MCM

Так он и поступил. Однако переговоры не задались. Кто-то начал было поднимать руки с оружием, но тут же поспешил их опустить, услышав сзади не то приказ, не то укор, не то гипнотическую команду. Чинский. В сполохах огня его худощавое тело в тёмном костюме и голова с копной чёрных промасленных волос напоминали обугленную тлеющую с одного конца головёшку или вовсе спичку. Он предупредил, что сбежавшим всё равно не жить, а чем дольше здесь задерживаются атакующие, тем больше их риск нарваться на силу, с которой совладать они уже не смогут. Поэтому сложить оружие предложил уже он. Самонадеянно. К процессу подключился Мартин, который заявил, что готов отступить, если состоится передача пленников, что не должно обременить Чинского, ведь, согласно утверждению коего, им «всё равно не жить», – что он теряет? Чинский ответил в том духе, что Анри ещё не дописал последнюю главу его истории, а заниматься этим самому аристократу-гипнотизёру и пользоваться чужим именем ему как-то не по чести. Признал, что в Анри они ошиблись, но, впрочем, не разочаровались; его талант – не столько в том, как писать, а в том, как слушать, а уже потом писать – даже оказался полезнее. Михаил догадывался, что тот просто тянет время, поскольку не предлагает ничего для разрешения ситуации или хотя бы объяснения.

Стало понятно, чего дожидался Чинский, – так ни за чем и не укрывшийся, также наверняка догадывавшийся, что нужен живым. Из двери выскочило с полдюжины человек – точь-в-точь «манекены» со «Скиаграфии». И они не страшились наступать. Конечно, прижимались то к тому, то к этому, но шли на Мартина и Михаила. И делали какие-то циклические движения руками. Михаил расстрелял последний боезапас, но так ни одного не свалил, он даже не понял, что случилось с пулями: те даже не отскакивали, а будто крошились при контакте не то о металлический нагрудник, который больше походил на корсет и который ну никак нельзя было на вид счесть боевым, не то с незримым барьером перед ним. Дело было дрянь. И странно, что сюда не мчались ни соседи, ни пожарные расчёты, ни полиция. «Как эта „изоляция” вообще работает? И кому на пользу?»

И Михаил, и Мартин ощущали непривычные колебания земли, их укрытий, да, казалось, и их самих. И с приближением манекенов вибрации только усиливались. Их хотели выкурить? Возможно. Но это им узнать не пришлось, благодаря вступившему в бой резерву в лице Сёриз и Селестины. Кто ещё это мог быть? Если до того кому-то и казалось, что двор и так усеян ошмётками мягких тканей, осколками раздробленных черепов и залит кровью, то дамы избавили бы его от этого ложного и несостоятельного убеждения. Первых двух «манекенов» на месте разорвало даже не в клочки, а в розовую дымку, послужащую росой иным травинкам. Третьего вывернуло наружу, при этом экзоскелет сыграл дурную и злую службу, став для вывороченного мяса и потрохов витринными полочками и крюками. Четвёртого и трёх последних караульных, вставших подле него, поглотила и размолола волна каменной кладки, обросшая кроваво-нутряным барашком. К двум оставшимся «манекенам» неукротимо приближались две линии разрывов, – и только по их направлению удалось понять, какие позиции заняли повелительницы урбматерии и укротительницы умбрэнергии, совершавшие руками что-то посложнее arrondi и allongé53 и едва ли не танцевавшие, – но разбились обо что-то, подобно пулям Михаила.

И это что-то обрело создателя. Взору четвёрки – с разных ракурсов – предстал некто под семь футов ростом. «Как он мог уместиться в той капсуле-клетке с Бэзи?» – в той или иной форме мелькнул вопрос у каждого из них. Лицо было скрыто тенью, а туловище – тёмно-красным рваным и обугленным плащом, но он дал себя разглядеть. Вот и пара заплечных баллонов. Вот и железная обувь, которая и впрямь продолжалась чем-то вроде массивного корригирующего ортопедического устройства. Только оно распространялось и на всю верхнюю половину тела, насколько его позволяли рассмотреть дыры в плаще, и исполнено куда грамотнее того спиралевидно-сетчатого безобразия, что носили «манекены». И было, судя по отливу, медным. И плясали в той меди тысячи сполохов. И те тысячи сполохов спрягались сотней верениц знаков, рассказывали десятки историй – и сводились в один сценарий.

