MCM

– Да, припоминаю. Но почему вы нарекаете его, хоть и косвенно, верховным? Из-за таинства имени, лишь единожды явленным миру? Или дело в рогах?

– Ну-ну, развивайте мысль. Заодно отыщете, что дело не только в том, что они когда-то принадлежали к одному пантеону.

– Колонна галло-римская, на ней можно найти как богов, что называется, метрополии, так и цивилизуемой, культивируемой периферии. Должно быть, это обращение к более древнему пласту, но древнему – по отношению к Риму, для греческого же теогенеза это, скорее, излёт. Авторов можно заподозрить в намеренном поиске пар божеств со сходными деталями биографии, то есть изображением одного бога отсылать ещё к одному или нескольким. Но утверждать это не берусь, поскольку в принципе плохо помню, кто ещё вытесан в камне, да и гипотезу эту использую просто как обобщающий мостик, перекидываемый к дальнейшим рассуждениям. Римские боги не очень ценили способность воскресать, больше упирали, если придётся, на цикличность, да и с рогами у них было так себе, потому и позаимствована пара божеств по оси зюйд-ост – норд-вест. Я имею в виду, что, возможно, на колонне сквозь лик Кернунна проглядывает Загрей – раннее воплощение Диониса, принявшего вид рогатой змеи, убиенного и с посторонней помощью воскресшего.

– Э-это тоже, но так глубоко копать не обязательно. Могу дать подсказку: наше обращение к ним, хм, профессиональное, унаследованное по цеху. Обратите внимание, что изображаются и упоминаются обычно названные боги с рогами, бараньими по форме.

– Не могу отыскать общий знаменатель.

– А вспомните особенность атрибутов других божеств. Скажем, что есть у Тараниса помимо колеса?

– Какой-то пучок в другой руке. Или спираль.

– Правильно. Но для спирали ещё нужно перекрутить или что-то одно, но податливое, и как бы огибая некую ось, или несколько штук чего-то поменьше вокруг оси, общей для них.

– Пока всё равно не понимаю. Но хорошо. Эзус – растительный бог. Листва, ветви… А. – Селестину отчего-то умилило это кроткое «а».

– По поводу Тевтата подскажу сразу, чтобы чаша понимания была полнее: водный поток.

– Да, не на то смотрел. Бараний рог в двухмерной проекции может пересекать себя. Змеи же – извиваются. У деревьев переплетаются ветви в кронах и корни. А водный поток – ну, здесь понятно. В общем, речь о символическом переосмыслении коммуникаций, потоков и каналов – течения. Но позвольте сделать отступление-уточнение, чтобы ненароком не переполнить её. Будет ведь совершенно лишним учитывать, что имя Тевтата и его водная сущность перекликаются с латинским названием кальмаров – Teuthida? В прошлый раз как-то забыл.

– Подъём вод не отдаляет нас от чудищ, глубиною живущих, но им волю даёт; своё отраженье на глади узрев, о касанье чуждом их помни. – И подмигнула. – И, факультатива ради, учтите, что кельты в дорогах смыслили не меньше римлян, но их мышление отличалось: сеть была децентрализованной. Возможно, мы когда-нибудь придём к этой модели, избавимся от бытия всерегулирующего Директората.

– А вы этого желаете?

– Любопытный и меткий выбор глагола.

– Только если он к чему-то подводит.

– Так и есть. Попробую дать некоторое пояснение к словам Алоиза. Вчера было не до того. Настала пора поговорить о покрове. Не будем возвращаться к основам, аналогии мы подобрали тогда вполне удачные, только подкорректирую представление. Велум, как вы выразились, – поверхность тела-скриптора. И если окутывает город, то именно что в видении Алоиза и традиции старого поколения, которые считают, что это – поглотившее город проклятие. На теле-скрипторе, по факту дислоцированном под городом, – но протянувшем псевдоподии ко всему его объёму, как и сказал Алоиз, – записывается и всё то, что действительно происходило с урбматерией, и то, что желает произойти. Собственно, коммуникации Директората простираются не только на урбматерию и течение, но и читают с поверхности тела-скриптора.

– То есть получается, как бы это назвать… то ли тетрархия, то ли квадрига «Директорат – урбматерия – умбрэнергия – тело-скриптор»?

