Венеция. Пандемиозо

– Да какой вирус, какой вирус! – не согласился Сержио. – Это же знаменитое кафе, самое старое в Европе! Там хорошо моют чашки!

– Раз самое старое в Европе, значит, там всё должно быть очень дорого, – предположила Элен.

– Дорого, само собой, – подтвердил Сержио. – Это же экономика впечатлений! Зато во «Флориане» бывали Байрон, Руссо, Гёте.

– И Бродский, – добавил Валериан.

– И Диккенс, и Пруст, – продолжил Сержио, кивая головой. – И Хемингуэй, и Достоевский.

– А у меня в рюкзаке ещё есть бутерброды и апельсины, – сообщил я. И протянул своим спутникам фляжку с граппой. Валериан взял её и, отвинтив крышку, сделал глоток. А потом мотнул головой:

– В самом деле, ну его, этот кофе. Всё-таки надо соблюдать меры предосторожности.

– Да ерунда этот вирус, обычная простуда, – упёрся Сержио. – Вы как хотите, а я посещу «Флориан». Подпитаюсь культурным духом великих.

Сказав так, он удалился. Решительным и авторитетным шагом. А мы ещё несколько минут созерцали барельефы и мозаики над порталами собора Святого Марка, о котором написано столько восторженных строк. Впрочем, иронически-пренебрежительных и даже обличительных – тоже написано предостаточно. Таких, например, как поэтическая инвектива Николая Заболоцкого:

Когда-то, ограбив полмира,Свозили сюда кораблиИз золота, перла, порфираРазличные дива земли.Покинув собор Соломона,Египет и пышный Царьград,С тех пор за колонной колоннаНа цоколях этих стоят…

Что ж, со времён Николая Заболоцкого здесь, по сути, ничто не изменилось. И вместе с тем в рамках сложившегося хронотопа я не ощущал ни малейшей потребности проникаться осуждающим пафосом. В конце концов, множество музеев в европейских столицах полны награбленными древностями, а на художественных и антикварных рынках провенанс иных объектов коллекционного интереса ничуть не менее прискорбен – терзаться по сему поводу поздновато. История такова, какова она есть, она жестока и несправедлива, неисправима задним числом и чертовски интересна.

В общем, пятого марта 2020 года у нас было превосходное настроение; денёк стоял погожий, голуби разгуливали по площади Сан-Марко, и все архитектурные достопримечательности стояли на своих местах. Ничего большего мы от жизни не требовали. Сержио покинул нас в поисках самостоятельных культурных ощущений, а мы вчетвером отправились бродить по Венеции – без руля и без ветрил.

***

За время продолжительного блуждания по выложенным неровной брусчаткой и до крайности запутанным венецианским улочкам содержимое наших фляжек истощилось, и мы купили в небольшом продмаге две четвертьлитровые бутылки граппы. Два чекмарика, если по-простому. Бутерброды тоже закончились, и каждый из нас с вожделением посматривал на открытые двери ресторанов и таверн, а также на стеклянные витрины многообразных мимоходных забегаловок, в которых лежали свежеприготовленные – с пылу с жару – пирожкообразные кальцоне, а также панини, брускетты, лазаньи и всякие пиццы-шмиццы. Рестораны и таверны пустовали, поскольку туристы приказали долго ждать, а русских и молдаван на все заведения не хватало (из-за этого нас усиленно зазывали почти в каждую едальню, однако мы строго напоминали друг другу: «В общепите еду брать нельзя: вирус!»).

Не могу сказать, что прохожие отсутствовали совершенно: нет, улицы не пустовали, однако во всех встречных угадывались местные обитатели, деловито направлявшиеся по своим житейским надобностям. Туристы ходят совсем по-иному, они никуда не торопятся, вертят головами, глазея по сторонам, регулярно склоняются над витринами, словно выбирают сувениры по запаху, порой тычут пальцами в направлении того или иного объекта, желая привлечь внимание спутников то к подворотне, густо изрисованной граффити, то к аварийной колокольне, угрожающе накренившейся над их головами, то ещё к какому-нибудь особенно живописно дышащему на ладан строению, время от времени принимаются обсуждать предполагаемое направление своего дальнейшего движения, при этом каждый убеждает сотоварищей в том, что только он способен правильно ориентироваться на местности, или, остановившись на мосту, свешивают любопытные мордочки над каналом – разглядывают проплывающие мимо грузовые и прогулочные катера, привязанные к причальным столбам пустые гондолы, обросшие водорослями ступени набережных и покрытые плесенью стены палаццо. Словом, выказывают повадки, несвойственные гуманоидам, находящимся в привычной среде обитания. Не скрою, примерно такие повадки выказывали мы вчетвером.

