Венеция. Пандемиозо

Долго судили да рядили на Большом Совете во Дворце дожей, пытаясь измыслить надёжное средство для борьбы с богопротивным соблазном. Наконец в одну умную голову пришло решение.

– Эврика! – крикнул автор свежесозревшей идеи.

Или нет – скорее так:

– Благодарение господу!

Впрочем, не исключено, что каким-нибудь иным возгласом изъявил радость. После чего изложил суть беспроигрышного метода:

– Надобно всем блудницам позволить обнажать своё женское естество, дабы страждущие плотских утех могли убедиться, кто находится перед ними.

Затем в ходе конструктивных дебатов пришли к решению: издавать специальный указ по сему поводу – много чести; однако до всех путан следует довести незамедлительным образом, что отныне те обязаны в часы промысла непременно обнажать груди перед клиентами. А проституткам только того и надо: это ведь какой рекламный ход – показывать товар не только лицом, но и грудью! Возблагодарили они мудрые власти и всех святых, да и отправились креативить вокруг моста, на котором с тех пор поклонникам гомосекса было ну никак не замаскироваться, и где спустя много сотен лет я буду иметь нечаянный случай остановиться и, достав бутылку из рюкзака, выпить глоток доброй граппы, купленной в мимоходном продмаге на безвестной венецианской улочке.

Разумеется, представительницы древнейшей профессии трудились не только в районе понте-делле-Тетте, слишком уж много их наличествовало в городе; просто здесь концентрация была погуще.

Шарль-Луи Монтескьё в «Записках путешественника» сетовал на то, что в Венеции ему на каждом шагу предлагали альковные услуги: «Через две недели я уеду из Венеции; признаюсь вам, что гондольеры довели меня до белого каления: несомненно, введённые в заблуждение моим здоровым видом, они останавливаются у каждой двери, где вас поджидают куртизанки, а когда я приказываю им плыть дальше, неодобрительно качают головами, словно я в чём-то провинился».

В бытность свою секретарём у французского посланника в Венеции не миновал посещения девиц лёгкого поведения Жан-Жак Руссо. «Я всегда испытывал отвращение к публичным женщинам, а в Венеции только они были мне доступны, так как вход в большинство семейных домов мне был закрыт ввиду моей должности», – признался он в «Исповеди»… Руссо прожил в Венеции полтора года, «сблизившись с другим полом только дважды». Вот как он описал свой первый визит к путане:

«…Падуанка, к которой мы отправились, была довольно хороша собой, даже красива, но не той красотой, какая нравится мне. Доминик оставил меня у неё. Я велел подать шербет, попросил её спеть и через полчаса решил уйти, оставив на столе дукат; но на неё напала странная щепетильность, не позволявшая взять деньги, не „заработав“ их, а на меня – странная глупость устранить повод для этой щепетильности. Я вернулся во дворец до такой степени уверенный в беде, что первым моим шагом было послать за врачом, чтобы попросить у него лекарства. Ничто не может сравниться с нравственным мученьем, которое я испытывал в течение трёх недель, хотя никакой действительный недуг, ни один видимый признак не оправдывал моих опасений. Я не мог себе представить, чтобы можно было выйти из объятий падуанки безнаказанно».

Да, Венеция славилась на всю Европу не только своими легкодоступными прелестницами, но и венерическими заболеваниями, потому Жан-Жаку было чего опасаться. К счастью, его пронесло мимо нежелательной микрофлоры, всё окончилось благополучно.

Что же касается вируса продажной любви, то, широко распространившись по городу, он проник даже за монастырские стены. В декабре 1497 года монах Тимотео из Лукки на проповеди в базилике Сан-Марко обличал: «Когда какой-нибудь синьор приезжает в эти земли, показывайте и ему женские монастыри – они не монастыри, а публичные бордели с проститутками!». В самом деле, многие венецианские монахини оказывали платные услуги на амурном поприще. Дело в том, что девушки из знатных семейств не могли выбирать свою судьбу: среди них было немало таких, кого постригали против их желания. Оттого продажную любовь монашек можно посчитать своего рода протестом с их стороны, посильным саботажем монастырских правил. Этот процесс, начавшись снизу, добрался до самых верхов. Так Джакомо Казанова писал, что аббатиса монастыря Девственниц была готова услаждать его за сто цехинов. А дож Джироламо Приули в своём дневнике называл женские монастыри Венеции борделями и лупанариями, утверждая, что «для здоровья государства нет другого способа, как только сжечь монастыри вместе с монахинями».

