдному, управляемому королем – святым Панигоном. Он в сопровождении детей и принцев двора выехал к самой гавани, чтобы принять Пантагрюэля, и отвез его в свой замок. У входа – в замковую башню ждала их королева с дочерьми и придворными дамами. Панигон выразил желание, чтобы и она и вся свита расцеловали Пантагрюэля и его спутников. Таков был обычай вежливости в стране.

Это и было сделано со всеми, за исключением брата Жана, который исчез и скрылся среди королевских чиновников. Панигон настаивал, чтобы Пантагрюэль остался у него на этот и следующий день. Пантагрюэль основывал свой отказ, ссылаясь на ясную погоду и попутный ветер, которого путешественники чаще желают, чем имеют, и которым надо пользоваться, когда он дует, потому что он не всякий раз дует, когда его хотят.

После такого заявления выпили раз двадцать пять или тридцать друг за друга, и Панигон отпустил нас. Пантагрюэль, вернувшись в гавань и не видя брата Жана, спросил, где он и почему его не было со всеми. Панург не знал, как оправдать его, и уже хотел возвращаться в замок, чтобы его позвать, как брат Жан сам прибежал, очень веселый, и закричал в великой радости:

– Да здравствует благородный Панигон! Клянусь смертью буйвола, он побивает своей кухней! Я сейчас оттуда, там всего полная чаша. Ну, я там набил свое брюхо по монашескому уставу.

– Ты, мой друг, – сказал Пантагрюэль, – всегда с своими кухнями.

– Курица жареная, – воскликнул брат Жан, – кухонные обычаи и церемонии я знаю лучше, чем всякие шуры-муры с женщинами, реверансы, поклоны, целование ручек их милости, целование ручек их величествам, и тра-та-та и тра-та-та! Начхать на эту ерунду… Черт возьми, я вовсе не говорю, чтобы мне не приходилось иногда глотнуть этого соку.

Но эта гадость с реверансами меня злит хуже молодого черта, я хочу сказать – хуже двойного поста. Святой Бенедикт никогда не лжет. Вы говорите: целовать барышень. Но клянусь достойной и святой рясой, которую ношу, я охотно от этого уклоняюсь, потому что боюсь, чтобы со мной не случилось того же, что с сеньором Гиершаруа.