Трудно представить, до какой степени непривычно было венецианцам видеть улицы родного города столь жидко заполненными приезжим людом. Ведь ещё их прапрапрадедушки и прапрапрабабушки привыкли к разноязыкому гомону туристических толп, это началось много веков назад – так давно, что вряд ли кто-либо возьмётся утверждать с достоверностью, когда именно. Во всяком случае, царский стольник Пётр Толстой в конце семнадцатого века уже застал здесь форменный муравейный человейник, вавилон языков и нравов, о чём не преминул сделать запись в своём дневнике:

«Народов всяких приезжих людей в Венецы всегда множество: гишпанов, французов, немецк, италиянцов, агличан, галанцов, сваян, шходов, армян, персов и иных всяких, которые приезжают не столко для торговых промыслов или для учения, сколко для гуляния и для всяких забав. Толко нынешнее лета турков не бывает, для того что у них с ними война; а прежде, сказывают, и турков в Венецы бывало много, и дом для турецких торговых людей в Венецы построен великой, каменной, и полат на нем множество, а ныне тот двор стоит пуст. А греков в Венецы, которые живут домами и промышляют торгами, болши пяти или шти тысяч человек; также много арапов, венгров, индейцов, герватов».

Разумеется, кое-что изменилось с описываемой поры. Однако не так уж много. Разве что одеваться люди стали иначе, ассортимент торговых лавок пополнился новыми товарами, и водные средства передвижения, обзаведясь моторами, теперь намного резвее, чем прежде, снуют по каналам. Да, ещё во времена оны зеваки не делали селфи на каждом шагу и не пользовались навигаторами, то и дело вынимая для этого из карманов свои смартфоны. Зато достопочтенным гражданам минувших времён позволялось иметь при себе оружие (правда, только венецианцам, приезжим это было запрещено). Касательно данного предмета Пётр Толстой писал следующее:

«А все венецыяне, дворяне и купцы, которые ходят в венецком обыкновенном платье, шпаг и никакого ружия при себе не носят, толко имеют при себе под одеждами тайно невеликие штылеты, подобны ножам остроколым; а которые носят платье француское, те имеют при себе шпаги; а когда кому из венецыян, имеющему при себе шпагу, потребно будет иттить до своего князя, или до канцеляри, или до сенату, тот повинен шпагу свою оставить в сенях».

По средневековым городам расхаживать без оружия было небезопасно, и Венеция не составляла исключения. Ограбить могли даже в церкви, а гоп-стоп в тёмных переулках и вовсе являлся делом обыкновенным и нередко сопровождался убийствами. Дозорные, которых здесь называли «повелителями ночи», регулярно устраивали облавы на местных татей. Изловленных злоумышленников – если тем удавалось избежать более суровой кары – подвергали публичной порке кнутом… Ну что ж, за прошедшие столетия положение дел в этом отношении заметно переменилось в лучшую сторону. То ли возымел благотворное действие кропотливый труд палачей, то ли идеи просвещения мало-помалу смягчили нравы веницейского населения – к обоим вариантам вполне подходит итальянская пословица: a goccia a goccia, si scava la roccia – капля за каплей пройдёт сквозь скалу (вода камень точит, если перефразировать по-нашему).

Таким образом, в марте 2020 года оружие нам стало без надобности, поскольку человеческого фактора опасаться не приходилось, а против коронавируса шпаги и стилеты бессильны. Зато у нас было достаточно дезинфицирующей жидкости; и мы не забывали воздавать ей должное, двигаясь по веницейским улицам и обрастая бесчисленными топонимами, нередко поименованными, но куда чаще остававшимися для нас безымянными. Что касается самих венецианцев, то ничего водянистого в них я не обнаружил, хотя видел их здесь немного: преобладали гастарбайтеры – черноглазые и скуластые, смуглые и желтолицые…

Спокойно, никуда не торопясь, прогуливаться по незнакомому городу – мой излюбленный способ времяпрепровождения. Особенно если он из тех городов, о которых правда и вымысел копились в голове с младых ногтей – и накопились в столь невообразимом количестве, что ими впору мостить дороги.