Затем этот некто распростёр руки, подозвав к себе жестом Чинского, всё-таки раненого, и двух «манекенов», прорезями глазок в масках ловивших любое исходившее от покровителя движение, и готовился бесцеремонно и бессловно с ними исчезнуть. Но на прощание оставил пожар, тянувший жадные языки из дверного проёма, означавшие, что всё интересное, что могло там быть, уже поглощено и переварено, а через минуту-другую пламя слижет и двор. Выбирать и спасать улики времени не было. Не помог бы и наконец-то подлетевший «офаним», который никто пока, кажется, кроме Михаила и не заметил, но для того и создавался.

Михаил указал на небо как на путь к бегству. Селестина и Сёриз согласились, и это обстоятельство следовало рассматривать как дурные вести и вероятную причину, почему они не перенесли подальше отсюда пару беглецов, так и жавшихся в уголке. Когда кто-то из «кузин» попытался помочь Анри встать, тот резко вскрикнул о том, что их с собратом по побегу разделять нельзя. Выяснять, что к чему, решили уже после подъёма на борт. Михаил дал команду на спуск спасательной сетки, в которую уложили пострадавших, остальным же предлагалась верёвочная лестница. Жар был сильным, и дирижабль поспешил уйти из зоны конвекционных потоков сразу же, как только Михаил, бывший последним, ухватился за канат – пару шишек он и Мартин успели набить об углы и стены, с которыми «офаним» их опасно сближал. Не самое ловкое управление, но логику Михаил понимал: Сергей Аполлонович боялся за проплавление оболочки и воспламенение со взрывом, да и не стоило давать наутро очевидцам повод говорить, что некий дирижабль имеет отношение к поджогу дома.

22

Поднявшись на борт, Михаил скомандовал «вольно» мичманам, наставившим пневмоштуцеры на остальных пассажиров, а также просил передать известно кому, что операция провалена с треском горящих перекрытий того самого дома и досок ящиков во дворе. Фельдшера в команде не было, так что более он ничем помочь не мог и просто отстранился, наблюдая за дальнейшим. Разве что напоследок не забыл в свете новых обстоятельств уточнить:

– Мы можем доставить их к медикам на ипподром.

– Лучше в Директорат, тут, кажется, дело по нашей части.

– Нет, – спокойно, но сдавленно прозвучал голос Анри, – никуда, нам не успеют помочь. Просто слушайте.

– Это же Алоиз, пропавший архивариус! – наконец-то признали знакомое лицо второго пленника.

– Во всех смыслах, милые. Ох, – с полными недовольства глазами смотрел он на синюю и тёмно-серо-коричневую униформу – кому приходится поверять то, что и в штабе Директората знает куда меньшее количество человек!

– У нас нет времени на предостережения, да и что это им даст? Алоиз, ad limina уже близко, извольте a limine основное54. Мартин, Мартин, ты же не оставил меня?

– Я здесь, друг мой, – и перстом, как копейным остриём, предостерёг подходившего унтер-офицерика от попытки даже коснуться арбалета.

– Запомни: компания «Œilcéan». Повтори. Хорошо. Позже достанешь у меня из кармана брошюрку и узнаешь, как это пишется, – чтобы выдавить смешок, ему, казалось, пришлось вывернуть лёгкое наизнанку. Мартин неплохо играл в карты, и заметил, что, услышав это название, Михаил насупил брови и перебирал в голове ворох бумаг, возможно даже уже нашёл нужную и только теперь, понимая, что в ней написано, вчитывался в неё.