Впрочем, монастырские разгуляй-люли – дело всё-таки незаконное. Зато обычная проституция здесь была занятием вполне легальным. У венецианских куртизанок имелась своя гильдия, и они платили налоги в государственную казну. А святой Николай считался небесным заступником не только моряков, но – по совместительству – покровительствовал и девицам лёгкого поведения. Последние, к слову, по своим профессиональным качествам делились на «благородных» и «свечных», коим полагалось обихаживать клиента «до тех пор, пока не погаснет свеча».

Царский стольник Пётр Толстой о местных жрицах любви и об условиях их работы живописал следующим образом:

«Народ женской в Венецы убираются зело изрядно и к уборам охочи, а к делу никакому не прилежны, всегда любят гулять и быть в забавах, и ко греху телесному зело слабы ни для чего иного, токмо для богатства, что тем богатятся, а иного никакого промыслу не имеют. И многие девки живут особыми домами, тех есть в Венецы болши 10 000, и в грех и в стыд себе того не вменяют, ставят себе то вместо торговаго промыслу. А другие, у которых своих домов нет, те живут в особых улицах в поземных малых полатах, и из каждой полаты поделаны на улицу двери. И когда увидят человека, приходящаго к ним, того с великим прилежанием каждая к себе перезывает; и на которой день у которой будет приходящих болши, та себе того дни вменяет за великое щастие; и от того сами страждут францоватыми болезнми, также и приходящих к ним тем своим богатством наделяют доволно и скоро. А духовные особы им в том и возбраняют поучениями, а не принуждением. А болезней францоватых в Венецы лечить зело горазда: когда которой человек, вскоре послышае, скажет дохтуру, тогда у тех те болезни вырезывают и в малые дни вылечат, так что нималой болезни не послышит; а которой человек в той болезни без лекарства продлитца, тот и в лекарстве бывает продолжително, однако ж вылечивают совершенно».

…А теперь – спустя тьму столетий – мы впятером стояли на мосту Сисек, дезинфицировались граппой и не боялись, что нас здесь примут за проституток обоего пола, поскольку вокруг не было ни души. Да и вечерняя темнота успела сгуститься над городом.

***

Allora, над городом сгустилась темнота, и настала пора искать дорогу домой: насколько мы успели убедиться, в кривоколенных переулочках Венеции это дело непростое.

Долго ли коротко – наша компания оставила позади Сан-Поло и по зигзагообразному маршруту – с яростными спорами и обвинениями друг друга в неумении пользоваться навигаторами – стала углубляться в район Санта-Кроче.

Не заблудиться, прогуливаясь по Венеции, просто невозможно, это своего рода туристический бонус, бесплатное приложение ко всем прочим развлечениям. А заодно и упражнение на смекалку, если угодно. Разумеется, оно подходит только тем, у кого нервы в порядке и достаточно времени в запасе. Примерно как обстояло у нас. Хотя время – штука трудноуловимая, о нём всегда можно сказать, как Винни-Пух выразился о мёде: если оно есть, то его сразу нет. Однако мы в описываемую пору едва приступили к знакомству с городом, впереди предполагалось море впечатлений, и чрезмерно париться по поводу витиеватости нашего хождения по закоулкам Сан-Поло и Санта-Кроче никому не приходило в голову. Лично я расслабился и получал удовольствие. А мои компаньоны спорили и переругивались между собой – скорее в порядке юмора, чем ради скорейшего достижения финиша.

Это время оказалось благоприятным, чтобы соотнести свои ощущения с высказанным Марком Твеном в «Простаках за границей…»:

«В ярком блеске дня Венеция не кажется поэтичной, но под милосердными лучами луны её грязные дворцы снова становятся белоснежными, потрескавшиеся барельефы скрываются во мраке, и старый город словно вновь обретает величие, которым гордился пятьсот лет тому назад. И тогда воображение с лёгкостью населяет тихие каналы кавалерами в шляпах с перьями, их прекрасными возлюбленными, Шейлоками в лапсердаках и туфлях, дающими ссуды венецианским купцам под залог богатых галер, венецианскими маврами и нежными Дездемонами, коварными Яго и легкомысленными Родриго, победоносными армадами и доблестными армиями, возвращающимися с войны. В предательском солнечном свете Венеция лежит перед нами одряхлевшая, заброшенная, обнищавшая, лишившаяся своей торговли, забытая и никому не нужная. Но в лунном свете четырнадцать веков былого величия одевают её славой, и снова она – горделивейшее из государств земли».