На площади Санто-Стефано нас нагнал Сержио (этот неутомимый воин светотени вообще обладает удивительной способностью регулярно теряться, а затем внезапно материализовываться в самых неожиданных местах, когда ни у кого уже не осталось сомнений в том, что он растворился в безвозвратных пространствах).

– «Флориан» закрыт, – сообщил он.

– Ну и слава богу, – сказал Валериан. – А то я уж обзавидовался.

– Обзавидовался мне – из-за чашки кофе?

– Нет, я завидовал Евгению: думал, что во «Флориане» ты подцепишь коронавирус, и ему через неделю-другую достанется твоя кепка.

Мы уселись на скамейку. Я достал из рюкзака два последних апельсина, и мы разделили их на пятерых (один цитрус достался Сержио, и по четвертинке другого – мне, Анхен, Элен и Валериану). Симанович, свинтив крышку с бутылки, пустил граппу по кругу.

Кампо Санто-Стефано в дословном переводе означает «поле Санто-Стефано». Дело в том, что настоящей площадью в Венеции некогда считалась только Сан-Марко, она и имела соответствующее название – пьяцца. На месте всех прочих кампо в стародавние времена возделывали овощи или пасли лошадей, коз и прочую домашнюю живность. Позже вокруг них выросли городские кварталы, но прежние названия сохранились. Язык порой бывает удивительно консервативен.

Когда-то на кампо Санто-Стефано проводили бои быков, но в 1802 году этот обычай отменили (после обрушения зрительской трибуны, повлёкшего многочисленные жертвы). Ну и правильно отменили. Лично мне смотреть на бой быков было бы неинтересно. Наверняка подобное действо счёл бы безынтересным и писатель Никколо Томмазео, памятник которому возвышается в центре площади (впрочем, ему не довелось наблюдать бычьи баталии на кампо Санто-Стефано, поскольку он родился аккурат в том году, когда сей обычай исключили из местного обихода).

Никколо Томмазео, да. По-моему, серб по происхождению. Родился в Далмации, но переселился в Италию и стал журналистом, а затем – писателем. После провозглашения венецианской республики в 1848 году был членом её временного правительства. В зрелые годы он ослеп, однако продолжал надиктовывать свои сочинения – мемуарные, филологические, политические, философские, а главное – исторические романы и стихи. Кроме того, Томмазео собирал и публиковал «искрице» – сербские народные стихотворения в прозе.

Валериан возгорелся было встать подле памятника и продекламировать стихи знаменитого сербоитальянца, однако не сумел обнаружить оных в своей памяти. Потому продекламировал что-то свободолюбивое из Савелия Немцева.

После этого мы возобновили прогулку, рассуждая об итальянской стилистической энтропии в кривом зеркале кубанской поэзии, о неожиданной синергии младописьменных суржиков и о причудливых путях мировой литературы вообще. Наш путь также был отнюдь не прямолинеен. Я в изгибы маршрута вникать не пытался, всецело положившись на своих спутников: шёл-шёл-шёл туда, не зная куда, и не грузился ни названиями улиц и переулков, ни даже попытками определения сторон света. Безоблачное синее небо над головой, постепенно наливавшееся закатными отсветами, да в меру неровная каменная брусчатка под ногами, верх и низ вещественного мира оставались неизменными, этого было вполне достаточно.

Прежде я полагал, что Карел Чапек, как и подобает завзятому фантасту, сильно гиперболизировал свои впечатления о Венеции, когда писал о ней: «Улочки до того запутаны, что до сих пор не все подверглись изучению; в некоторые из них, вероятно, ещё не ступала нога человека. Лучшие из них насчитывают целый метр в ширину и настолько длинны, что в них свободно помещается кошка, и даже с хвостом. Это – лабиринт, в котором само прошлое заблудилось и никак не может выбраться».

Теперь мне стало понятно: Чапек с юмором, но предельно точно зафиксировал в своих «Путевых очерках» чувства, которые испытывает человек, блуждающий по венецианским кварталам… Мы намеревались выйти к мосту Академии, дабы по нему перебраться в район Дорсодуро, но, сбившись с курса, направились совершенно в другую сторону – и уже в сумерках обнаружили себя перед мостом Риальто.