– Квадрига в том смысле, что все спряжены, и всё время мчимся? Тогда, пожалуй, что да. Работы у нас предостаточно. Мы должны нащупывать баланс, но не потворствовать, что привело бы к зазорам и кавернам, из-за которых непременно начнётся конфликт, а контролировать, квотировать, перераспределять, резервировать. Миноры отказываются понимать эти тонкости, им нужна свобода. Ну да, свобода страдать.

– Но чем отличается информация от тела-скриптора?

– Начну с повергающего в шок откровения: умбрэнергия – энергия, не больше и не меньше. Ответственна за весьма необычные явления, оформляется в квазиструктуры, прочее-прочее, и ещё предстоит точно установить её происхождение и состав, но она не разумна, в ней ничего невозможно отыскать, кроме самой стихийной мощи, активирующей всё остальное, нужно находить способ её применения. Урбматерия же не может поведать о желаниях, что движут ею, – и здесь я имею в виду разумное человеческое начало, придающее материи функцию, – лишь о том, что с ней может произойти и непременно произойдёт ввиду тех или иных химических, физических и прочих факторов, и в её случае для получения телеметрии применяется машинерия, питаемая и умбрэнергией, и электричеством, и стародавними методами.

– Но как считаешь человека?

– В точку. Урбматерия даёт возможность узнать, что это за человек, если его отпечаток есть в нашей базе, но не далее того. Поэтому мы читаем – регистрируем – поверхность тела-скриптора. Представьте сфероид, боб, яйцо – что угодно подобное, стремящееся к подобной форме. Заслужите десерт, если при этом ещё и представите, что при взгляде в любую его точку поверхность парадоксальным образом выглядит вогнутой.

– Можно пойти на хитрость и представить, что я смотрю на пузатую бутыль, сохранившую удивительную прозрачность стекла с одной стороны, более близкой к глазу, и закопчённую или запылённую с противоположной. Или, – раз уж речь о любой точке, – то ту же бутыль, но только что доставленную от стеклодува, каковую, дивясь её изяществу, верчу за горлышко одной рукой, вращая над на накрытой тканью другой. Вы мне составите компанию за une tranche napolitaine?

– М-м, заманчиво. Так вот, если откинуть слово «изящество», то это и будет урбункул, покрытый потоками, лентами и протуберанцами трансмутирующих записей. Они не на латинице, конечно, но «язык» тот нами разобран. Это тоже не даёт нам слепка всего человека, но так мы узнаём о его желаниях, сопряжённых с жизнью в городе, и можем сообразно корректировать свои действия в отношении урбматерии, способствовать одному и удерживать от другого. Но, конечно, мы обычно сводим это к желаниям общностей, поворачиваем и препарируем то так, то этак.

– Но почему это вдруг проклятие? Не похоже, чтобы вы руководствовались афоризмами из «Так говорил Заратуштра». «И сказал он: Земля имеет оболочку, покрытую болезнями, и имя одной из них, к примеру, – человек».

– Мило. Я и не говорила, что сама считаю это проклятием. Во всяком случае, таким, что требует снятия. Для меня и большинства в Директорате это всего лишь рабочая данность, врождённый порок системы. Но принципиально это всё же проблема, потому что тело-скриптор требует всё больше антипроизводства. Номинально это нормально при интенции к реальности, которая рано или поздно сменит индустреализм.

– Последнее – это как на картинах Константина Мёнье?

– Может быть. Признаться, слабо знакома. Мне показалось, что он ближе к поэтике «Отверженных», чем «Жерминаля»: тяжкий труд, горестная жизнь, суровые края, но при всём этом, кажется, образы рабочих выводятся весьма идеалистичными, полными гордости и внутреннего достоинства.

– Как-то так. Впрочем, не случись упомянутого вами перехода – или же таковой не будет выгоден – и идеализм непременно начнут выдавать за реализм. Но – оставим это, увожу нас в сторону.

– Согласна. Вспомните, что Дворец промышленности – и тот заменён на Большой и Малый дворцы, посвящённые искусству. Вот только это Экспозиция; интенция обгоняет возможности. И само проклятье как раз в этом требовании. Вместо обмена регистрациями город ещё и обкладывают данью…

– Алоиз упомянул о сущности, стоящей за телом-скриптором.