Так оно и есть, хотя лишь наполовину. Поскольку дневной Венеции – при всём искушении присоединиться к заокеанскому классику – я тоже не могу отказать в поэтичности. А может, просто-напросто во мне выколупнулось больше точек соприкосновения с этим городом, нежели у Марка Твена? Вот ведь крамола какая, фу ты ну ты.

Однако же, в самом деле, под покровом темноты город воспринимается по-иному, чем днём. Это я успел в должной мере прочувствовать, разнонаправленно реминисцируя и конфабулируя, и всеми фибрами впитывая сложносочинённую метафизику материального мира, помноженного на сумрак времени, пока наша компания блуждала по Сан-Поло и Санта-Кроче. Венеция не проявляла к нам ни малейшего интереса, а слова и образы, воспоминания и мифы, страсти и фобии многих поколений приезжего люда (вкупе с ещё большим числом поколений автохтонов) перекатывались над нами, точно волны лагуны, бегущие к берегу над свежими утопленниками. Они перекатывались над нами, не зная остановки, отражаясь от стен, друг от друга, и превращались в преувеличенные проекции самих себя. А город возвышался над нами тёмной громадой, невозмутимо продолжая осуществляться здесь и сейчас – неразъёмно-многоликий, всеобъемлющий и… ускользающий от цельного восприятия. Впрочем, ничего удивительного, сокровенная природа рукотворных объектов неотделима от человеческого духа, она синкретична и слишком зависит от угла интерпретации, чтобы поддаваться строгому определению и вообще вмещаться в какие бы то ни было рамки. Это можно уподобить беспредельности космоса: сколь далеко ни проникай в любом направлении – всё равно впереди останется непреодолимая бездна.

Да, это было многокилометрово, средневеково и замечательно. Правда, ноги мои гудели от усталости к тому часу, когда удалось добраться до трамвайной остановки на пьяццале Рома и наконец отправиться домой.

…А вскоре мы уже сидели за столом в квартире на виа Франческо Баракка и ни в чём себе не отказывали.

***

Нет, это было не дежа вю, ибо на сей раз мы патриотично решили пить не граппу, а родные коньяк и самогон. Не зря ведь привезли их в такую даль. Дамам, впрочем, купили ламбруско и фраголино.

Ночь оказалась длинной и не лишённой приятности; мы никуда не торопились и просидели за столом почти до рассвета, изредка прерывая застолье, чтобы выйти на балкон покурить.

С балкона, как и вчера, открывался живописный вид на секс-шоп и тюрьму.

Касательно последней, правда, возникли разногласия.

– Никакая это не тюрьма, – сказала Анхен.

– А что же тогда? – удивился я.

– Наверное, стадион, – предположила она.

– Нет, тюрьма, – настаивал я. – Для стадиона площадь маловата. К тому же никто не стал бы огораживать стадион решётками со всех сторон, даже сверху. Так могли огородить только прогулочный дворик для зеков.

– Скорее всего, это полицейский участок, – высказал мнение Валериан.

– Я тоже думаю, что полицейский участок, – присоединилась к нему Элен.

– А я думаю, что стадион, – не отступала от своей позиции Анхен.

Я решил не продолжать спор:

– Ну и ладно. Можете считать как угодно, а мне больше нравится представлять, что это тюрьма. Символично жить возле венецианской тюряги, пусть и в Местре.

– Мало ли что символично, – возразил Валериан, выпустив дым в наваристую густоту адриатической ночи. – Но представлять подобное неуместно.

– Почему же?

– Во-первых, потому что не соответствует духу времени. А во-вторых, символизм – это путь в никуда, если он зиждется на самообмане, причём недостаточно убедительном.