***

После площади Сан-Марко этот мост – пожалуй, самое растиражированное место в городе, можно сказать, один из его культурных мемов. Не счесть живописцев, изображавших изогнуто-надломленный силуэт Риальто на своих полотнах, а уж на сувенирных поделках он запечатлён миллионократно. Каждый турист считает священным долгом оцифровать свой неповторимый фэйс над каменной балюстрадой знаменитого сооружения, на фоне канала и выстроившихся вдоль воды старинных палаццо, растворяющихся в глубине кадра (ваш покорный слуга не составил исключения, тоже сподобился).

Некогда здесь стоял деревянный арочный мост, который в центральной части мог размыкаться, когда требовалось пропускать высокие суда. Пересечение моста было платным. За многовековое своё существование он и горел, и дважды обрушивался под тяжестью толпившегося на нём народа (это место исстари являлось очень оживлённым, ведь рядом расположен рынок Риальто, да и на самом мосту – по всей длине, от одного берега до другого – разрослись ряды торговых лавок).

В шестнадцатом веке – после очередного обрушения деревянного моста – дож Паскуале Чиконья решил не пожалеть золотых дукатов, дабы возвести наконец каменный мост через Гранд-канал. Был объявлен конкурс на лучший проект – в нём приняли участие многие известные архитекторы, в том числе Якопо Сансовино, Микеланджело Буонаротти, Андреа Палладио, Джакомо да Виньола. Победил же, как ни странно, архитектор с весьма символической фамилией: Мост (таково её значение, если переводить на русский язык, а по-итальянски это звучит как «Понте»).

По проекту Антонио де Понте в конце шестнадцатого века мост Риальто построили в том виде, в каком он существует поныне. В рядах лавок, расположенных вдоль него, теперь торгуют всевозможными сувенирами. Невзирая на отсутствие туристической саранчи, некоторые из этих лавок оставались открытыми, когда наша компания шествовала по мосту – мы заглянули в одну-другую-третью, полюбопытствовали, но обнаружили то же, что и повсюду в городе: брелоки, открытки, магнитики, майки, флаги, крылатых львов из силумина и бронзы, путеводители на английском языке, вазы и бижутерию из муранского стекла, незамысловатые керамические поделки, маски из папье-маше китайского производства, наборы игральных карт, чашки и рюмки надписью «Venezia», миниатюрные бутылочки с граппой, разнокалиберные тарелки с аляповатыми изображениями городских достопримечательностей, апофеоз шопоголика выездного, малокритичного, блуждающего под небогатой звездой… Сей простецкий ассортимент нас не заинтересовал, и мы, оставив сувенирные лавочки в покое, продолжили свой путь вдоль каменного парапета моста, созерцая теснившиеся вдоль канала палаццо.

Я уже видел все эти дворцы, проплывая мимо них утром на вапоретто, однако отсюда, с высоты, это было ещё более впечатляющее зрелище. После такого впору самодовольствоваться по-кушнеровски:

Живущий где-нибудь в Чите,Прости меня за хвастовство,За этот город на воде —Мою любовь и баловство…

Разумеется, Александр Кушнер слегка иронизировал по собственному адресу, когда писал вышеприведённые строки. Тем более что и родным Петербургом он гордится, и посильным образом пытается совместить его с Венецией в другом своём стихотворении – «Под мостами»:

Мы проплыли, наверное, под двадцатью мостами,Может быть, тридцатью, почему бы не сорока?Мы проплыли такими блистательными местами,Что в Венеции их оценили б наверняка…

Мне понятна биполярная модальность, иной раз (не только в упомянутых стихотворениях) сквозящая в поэтическом голосе Александра Кушнера, я и сам люблю Питер, он величественнее и шире Венеции, это полномерно-имперский город – холодный, а всё же ухитрившийся не мутировать в живой памятник. Серениссима же, напротив, дышит таким упадочным уютом, такой болезненной, я бы даже сказал призрачной красотой, что даже не знаю, какими сторонами можно приложить друг к другу Питер и Венецию, чтоб отыскать области сходства; разве только набережными да каналами, да тем, что оба города возведены на зыбкой почве болотистых островов. Впрочем, это уже немало.