– У нас не настолько мало времени. А вы, дщери, запоминайте иное: Игнациус. Он вернулся. И весь остаток сил мне придётся употребить на не особенно краткий и, возможно, путаный сказ о нём, – и сухой старческий голос затрещал синематографическим аппаратом. – Не найдёте в архиве бумаг, память о том вымарана и выжжена. То было тридцать лет назад в сто двадцатый сарос. В четвёртый подряд год не без затмения. Но только это более-менее сносно подходило для давно задуманного. В день зимнего солнцестояния. Всё сразу! Наибольшая оккультация приходилась на Гибралтар. Свадебным венцом был Сатурн, фату держала Венера. Низко, между семнадцатым и восемнадцатым азимутами от горизонта. Этого для ваших устройств мало сейчас, мало было и тогда, но на то и рассчитывали. Старина Блез, уже тогда бывший стариной, и несколько командующих штаба нашли способ снять тяготеющее над – или, вернее, «под», хе-хе, – городом неизбывное проклятье. Как нам казалось. Мы учли ошибки всех редких предыдущих попыток, отбросили ведущие к ним варианты. Но нашли лишь ещё один к ним в коллекцию. Коль скоро не удавалось грубо оторвать одно от другого, подточить или разъесть, его решили сдвинуть. Сдвиг! Вы понимаете? Не нужно было ничего поднимать, горизонтальное движение проще вертикального. Изящное решение. И столь острый угол между светилами был только в помощь. Затмения всё спутывают, перемешивают, взбалтывают, заставляют кипеть и бурлить, скажете вы и будете правы, но это при высоком азимуте. Мы думали, что при низком зимнем они станут движителями: умбрэнергия потянет тело-скриптор за собой, а сольэнергия будет давить на урбматерию и оттолкнёт в противоположную сторону. Нам всего-то и нужно было, что создать маленькую фазовую трещину, инициировать кливаж, а дальше процесс-с-кхэ-кх с-с небольшой помощью продолжился бы по инерции. Лишь одно измерение мы забыли учесть. Да и не знали, не было аппарата – что в смысле машинном, что в смысле научном – так глубоко заглянуть. Нужны были добровольцы, которых устраивало, что то мог быть путь в один конец. И что совершенно точно они не станут прежними. Вы, мои ангероны, от рождения способны быть сосудом – да что там, фляжечкой, малюсеньким флакончиком – умбрэнергии, да и то дырявым. В отличие от простых смертных, каковым и это не светит, будто умбрэнергии и вовсе нет в подлунном мире! Хм, а здесь, как вне стен Директората, как-то подозрительно много эмпатов. Но да, да, продолжаю. Для воздействия на тело-скриптор нужны куда большие запасы. Фактически, добровольцам предстояло претерпеть трансформацию в живые вместилища умбрэнергии. У нас уже были технологии её конденсации тонким слоем на специально подготовленной поверхности: славный результат этих изысканий у вас на руках. И у нас были технологии её запасания в больших объёмах в урбматерии: компенсационные резервуары мы пускаем в ход едва ли не каждый день. Но не то и другое вместе, в одном агрегате. Нужно было объединить флю-мируа с аккумулятором. Фабрис – вы его не знаете, он погиб, – подобрал верное сочетание геометрии самих флю-мируа и их взаимного расположения. Он придумал оптическую ловушку. Теперь умбрэнергию можно было даже узконаправленно излучать! Впрочем, о применении в военно-полицейском деле никто, даже в трудное время осады, ни на минуту не задумался. Кроме Жервеза, душки-милитариста. В общем, баллоны, что вы наверняка видели на спине у Игнациуса, – а это был он, если кто-то ещё тратит силы на иные догадки, – это видимая, внешняя механическая часть системы.

– Что значит «внешняя механическая»? – всё-таки не вытерпела Селестина. – Есть ещё и «внутренняя механическая», а то и органическая? Да что же он такое?

– Да, есть, я вам об этом сейчас и расскажу, – заменил он в аппарате плёнку и вновь закрутил ручку мысленного аппарата «Société Pathé Frères». – Добровольцы. Их было трое: Атанасиус, Игнациус и его сестра Агнесса. М-м, её рыжие волосы… Простите старика, я ещё успею с ней воссоединиться. У нас было два варианта устройства Фабриса. Атанасиус – опытнейший и самоотверженнейший из троицы – пожертвовал своим телом, чтобы испытать первый и в теории наиболее мощный. Цистерны – только для второго варианта Фабрису удалось миниатюризировать габариты с минимально возможными потерями – устанавливались стационарно, но неподалёку от места, где всё должно было свершиться, и полагалось их соединить с телом кабелями. Толстенными кабелями, которые сплетали с центральной нервной системой. И вот эти кабели волочились за ним по полу множеством пуповин. Также пришлось одеть его в экзоскелет, улучающий токи умбрэнергии, и маску, в которую подавалась более насыщенная кислородом дыхательная смесь. Хотя вру. Вот у Агнессы и Игнациуса уже были экзоскелеты и маски, вполне аккуратные и не такие громоздкие, а вот ему пришлось таскать на себе что-то больше напоминавшее, как сейчас уже можно сравнить, появившееся десяток лет спустя творение братьев Карманьоллей. И почти полгода ему пришлось так прожить до решающего дня. За это время были получены уточняющие данные, и решено было изготовить мобильную версию, поскольку могло потребоваться сопровождение и направление разрыва. Всё равно выглядело жутко. Если жуть может быть аккуратной. Уже заговариваюсь. Им тоже пронзили тела трубками и кабелями. Оставили свободу передвижений, но разместили кое-какую механику под кожей, вшивали… А, оставлю эти подробности, они вам ничего не подскажут.