После таких его слов между нами разгорелся спор, очень скоро перешедший на личности. Валериан обвинил меня в архаизме и склонности к декадентству, а я обвинил его в чрезмерной лапидарности. Затем он обвинил меня в алкоголизме и паранойе, а я его – в булимии, начётничестве, ригоризме и, как следствие, в неумении эксплицировать объекты, явления и себя самого в дихотомической реальности. Впрочем, обошлось без рукопашных единоборств, всё-таки настроение у обоих было превосходное. Оттого мы сотрясали воздух инвективами не слишком завзято, без смещений стилистического регистра, и ни в малой мере не сердились друг на друга. А минут через пять, утомившись словопрениями, вернулись к столу и продолжили пиршество.

Что до коронавируса, то ему в эту ночь было явно не выжить в наших организмах. Коньяк нам удалось допить, а самогон осилили не весь: слишком уж основательно запаслись в дорогу.

…Выйдя на балкон, чтобы покурить на сон грядущий, Валериан долго всматривался в робко занимавшуюся вдали заряницу. А затем вспомнил:

– Надо посетить могилу Бродского. Если мы не пойдём… если не поплывём на кладбище – это будет неправильно.

– Надо посетить могилу Бродского, – согласился я. – Только не сегодня.

– Ясное дело, – согласился он. – Сегодня – спать…

Post factum

Пока набираю эти строки, в моей комнате продолжает балабонить телевизор. Впрочем, иногда я его переключаю на радио. Так что между делом на запасных полках сознания у меня откладываются новости текущего момента. А они в общих чертах таковы:

…Коронавирус обнаружен у принца уэльского Чарльза. Известно, что он принимал участие в конференции, где сидел рядом с князем Монако, от которого мог заразиться.

…В Италии закрыты все предприятия, которые не производят жизненно важные товары. Страна бьёт рекорды по смертям от covid-19.

…Коронавирус обнаружен у вице-премьера Испании, а также у двух испанских министров. Ледовый дворец в Мадриде переоборудован в морг, чтобы свозить туда трупы. Военные, обеззараживающие дома престарелых, находят стариков, умерших от коронавируса прямо в своих постелях, рассказала министр обороны Испании Маргарита Роблес.

…Владимир Путин объявил неделю выходных в России из-за пандемии.

…Чехия прикарманила партию медицинских масок и респираторов, которые направлялись в Италию из Китая.

…Кубанские аграрии собираются выйти на поля в масках. Митрополит Екатеринодарский и Кубанский Исидор совершил воздушный крестный ход над Краснодаром и окропил город святой водой с вертолёта. «Никто не останется без духовного попечения, – заявил он. – В некоторых храмах Кубани уже организованы онлайн-трансляции богослужений».

…Тесты на covid-19 дали положительные результаты у премьер-министра Великобритании Бориса Джонсона и у главы минздрава страны Мэттью Хэнкока.

…Россия предоставила Италии помощь, направив в страну военных вирусологов. Польша пыталась этому помешать, не пустив российские военно-транспортные самолеты в своё воздушное пространство, и тем пришлось лететь, сделав крюк через Средиземное море. Глобалистские СМИ обвинили Россию в том, что она «воспользовалась ситуацией», а Италию – в «неразборчивости в вопросах помощи».

…Во Франции число умерших достигло тысячи трёхсот тридцати человек. В домах престарелых здесь сложилась катастрофическая ситуация: их обитатели умирают десятками.

…Премьер-министр Нарендра Моди ввёл в Индии карантин. Общественный транспорт остановлен, границы городов заблокированы. Посольство России в Индии сообщает, что там находится до десяти тысяч россиян, большая часть из них – в курортном штате Гоа. Туристам не позволяют выходить на улицу: полицейские бьют палками всех: и местных, и приезжих – требуют, чтобы расходились по домам. Вместе с тем многих туристов выгоняют из отелей. Они ночуют под открытым небом, им негде купить еды и воды, поскольку магазины закрыты. МИД РФ попросил индийские власти разрешить россиянам беспрепятственно добираться до аэропортов.

…Сербские военные установили три тысячи коек в помещении Белградской ярмарки: там планируют размещать больных covid-19.