Не счесть российских служителей муз, сравнивавших нашу северную столицу со Светлейшей и находивших в них несомненное сходство. Но это – взгляд с севера. А если посмотреть с противоположной стороны? Вот как, например, оценивал Петербург посетивший его в 1764 году Джакомо Казанова (изрядный враль, но славный малый; тоже, между прочим, не чуравшийся писательства в самых разнообразных жанрах):

«Петербург поразил меня своим странным видом. Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди европейского города. Улицы длинны и широки, площади громадны, дома – обширны; всё ново и грязно. Известно, что этот город построен Петром Великим. Его архитекторы подражали европейским городам. Тем не менее в этом городе чувствуется близость пустыни и Ледовитого океана. Нева, спокойные волны которой омывают стены множества строящихся дворцов и недоконченных церквей, – не столько река, сколько озеро…»

Таков был взгляд венецианца на Питер два с половиной века тому назад. Сравнивать город с Венецией тогда, конечно же, никому в голову прийти не могло. Любопытно, каким оказалось бы суждение старика Казановы на сей счёт, доживи он до наших дней.

Впрочем, через семьдесят четыре года после посещения Казановой нашей северной столицы нашёлся путешественник, решившийся на подобное сравнение. Да не простой путешественник, а человек, которому сам Бальзак предрекал великую славу на поприще описания различных стран и народов. Этим человеком оказался маркиз Астольф де Кюстин, выразившийся следующим образом:

«Я мысленно сравнивал Петербург с Венецией. Он менее прекрасен, но вызывает большее удивление. Оба колосса возникли благодаря страху. Но в то время как Венеция обязана своим происхождением страху, так сказать в чистом виде, ибо последние римляне бегство предпочитали смерти, и плодом их ужаса явилось одно из чудес нашего времени, Петербург был воздвигнут под влиянием страха, одетого в ризы благочестия, ибо русское правительство сумело превратить послушание в догмат. Русский народ считается очень религиозным. Допустим, но что это за религия, в которой запрещено наставлять народ? В русских церквах нет проповедей. Крестные знамения – плохое доказательство благочестия. И мне кажется, что, вопреки земным поклонам и прочим проявлениям набожности, русские в своих молитвах думают больше о царе, чем о боге…» И далее в подобном духе. В общем, гора родила мышь.

Даже немного обидно за маркиза, что он с такой уверенностью попал пальцем в небо. Подобным манером расплываясь мыслью по древу, можно ведь и до первородного греха добраться или ещё куда похуже. Ну да бог с ним, не стану по примеру нашего поэта Василия Жуковского называть де Кюстина собакой. Всё-таки жизненные невзгоды крепко подкосили маркиза – может, потому мозги у него и свернулись набекрень. За шестнадцать лет до поездки в Россию он потерял жену и сына, а затем случился грандиозный скандал: на дороге в Сен-Дени обнаружили де Кюстина в чём мать родила, без сознания; рассказывали, будто он назначил в парижском предместье любовное свидание молодому солдату, но в условленный час тот явился с друзьями, которые избили и ограбили несчастного. После этого маркиза перестали принимать во многих домах, а в обществе он сделался предметом постоянных насмешек. Неудивительно, что ко времени написания «России в 1839 году» Астольф де Кюстин был готов видеть весь мир в чёрном свете. Но каковой бы ни оказалась причина того, что его пером водил злохулительный Момос, факт остаётся фактом: ни о реальной Венеции, ни тем более о Петербурге имярек ничего толком не сказал – лишь попытался по-школярски ретранслировать фоновые шумы истории. Незачёт.

Зачем же я упомянул здесь об этом человеке, если его мнение не представляется мне авторитетным? Да, пожалуй, ради собственного оправдания в глазах читателя: ведь если столь признанный прости-господи травеложец может зайти столь далеко в своих умопостроениях, то какой с меня спрос? Что вижу – то пою.

***

Миновав мост Риальто, мы спустились в район Сан-Поло и углубились в переплетения улочек. Никаких целей для себя не намечали, просто шли куда глаза глядят, слегка одурев от густой импрессии и, вероятно, со стороны изрядно смахивали на завзятых экстатиков, напрочь утративших смычку с действительностью текущего момента. А призраки без цвета и запаха витали в воздухе и терпеливо ждали случая напомнить о том, что каждый из нас является лишь перифразом кого-то уже бывшего – да и он далеко не первый в этой цепи, начало коей теряется во тьме времён… Мне не требовалось напоминать, я помнил.