– Алоиз, п-переходи уже к тому дню, – жизнь покидала его быстрее, чем рассказчика.

– Да. Кабинет Блеза не всегда был его кабинетом, туда он переехал больше из сантиментов и тайного страха. Он ведь движим страхом, не так ли? Наверняка думает, что это урбматерия и тело-скриптор отторгают коммуникации Директората? Что проклятье наконец-то берёт верх? Ну, простите, дайте немного позлорадствовать напоследок. Что же требовалось от добровольцев? Тоже избавлю вас от ритуальной части, но скажу, что суть была в синхронизированном и направленном воздействии на тело-скриптор. Кливаж следовало запустить, испещрив поверхность тела новыми знаками, внести записи, которые город никак не мог произвести, заставить тело считать, что это не та же материя. А противонаправленные векторы умбрэнергии и сольэнергии подкрепили бы эту легенду. Это должно было вывести тело из дискинезии, в результате чего некоторые связи оно попыталось бы укрепить, но другие бы вместе с тем и рассоединило, с этого и началось бы освобождение, и Агнесса с Игнациусом повели бы дисконнекцию и не позволяли вновь, по хитрым дугам, прикрепить аксоны к освобождённым областям. И клюнь меня галльский петух в зад, какое-то время всё получалось! На стекло сиренариума проецировалось то, что нельзя было назвать иначе как партитурой для оркестра, где вместо инструментов свои партии играли недоумение, тревога, боязнь, паника, отчаяние, ревность, тоска и – под конец – презрение, отвращение. Скорбь по ненавистному. Отказ. Мы проглядели метанойю. Сущность за телом-скриптором перестала бороться. Вы наверняка думаете, что от этого процесс только пошёл быстрее. Да, так и было, тройке добровольцев позволяли записывать и отделять всё, что те пожелают. Пожелают. Мы всё это время управляли желаниями, не давали и не даём им бесконтрольно захлестнуть город! И проглядели собственную неумеренность.

– Папá Блез и нынешнюю ситуацию считает следствием уподобления Рааву, – потирала то лоб, то висок, то щёку Сёриз. – И неизвестно, что хуже: полностью ли оно неосознанное или же мы знали, но закрывали глаза, пока чаша не переполнилась, пока наш условный Нил не вышел из берегов.

– Ну да, ну да. Образ подобрал точный. Сущность, известная тебе и тебе, мыслила не географически, но геологически. М-м, нет, так вы не поймёте. А, может, и да. Она мыслила не географическими координатами, а геологическими эпохами, космическими, такими, когда один порядок жизни сменяет другой. Ощутив отчуждённость, она не стала смещаться и сдвигаться. Тело-скриптор, всё более окружаемое надвигавшейся пустотой, перестало искать, к чему бы присосаться. Они… Мы тогда совершенно не сообразили, в чём дело. А запомнили ли вы, что я упоминал в начале? Мы, существа приземлённые, мыслили в трёх измерениях. Я не упоминаю про гипотетические, ответственные за эффекты умбрэнергии и разворачивающиеся да тут же и сворачивающиеся в петельки в масштабах столь крохотных, что у нас и названий и выражений для них нет… А, впрочем, снова вру: тот немец Планк предлагает толковую систему единиц. Отвлёкся. Сущность и тело-скриптор просто в сытом довольствии не давали нам понять, что важно ещё одно измерение – время. И оно полноценно, это не бинарная система «есть – нет», «течёт – не течёт». Но это знание пришло нам много, много позже. Чем же нам ответили? Тело-скриптор принялось искать утраченное в другом времени. Нет, нам не открылись иные миры, мы не видели древних драконов или то, что предрекают провидцы вроде Верна и Уэллса. Мы увидели иное время. Иное! Иной его порядок! Ну, или беспорядок. «Увидели», впрочем, сильно сказано – для данных телеметрии и того, что слышали от тройки. Всего лишь трое в полной мере погрузились в ту бездну. Их утягивало куда-то по ту сторону времени, реконструировало сообразно его организации. Впрочем, одну только смерть Атанасиуса и следовало считать подтверждённой. Его просто распяло на тех кабелях, а после – перекрутило, расплющило… Старым богам мы его так и возвращали – в скафандре, смятом, искорёженном и оплавленном. Атанор, в котором всё и происходило, наполнился пламенем белее и жарче того, что сегодня устроили вы, месьё. Оно чувствовалось и у сиренариума. Игнациус и его сестра, если их ещё не утащило, в таком пекле не могли бы выжить. Но останков, а хоть бы и праха мы после всего не нашли, даже от бедолаги Фабриса, побежавшего неизвестно как им помогать, что-то осталось… – разъедал палящий свет ментальный целлулоид, заставлял пойти пузырями, что лопались кашлем, сменялись язвами и обрывали бег плёнки.