…Когда Владимир Путин объявил о нерабочей неделе, многие решили использовать это время для каникул у моря, а не для самоизоляции, и народ массово ринулся бронировать гостиницы в Сочи. Местные жители, протестуя, вышли в город с плакатами: «Сочи не резиновый». Возможно, это подтолкнуло власти запретить заселение туристов в отели. А тех, кто уже прибыл на Черноморское побережье, попросили скорее выехать: до отъезда им предписано оставаться в своих номерах, и все шведские линии в ресторанах закрыты – питание отдыхающим доставляют в номера.

…Польская таможня заблокировала партию из двадцати трёх тысяч медицинских масок, предназначенных для врачей итальянского региона Лацио. Власти Лацио не скрывают эмоций и называют происшедшее кражей.

…Более тридцати тысяч россиян, находящихся за рубежом, застряли в аэропортах из-за пандемии. Компания «Аэрофлот», пользуясь ситуацией, значительно подняла цены на билеты.

…Выявлено двадцать пять военнослужащих, заражённых covid-19, на американском авианосце «Теодор Рузвельт», который находится на боевом дежурстве в море.

…Россияне пересылают друг другу фейковое сообщение о штрафах и аресте до пятнадцати суток за шутки про коронавирус.

…В Кишинёве медсестру выгнали из съёмной квартиры из-за боязни заразиться коронавирусом.

…За шутки о коронавирусе, публикуемые в соцсетях, наказывать никого не будут, сообщил глава Комитета Госдумы по информационной политике, информационным технологиям и связи Александр Хинштейн.

Слушая это, я подумал: вот ведь какая благодатная пора настала для властей всех мастей, этак завтра уже никто не удивится, если возбранят любые митинги и демонстрации, чтобы люди не заражали друг друга. А там дойдёт и до уголовной ответственности за группенсекс: тоже, как ни крути, эпидемиологически небезопасное мероприятие.

В самом деле, неожиданные времена, давно такого не было, с советской поры – чтобы столько запретов. Но, в сущности, к этому шло, мировую экономику трясёт уже несколько лет, пандемия лишь ускорила развязку. Сейчас под эту сурдинку правительства всех стран попытаются сбить свои народы в дружные стада – зачем, не хочу гадать, им виднее, тем, кто считает себя на шажок-другой ближе к господу богу: уж как минимум для вящей покорности. А пока что – получите пробный шар, не лишённый многогранного рацио: посидите-ка по домам, граждане потребленцы, пришибленные информационной эпидемией – можете бухать, трахаться или просто чесать задницы, кому что больше по душе, но избегайте контактов, пересудов и ненужных умозаключений, да заодно привыкайте мало-помалу умерять свои аппетиты и урезать расходы.

Ну спасибо хоть Александру Хинштейну за разъяснение, а то я до сегодняшнего дня старался воздерживаться от шуток. Нет, помаленьку шутил, конечно, да всё как-то не того, с оглядкой на собственную тень, без полнокровного куража. Теперь, может, запущу разок-другой от души какую-нибудь развесистую барамбасину. Тем более что мне и придумывать-то ничего не надо, ибо каждый из моих спутников по венецианскому вояжу – ходячий генератор всякоразных юмористических кандибоберов, знай себе успевай вспоминать да записывать, пока память ещё не пропита окончательно. Один Валериан чего стоит. Я уж молчу о Сержио.

К слову о последнем. Нынче он звонил. Его анализы вопреки ожиданиям окружающих оказались благоприятными, и Сержио выпущен из карантина. О таких, как он, в Италии говорят: assai bene balla, a cui fortuna suona – хорошо танцует тот, кому фортуна подыгрывает… Повезло человеку. Ну разумеется, у них же там, в станице Северской, продвинутая медицина: анализы берут у всех прибывших из-за границы, проверяют людей на вирус. А у меня здесь, в Краснодаре, ни грамма анализов не взяли. Я и дал бы, не жалко, однако – не взяли: велели ждать симптомов. Так что мне, вероятно, придётся мотать карантин от звонка до звонка.

Да и ладно, отмотаю, не проблема. Всё-таки мой бочонок с агуарденте ещё наполовину полон.

С другой стороны, он уже наполовину пуст – потому надо продолжать свои мемуары, не то могу не успеть до конца самоизоляции. Деваться некуда. Как говорится, если назвался груздем и взялся за гуж – ну и так далее…

6 марта, 2020.