– О да, ненасытная сущность, что питается страстями. В частности, поэтому город столь охотно принимает Выставки, презанятные финансовые схемы и всё прочее, что смотрит в будущее и порождает ещё неизведанные в формулировке желания. Тела-скрипторы есть и у других городов, просто большинство обществ, подобных нашему, не имеют технологий или потребностей извлекать из них информацию, и там именно что происходит процесс записи-перезаписи. Более того, тело-скриптор может сливаться с урбматерией, а то и растворяться в ней, – и делает это, – городские поверхности становятся палимпсестами урбматерии. Наше же оказалось не то, чтобы отделено, но выведено вовне. При этом не развилось в организм, предпочло остаться или стать телом без органов. Оно заражено, а некоторые и вовсе считают, что подменено чужеродным или прошло процесс слияния-поглощения. Версий много, но все сходятся, что вернуть его в изначальное состояние вряд ли возможно. Да и что мы о нём знаем? Можно или жить с этим, или попытаться отделить. Как вы поняли, второе с наибольшей вероятностью принесёт вред, нежели пользу.

– Но что же это за сущность?

– Она… тоже цеховое наследие, от другого города. И она мертва. Вернее, в анабиозе, покуда кормима. Но теперь я и сама не знаю. Алоиз говорил о том, что разверзлось время, а известная мне таких фокусов не выкидывала. Да и он упирал на то, что отделить хотели непосредственно тело-скриптор. Это, честно говоря, заставляет задуматься много о чём. Так и оставили бы город без него? Заменили бы Директоратом? Но как? Неужели был изобретён протез? И если да, то почему… Мартин, у меня сейчас голова лопнет перегретым паровым котлом, не пытайте.

– Простите, Селестина, ни в коем случае бы не посмел.

– Тогда в завершение темы ещё кое-что. Придётся воспользоваться нестрогим геометрическим сравнением. Вы знаете, что такое пинакоид с центром инверсии?

– Кроме того, что это одна из фигур с гранями, – ничего. Но наличие инверсии, происходящей в определённой точке, уже даёт подсказку.

– Один из вариантов его построения – две параллельные грани с неким числом углов, разделённые пространством третьего измерения, симметричные, однако «перекрученные» на сто восемьдесят градусов.

– Но и не хиральные?

– Да. И вот представьте, что есть два таких наложенных друг на друга пинакоида, грани которых могут «плавать» по своим плоскостям. При этом у первого зафиксирована нижняя и относительно свободна в движении верхняя, а у второго – наоборот: зафиксирована верхняя и относительно свободна нижняя. Теперь представьте, что для каждого нижняя грань – пласт умбрэнергии, а верхняя – город, однако свободные в движении грани являются как бы всего лишь проекциями зафиксированных, их «тенями». И «плавание» свободных граней привязано к движению светил так, что при заходе за горизонт светил оно прекращается и возвращается в условное нулевое положение, но при появлении над горизонтом Солнца, давящего на урбматерию сольэнергией, начинает своё «плавание» нижняя грань второго пинакоида, а при появлении над горизонтом Луны, питающей урбматерию умбрэнергией, приводится в движение верхняя грань первого. Дополнительное, но известное вам обстоятельство: грани-проекции при заходе светил, хоть и возвращаются в нулевое положение – на самом деле это упрощение, как вы понимаете, резких переходов не происходит, – но перестают оказывать, – что тоже упрощение, – воздействие присущими им эффектами на зафиксированные грани другого пинакоида. Поэтому все эффекты всегда неидеальны и получаются как бы смазанными, как непоседливые дети и случайные жутко занятые прохожие на фотографиях, а образ урбматерии и плато умбрэнергии не накладываются на рельефы друг друга в полной степени. И чем острее угол между светилом и горизонтом, тем эта «смазанность» выше, тем более извращается или стихает стихийная мощь. А центры инверсий иглами выцарапывают знаки на бенье-скрипторе. Ой, то есть «теле». Хм. Это – наиболее схематичное отображение взаимосвязей. И нет, всё это я вела не к тому, чтобы передать, какое мастерство требуется для владения флю-мируа или ис-диспозитифом, или и вовсе управления течением, вовсе нет.

– Разумеется. Это – чтобы я тоже где-то по пути захотел остудить и подкрепить мозг. С удовольствием.