Для разнообразия можно было представить Венецию гигантской паутиной, улицы и каналы которой связаны в неразрывное целое, а нашу компашку – группой чужеродных пауков, внедрившихся сюда с разведывательной миссией и сторожко крадущихся вдоль туго натянутых паутинных нитей навстречу неведомому. Я так и сделал, представил ненадолго. И решил, что разведка – это всего лишь средство для достижения иной, более сложной и масштабной цели. Настолько сложной и масштабной, что сформулировать её в удобоваримой конфигурации вряд ли возможно, потому с моей стороны будет куда благоразумнее достать из рюкзака бутылку, дабы отметить сей непредвиденный сюжет глотком граппы…

Между тем на нашем пути попадалось немало весьма ветхих зданий. Да что там зданий – иные улицы всем своим трудноразъёмным нутром взывали к жилищно-коммунальным службам, безмолвно вопия о незамедлительном капремонте. Солёные воды лагуны подмывают остров, сырость разъедает штукатурку домов, трещины идут по стенам… Нет, разумеется, для заезжих поглазельщиков окружающая архитектурная изветшалость – это редкостная экзотика и бальзам на сердце: нынче в Европе мало где можно встретить подобное нагромождение урбанистических раритетов. Но каково аборигенам обитать в столь реликтовых каменных конструктах? Не зря в Венеции то там, то тут периодически разваливаются на части какие-нибудь строения. Впрочем, похоже, местные жители давным-давно притерпелись и не ждут подарков от новой истории. Так уж повелось испокон веков. В самом деле, у городских хронистов не счесть упоминаний о рухнувших зданиях. Например, Пьетро Градениго, подробно летописавший обо всех местных событиях с 1747 по 1773 годы, поведал потомкам в сентябре 1748 года о крушении театра Сан-Джованни-э-Паоло, располагавшегося на стыке районов Кастелло и Канареджо; и об аналогичном обрушении, произошедшем при реставрации «наполовину развалившегося» Арсенала в 1753 году. А вот описанное им происшествие августа 1762 года:

«Року было угодно, чтобы двое мужчин встретились на мосту Сан-Патерниано, что возле Сант-Анджело, и принялись обсуждать свои дела, а так как улица была узкой, то они встали рядом с дверью богатого дома, что стоял на правой стороне. И когда они разговаривали, сверху на них неожиданно упал каменный водосточный жёлоб, давно уже плохо державшийся и наполовину развалившийся; жёлоб попал одному из собеседников по затылку, и тот сразу умер, прямо здесь, а не в Кьодже, откуда он был родом»…

Венецианский взгляд на устройство вещей фаталистичен; этот город чужд стремлению к новизне и чурается любых преобразований. Но чтобы до такой степени! Даже русский пофигизм бледнеет на этом фоне.

По счастью, на нас не обрушивались водосточные желоба, не осыпались кирпичные стены, даже окурки никто не выбрасывал из окон нам на головы – сплошные везение и культура европейского образца; а больше ничего и не требовалось для беспрепятственной двигательной активности пятерых понаехавших искателей впечатлений. Всё остальное было в наших руках и ногах; мы шагали куда глаза глядят – и довольно скоро выбрались к мосту Сисек.

Если на то пошло, не только у творений человеческих рук, но и у самих творцов случаются имена презабавные, даже матерные. Особенно у китайцев. Полагаю, мосты ничем не хуже людей: тоже имеют право на индивидуальность. А то, что она может оказаться курьёзной – это уже дело случая.

***

По правде сказать, не предполагал, что окажусь на нём, тем более с архитектурной точки зрения это не бог весть какая достопримечательность. А вот поди ж ты, судьба привела, и я величественно взошёл на мост, поименованный в честь вторичных половых признаков.

Как говорится, из песни слова не выкинешь, именно так переводится на русский язык название понте-делле-Тетте: не мост грудей, а именно – сисек. В средние века вокруг него располагался квартал красных фонарей, и труженицы древнейшего сервиса вполне процветали до тех пор, пока по Венеции вдруг не стал распространяться вирус гомосексуализма. Поначалу, как водится, эта мода завелась у знати, а затем и среди черни форменная пандемия началась: молодые венецианские парубки переодевались в женское платье и, накрасившись-нарумянившись, выходили на панель торговать собой в пышных дамских париках. Надо сказать, в Серениссиме женская проституция была разрешена, а вот содомия – это смертный грех, его власти позволить не могли. Уличённых в однополом любострастии сажали в тюрьму, штрафовали и подвергали бичеванию. Иногда им отрезали уши или носы, рубили головы; случалось, содомитов даже сжигали на кострах как закоренелых еретиков. Но всё было тщетно; казалось этот порок невозможно искоренить во веки веков.