Каннареджо

«Дорогая Мальвида, будьте уверены, что Венеция – прекраснейшая из нелепостей, созданных человечеством, – она величественна в силу своей нелепости и служит лучшим объяснением, почему моллюски образуют чудесные раковины с жемчугом и перламутровыми створками; когда землёю служит только вода, а точкою опоры – утёсы, нужно строить, строить, украшать, вновь украшать. Город, принимающий летом и зимой ножные ванны, должен быть отменно причёсан. Ни за что на свете я не желал бы жить здесь. Но приезжать иногда на недельку – было бы большим удовольствием…»

Это писал из Венеции Александр Герцен немецкой писательнице Мальвиде фон Мейзенбург.

Нечто в подобном наклоне думал и я об этом городе, когда бродил по еврейскому гетто в Каннареджо. Впрочем, не столько гетто навеяло на меня подобные мысли, сколько воспоминания об увиденном вчера великолепии. Которое всё продолжало и продолжало перевариваться в моём сознании – продолжало и продолжало, и по сей день толком не переварилось… Однако слишком тесно взгляду в жилых кварталах и чересчур много воды. Наверное, мало кому придёт в голову обосноваться здесь надолго, по-хозяйски. Да, жить здесь прекрасно, если это временно, а потом неизбежно захочется домой.

Allora, в Венеции имеется еврейское гетто. Первое в человеческой истории, если не врут путеводители (хотя с чего бы им врать); так что именно здесь должны были обитать Шейлок и Тубал, и шут Ланчелот, и Старый Гоббо, иного места для иудеев во времена шекспировского «Венецианского купца» на берегах Серениссимы не предполагалось.

Слово «гетто» означало на староитальянском «литейная» или «плавильня»: в том месте, где венецианские власти выделили евреям землю, ранее находился литейный заводишко – и словцо, что называется, прилипло, как нередко к человеку прилипает прозвище, ни в малой мере его не характеризующее. Прежде иудеи расселялись в Венеции где попало, хотя в большинстве своём жили на острове Джудекка. Но в 1516 году по требованию папы их согнали в район Каннареджо, на окружённый каналами участок земли. С остальными частями города этот островок соединяли три моста с воротами, непременно закрывавшимися на ночь (всем обитателям гетто, за исключением лекарей, возбранялось выходить в город по ночам, а также во время христианских праздников); ворота и окружающие каналы охраняли стражники-католики. В дневное же время евреям было позволено покидать стены гетто, имея на себе специальные знаки отличия: каждому мужчине полагалось носить жёлтый или алый круг, нашитый на левое плечо (позднее – жёлтую или алую шляпу), а женщине – соответствующего цвета шарф. Помимо медицины, жители гетто имели право заниматься ростовщичеством и торговать подержанными вещами, но им запрещалось совершать коммерческие сделки, а также зарабатывать себе на жизнь земледелием и ремёслами. Под строжайшим запретом были и любовные отношения между иудеями и христианами: еврею за связь с женщиной-христианкой грозила кастрация.

В дни карнавалов традиционным развлечением венецианского плебса были так называемые «еврейские бега»: среди иудеев отбирали самых тучных и заставляли их бежать наперегонки в полуобнажённом виде. При этом – под хохот толпы – бегунов подбадривали, бросая в них гнилыми помидорами, а подчас и тухлыми яйцами.

Гетто представляло собой параллельную вселенную, которая могла бы послужить образцом исторического релятивизма. Даже карнавалы здесь устраивали отдельные, не совпадавшие с венецианскими – в дни праздника Пурим: с масками, карнавальными костюмами и прочими атрибутами весёлого разгула. По большому счёту здешние обитатели чувствовали себя гораздо защищённее, чем в других странах средневековой Европы, где нередко устраивали гонения на иудеев, сопровождавшиеся грабежами и погромами. Да и кровожадная инквизиция не дремала. Венецианские же власти не допускали проявлений религиозного фанатизма и произвола толпы, не покушались на свободу вероисповедания местного населения. Словом, жизнь в гетто по тем временам считалась вполне вольготной; в его границах евреи были предоставлены сами себе – все важные вопросы решались органами самоуправления, и городские власти предпочитали ни во что не вмешиваться.