Они покидали Пер-Лашез, что уже приводили в порядок заглядывавшие посетители, и чьи ночные livor mortis щедро припудривало песчинками сольэнергии и красило дроковым цветом пылкое Солнце; выходили из врат, что по бокам украшали крылатые песочные часы, обрамлённые почётным караулом зажжённых факелов. Мартин непременно будет скорбеть, но позже. Кто знает, может случиться так, что нужные слова для прощания он – в случае столь же скоропостижной кончины – подберёт уже по ту сторону, а там придётся сочинять приветственную оду. Ну, а сегодня…

Gather ye rosebuds while ye may,

Old Time is still a-flying:

And this same flower that smiles to-day…

So-o moron thou art, Martin…55

Театр Лои Фуллер шлейфом лесного духа белел меж деревьев. Вход в него, при всей смелости и современности фасада, был выполнен без пошлости: он не напоминал вздёрнутый подол, но приглашал за приподнятые дуновением кулисы. Венчавшая вход статуя одновременно и стремилась оторваться от грешной земли, и приглашала разделить с ней укрытие. «Вновь велум». И то для Мартина был модерн, что радовал его сердце и не был замаран кровью. Судя по афишам, ставились сразу несколько представлений.

– Подстраховка. Не оценят что-то одно – сосредоточатся на остальных. В прошлом уже было так, что публика и критики холодно приняли постановку, казалось бы, учитывавшую все аспекты успеха, – так это пояснила Селестина. – Спасает, что декорации не особо затратны. Вы же ещё не видели танцев, что она ставит?

– Нет. Моё непростительное упущение.

– О, в таком случае сейчас и увидите. – Селестина уже приглашала войти, но Мартин ещё раз бросил взгляд на афиши. Одну из них – не шелкографии ли шедевр? – украшал узор, подобный удару бича на «Цикламене» Обриста; в нём была и культура Европы, и каллиграфия арабской вязи, и азиатский дракон, блестящий в золоте зари.

– Британия и Япония, – выдохнул он, – скобки цивилизации.

– Скобки или кавычки?

– Кавычки отдают куда большим сарказмом.

– Или цинизмом.

– Увы, ремарки нет.

Легковесность и динамика фасада компенсировали камерность самого театра. Сценическое пространство, как и намекала Селестина, было не особенно детализировано, но репетировавшие танцовщицы вставали в позы, достойные символизма картин Моро. «И превосходней танца семи покрывал. Но чью же голову затребует новая Саломея, и сколько их ещё на век придётся? Негоциант Леопольд, провидец Фридрих, художники, что пишут её и посвящают время её образу…» Костюмы, платья, фаты, накидки, покровы развевались, превращая надевших их в элементалей стихий. Крыльями неведомых махаонов, страстными вихрями, ответившими на зов лавинами, сбегающими со стола листами бумаги вились, выгибались и вспрыгивали бывшие на сцене и вокруг неё девушки. В этот раз Мартину не казалось, он точно видел подобные этюды, хоть и более сдержанные, во дворе, когда Селестина и Сёриз явили доступную им власть над материей. Только в тот вечер их фигуры окрашивали присущие пожару краски, сейчас же некоторые подсвечивались лампами с светофильтрами, и Мартин готов был поклясться, что в тех смешеньях видел не просто пятна, но зелень парков, суету дорог, абрисы домов, ансамбли площадей… Аплодисменты. Впрочем, не его.

– Браво, девочки, на сегодня с упражнениями хватит. Помните, что это не балет, пользуйтесь пятками, в вашем деле важно чувствовать поверхность, – голос из-за спины хвалил закончивших тренировку с акцентом, который Мартин редко когда слышал, и потому не сразу понял, что во французской речи проступало произношение американского английского.

– Привет, Лои. Смотрю, ввела новые элементы?

– Привет, Сели. Переходные. Снимают напряжение между основными и хорошо сказываются на пластике. А вот ты что-то заглядывать перестала. Ещё, моя дорогая, и на сладенькое налегаешь, – добродушно поцокала языком Лои, а Селестина в улыбке легонько потёрла платочком уголки губ, смахнув невидимую пыльцу с цветка, манившего пчёл легчайшим сливочным благоуханием клубники, шоколада и – самую малость – мараскино.

– Ой, не говори. Но полным-полно забот.

– Ну-ну, примерно как у зубного врача. Вот и что это такое было, а? Я про заметную брешь в оскале пятого округа. Люди удивляются, как это так незаметно успели снести старую усадьбу, «вроде ж ещё позавчера здесь стояла».