– Вы говорите, что их утащило, что разверзлась бездна…

– Это трудно передать… Вы уже представляете себе физическое перемещение из точки A в точку B. Но это… Так погибают и рождаются миры в хаосмосе. Мы думали, что разверзли врата, которые нам не закрыть, что по нашей вине конец настаёт не только нам и городу, но и – кто знает? – миру, вселенной. Однако на закате всё прекратилось. Резко и внезапно. Предполагали было, что совершили переход в то, другое время, прошли трансформацию. Нет. Всё было то же. Даже слишком «то же»: тело-скриптор вернулось в состояние до начала процедуры. Вот мы ещё получаем показания, какие можем, – ну, кому это ещё было интересно, – и видим, что связи с урбматерией слабы, а в следующий миг всякое возбуждение прекращается и мы снимаем с тела-скриптора картинку, как будто ничего и не было. Оно как-то сделало откат своего состояния, нашло, что ли, копию, которую неведомо где записало. Честно, ничего лучше предположить не могу. Ну, и развязка истории. Всё, что мы могли сделать – воспользоваться осадным положением, перекрыть все потоки и каналы за пределами Тьерского вала, увещевав посвящённых в Отель-де-Вилль, что это нужно в целях обороны от угрозы извне. Готовились к акту отмщения, к небывалому течению, которое были намерены удержать в пределах города. Но его не последовало. Теперь вы знаете истинную причину. И не спрашивайте, как и откуда вернулся Игнациус – этим он со мной не делился. А про «когда» гадать и вовсе не хочу, как бы ни хотелось связать его возвращение с гибелью сес-с-х-хэх-пхэ… Воды…

– Но почему он вернулся? И зачем ему вы?

– На второй вопрос ответить просто: ему нужны мои знания. Я один из редчайших живых свидетелей. К тому же был тогдашним Саржей. Правда, после инцидента попросил назначить обычным архивариусом. Накопленные к тому времени секреты – и свои, и Директората в целом – я был готов хранить, но новых, более жутких, знать не желал и не вытерпел бы причастности к ним. А, быть может, заимев неограниченный доступ к архиву и библиотеке, надеялся понять, как вернуть Агнессу. Что касается первого вопроса, то если в «почему» вы вкладываете не механику и физику процесса, то извольте получить ответ: потому что мог. Или смог, что, подозреваю, куда ближе к истине. Но голову ему припекло знатно. Это я уже о его замысле. Но, возможно, то не от полученных повреждений, а от нашёптывания сущностью. Но его инструментарий и отношение к процессу – это уже, насколько могу судить, личный выбор.

– В таком случае, зачем он вернулся?