– Её обитатели заслужили наказание каменованием. Причём обломками их же логова. Что? А, не беспокойся. Позволь представить: месьё Вайткроу, британский джентльмен, исследователь академических коридоров и подполья, эмпат, а также союзник Директората. Месьё Вайткроу, Лои Фуллер, эмпат, талант, близкий друг ангерон, обладательница ещё многих и многих положительных характеристик и эпитетов.

– Мадмуазель Фуллер, очарован, околдован…

– Если вы не про мою скромную персону, но о тех юных грациях, то, значит, всё не зря. Хоть на наши способности и накладываются ограничения известного вам рода. А где же Сёриз?

– И это тоже часть обрушившихся забот. На пару с Саржей ищет, в каком архивном углу обитают львы. Если это и впрямь не будет лишено смысла, то позже расскажу. Нужна консультация. Я месьё Вайткроу по пути сюда так и констатировала: никто лучше Лои нас не просветит.

– Занятный подбор глагола, – в один голос усмехнулись Мартин и Лои.

– Ну да, ну да. Вопрос именно по светотехнической части. Взгляни, – и протянула ей брошюрку.

– Что ж, я рассчитывала было отослать вас к Марии, поистине учёному человеку в отличие от моей скромной персоны, но её тревожить не придётся. «Œilcéan». Аж до скрежета в зубах знакомое название. По твоему лицу вижу, что Директорат-то и не в курсе. Странно.

– Если скажешь, что фирма возникла в двадцатых числах этого мая или позже, то…

– О, нет, эти ребята ещё в апреле приставать начали. Я только начала готовить переезд труппы и реквизита из «Фоли-Бержер» в это помещение.

– А приставать с чем? Это же контора, занимающаяся поставками электротехники.

– Поставками и обслуживанием. Этим они и набили оскомину. А в подсовываемых договорах, у кого бы ни спрашивала, неизменно значился пункт о том, что компания в течение года сама будет проводить обслуживание поставленных ими товаров и систем. В смысле, театральные техники исключались из процесса, и предполагалось, что следует вызвать ремонтную бригаду «Œilcéan». Также они настаивали на периодических профилактических работах. Где-то раз в месяц. Чтобы исключить эксцессы.

– А что, – почесал Мартин подбородок подушечкой большого пальца, – у них какое-то оборудование собственного патента, чтобы не подпускать к нему «неквалифицированных» работников и в итоге, извините за латинизм, притягательный рыночный аргумент молодой, но уверенной в себе компании превратить в аргумент ad nauseam56?

– Вот на патентовании они как раз и не настаивали, хотя какими-то номерами вскользь красовались. Больше упирали на комплексность. Но да ладно бы одно это, многие-то как раз восприняли предложение как более чем разумное и согласились. Да только для меня, уроженки Штатов, «более чем разумное» эквивалентно «неразумному». Они за всё просили ну очень смешные деньги, как по меркам рынка. Я научного любопытства ради пробовала выяснить, не стоит ли за ними какой промышленный магнат, обеспечивший им собственное производство – напоминаю, что позиционируют они себя как поставщиков и обслугу, – но нет, неизвестно, где они это всё заказывают. Но поймите: те деньги, что они выставляли в счетах, вряд ли бы позволили им работать даже в ноль. Я могу предположить только три варианта, зачем этим заниматься. Или это какое-то убыточное предприятие на спор – тяжкий карточный или иной спор, и последствия отказа проигравшей стороны от уговора куда позорнее или страшнее, чем ведение дел подобным образом. Или это какой-то ну очень хитрый способ распугать кредиторов и акционеров, то есть с непонятной целью обанкротить предприятие, но для этого оно ранее должно было быть лакомым пирогом, однако, как вы поняли, за ним нет вообще никакой истории. Или они получают щедрые пожертвования от некоего лица или группы лиц, пожелавших остаться неизвестными, и так агрессивно наращивают долю на рынке электротехнических услуг, что тоже может быть началом какой-то хитрой аферы то ли ухода от налогов, то ли биржевых игр с акциями «компании, стремительно ворвавшейся на рынок, но уже имеющей своими клиентами до трёх четвертей городских развлекательных учреждений», то ли обрушения расценок конкурентов, которые, ведя более-менее честную игру, такого давления не выдержат.

– Подожди, три четверти? Серьёзно?

– Таково моё ожидание, если они столь же внезапно не уйдут со сцены. Но уже сейчас, если грубо прикидывать, двум третям заведений любого статуса, начиная с брассери и заканчивая закрытыми клубами, они свои лампочки поставляют. Вернее, и сами лампы, и плафоны, и провода к ним подводят, если нужно. И многим внезапно оказалось нужно. В общем, для меня всё это слишком подозрительно, чтобы соглашаться. Пожалуй, теперь и вовсе предупрежу парочку друзей, чтобы в следующий раз уже не открывали двери настырным представителям, раз уж ещё и ты о конторе, оказывается, не слышала. Где-то в конце мая я просила Ролана, – того милого флю-мируиста, любителя фотографии, ты знаешь, – разузнать что-нибудь. Я знаю, что вам нужны рисунки подушечек пальцев, но те прохиндеи с неуместной чопорностью носили перчатки. Пришлось разыграть комедию, когда они снова пришли, – да-да, кому-то и по четыре раза досаждали. Так вот, пока мы сидели и обсуждали условия, с прохладительными напитками и чернилами для подписания договора пришла Бернадет, но споткнулась столь ловко, что запачкала им и сорочки, и жакеты, и перчатки, вынудив снять последние. Тут-то они и попались. И потеряли интерес к сделке. Ну и ладненько. Возможно, владельцы компании остаются безвестными, но вот этих аферистов выследить удалось. Только до весьма странных, как заключил Ролан, мест. О, и пусть моё пользование им останется между нами, хорошо? Бернадет! Будь добра, принеси мой блокнот.

– Среди этих мест совершенно случайно не было двора между Клиши и Абесс?

– Двор? Неужели тот самый? У вас какая-то деструктивная фаза, что ли, которая дополнительно накладывается на проблемы Директората, о которых умолчим? Нет, его не было. А дома по всем адресам таковы, что во двор их никак не упрятать, что можно даже преступлением назвать. Ты ведь помнишь «Castel Béranger» на рю ля Фонтэн? Так вот, фасады и интерьеры эти как минимум двух из них, обещают, будут куда роскошнее, пиршество растительного ар-нуво. Удастся ли удержаться от маньеризма? Посмотрим. Строительство и отделочные работы по плану завершат в следующем году. У обоих, да. Спасибо, Бернадет. Вот. Первый – дом №29 по авеню Рапп архитектора Лавиротта, а второй – дом №14 на рю д’Абвилль отца и сына Отанов. К слову, не так уж и далеко от этого твоего двора. Не знаю, можно ли на этом этапе сделать обобщение, что представители «Œilcéan» облюбовали творения Лавиротта и пренебрегают Гимаром и его застройкой шестнадцатого округа, но третий и четвёртый – тоже Лавиротта, «Hôtel Montessuy» №12 на рю Седийо и ещё один на скуа Рапп, №3. А, про пятый ещё вот забыла, тоже дом №12, но на рю Ренар, за авторством группы архитекторов, и тоже сдадут в следующем году, но там разместится синдикат бакалейщиков.

– Что же им нужно было в ещё возводящихся зданиях? Не жили же они там?

– Я мало что понимаю во флюграммах и, как это вы называете, графах, – к слову, простите, сделанный им анализ не был сохранён по обоюдной договорённости, – но за две недели отслеживания они постоянно возвращались к этим адресам, а на месте – как в воздухе растворялись. В один прекрасный день и совсем пропали. Возможно, они наскучили всем настолько, что их отозвали и заменили другой командой коммивояжёров.

– Мадмуазель Фуллер, пожалуйста, уточните, сколько их было, и не произошла ли «замена» в середине июня?

– Да, ровно тогда. В театр-то приходили двое, но в будущем здании синдиката бакалейщиков девочки отыскали отпечатки ещё двоих – на пустых бутылках.

– А новые вам докучают?

– Нет. Переключились с полусвета и света нового на свет старый и высший.

– Любопытно, но, похоже, уж прости, придётся потрясти Ролана, раз это все зацепки.

– А вот и не все. Исадора говорит, что её зовут дать частное выступление в «L’affaire Boullan». Только я её отговариваю. Это собрание с известной спецификой. Не удивлюсь, если в итоге ей – вернее, её телу – предложат роль жертвенника на мессе.