– Если сводить к одной фразе, то он вернулся, чтобы вернуть. На деле же задуманное им многогранно. Такому и старые боги позавидуют. Главное в том, ином времени он, похоже, получил некое представление будущего, в этом смысле всё творимое им неизбежно приведёт к единственному варианту этого будущего, а потому в средствах он себя не сдерживает. До сего дня он и вовсе не вмешивался, разве что эффектности ради транспортировал Бэзи, которому немного лучше, чем нам с Анри, хоть и по другим причинам. Вот честно: он как расписал всем роли в своей трагедии, так больше и не вмешивался в процесс, подысканные персоналии самостоятельно подбирали удобные им способы получения результатов, сами координировали работу, выстраивали иерархию и экономику. Как он на этих людей вышел, почему именно они, почему они ему верны – загадка. Он наслаждался и самим процессом, и процессом наблюдения за процессом. Но в этом же пункте я особо отмечаю, что в его случае убеждённость в детерминированности дня завтрашнего превращает его в главного же исполнителя, в первое передаточное звено, если та исходит от воли, высшей по отношению к нему. Этой убеждённостью он намеревается заразить и других. Не потому, что верит, будто они поймут, но чтобы сломить их волю и упростить себе задачу. Для того ему и потребовалось несколько вариантов донесения неотвратимости всех поджидающей судьбы. Кому-то предложено мягко самоустраниться и затеять игру-междусобойчик с призом неизвестной мне мнимости… А, по вашему лицу вижу, что вы в том клубе побывали. Кому-то – сэкономлю время и прямо назову Блеза и штаб – он подкинул мысль о необратимости и относительной естественности утраты контроля. Чуть не забыл, Блез в тот клуб тоже был приглашён, но что-то его удержало от посещений. Не вашими ли стараниями? Ха-хм. При этом Игнациус таким методом не просто расчищает путь, он действительно желает свергнуть элиты: они в его видение будущего не вписываются и не способны это будущее обеспечить. И структуры, ими созданные, ему тоже без надобности. Отсюда и первое название его группы: Совет анархитекторов. Чем-то он их да заменит, это не беспардонный акт разрушения, как вы понимаете, но мне лишь остаётся гадать, чем именно. Впрочем, на коммуникации Директората у него планы определённо есть, только применение им он найдёт иное. Да уже находит. Как и технологиям. Что, как видите, чудесным образом возвращает нас к вопросу, для чего я ему понадобился.

– Простите, но меня продолжает беспокоить вот что: так как мы его раньше не замечали в городе?

– Баллоны. Он же может носить с собой запас умбрэнергии. Вот и тратил его то на укрытие от нашей сети, то на принудительную активацию потоков. Всегда – потоков, никогда – каналов. Возможно, вам пригодится. И не могли бы вы подать ещё воды? Благодарю.

– Как же он тогда попал в Нёйи?

– Отыскал законсервированный. Ему пришлось постараться, чтобы утечки не заметили, даже прикрылся активизацией канала. Вообще говоря, он не просто перехватил половину коммуникаций Директората, он ещё и свои проложил, в основном пользуясь сведениями об оставленном и неиспользуемом. Тут, должен признаться, моя вина. В первую из трёх встреч, если считать и сегодняшнюю, он умасливал тем, что вернёт Агнессу. Вот только что-то в его собственных глазах заметной надежды на это я не приметил. Но всё же принёс малозначительные бумаги исторического характера. Тогда он ещё не открылся как враг, я действительно был счастлив, что тот эксперимент лишился одной жертвы. Но – не лишился, для этого не обязательно отнимать жизнь. Потом он потребовал техническую документацию, а также – избавить Директорат от досье нескольких миноров. Я пошёл и на это, мне пришлось выкрасть некоторые документы. Но только некоторые. Большинство из тематически интересовавших его давно уничтожены. Он не верил. В дальнейшем общение продолжилось через его людей. И так – вплоть до июня, когда я начал отказывать, и чему последовал шантаж убийством Корнелии, которую выбрали без её ведома на роль гонца с дурными вестями. Да, подразумевалось, что будут ещё две таких, кто донесёт верное сообщение до Директората, но, кажется, они сейчас подле меня. И чувствую, что его план не настолько уж и гениально непредсказуем.

– Мы его назвали сценарием.

– Да, удачное сравнение. Вам бы им с Блезом поделиться – вот он бы это слово просмаковал.

– А ещё мы определили, что важная часть разыгрываемой пьески – избавление от четвёртой стены и перемежение актёров и зрителей.

– Да-да! Прекр-хр-гхр… Прекрасно. Но задача несколько не та, что вы думаете. Я и сам до определённого момента не понимал. Те архивные записи, что были нужны людям Игнациуса, касались некоторых использованных для его трансформации технологий. В частности тех, что вживили ему в голову, что перекроили карту некоторых областей его мозга. Если Фабрис был добрым доктором, то Жервез – злым, но о чём-то таком я уже упоминал. И это было его изобретение. И по задумке оно отвечало за улучшение нейросинхронизации, высокая точность каковой требовалась для того рокового дня. Как это выглядело? Считайте внедрением флю-мируа в межполушарное пространство. Но оно же при модификации давало возможность перебивать натуральные сигналы мозга наведёнными, сгенерированными другим мозгом, а то и вовсе вело к созданию нейрографа. И, само собой, послушной армии, о чём наверняка, покручивая мерзенькие острые усики, и мечтал Жервез. Но для его работы требовались эмпаты, притом те, что не противились бы подчинению.