MCM

– Вот что-то про ключ мне рассказать забыли. Хотя осмелюсь высказать догадку, что он – для бронзовых врат.

– Прекрасно, стало быть, я стану вашим мистагогом! О, и не извольте беспокоиться насчёт сопутствующих инициации обрядов, каковые были у элевсинцев и митраистов, я не по части атлетов и банщиков, курсантов напрокат и тех, что на Невском проспекте. Ха, прямо чувствую, как у вас там, за маской, округляются глаза. Да понял я, понял, что вы тоже русский. Так кому, как не мне вас просвещать?

– Даже не знаю, о чём спросить в первую очередь.

– О, нет-нет! – остановила фигура Михаила, порывавшегося стянуть перчатки. – Только не снимайте их! Это строжайшее правило, но вам пока без надобности знать его истоки. Для признания капитуляции выберите иной жест. Впрочем, зачтём эту попытку.

– Да, так и быть. Так что же с ключом? Если мы – того или иного рода зрители, то ключ сей, полагаю, к пьесе? Как некогда в жанре roman à clef50?

– Вот только не в персонажах дело, а в событиях, в самом повествовании. Но это придумка наших французских друзей, устроивших спектакль. Кажется, они и сами хотят понять, каков он, потому и облачили нас всех в наряды красных рыцарей, чтобы узнать, кто же в итоге окажется тем единственным, кто его раздобудет.

– Раздобудет, не делая ничего? Вы-то сами, похоже, относитесь к этому с иронией и искать его не намерены.

– Отчего же, нам сразу сказали, что ключ тот не физический, а нащупать его мы можем лишь разговорами, в практике общения. Быть может, свежая кровь – хотя применим ли этот термин к членам клуба, которому и полгода от роду нет и которому жить осталось ещё меньше? – вроде вас к чему-то импульсивно и придёт.

– Такой подход вовсе не означает, что он непременно отыщется.

– Не означает, но и не отменяет, что он явится нам в последний, наидраматичнейший момент.

– Ну, что можно противопоставить надежде? Так и что же ожидает за теми бронзовыми вратами?

– Шторм.

– Так и к чему же ключ, если он не отпирает путь к бегству и спасению?

– Да просто спасены будем не мы. Те, кому суждено, изыщут средство, что умчит их прочь. А шторм… Он ведь и снаружи набегает, и изнутри зреет, так что оппидум всё равно обречён. Глухие, безвылазные стены могут защитить от бури извне, но лишь провоцируют кипение изнутри. Я, конечно, понимаю, что штормы не кипят, но вы должны уловить содержание аллегории. Но вы кое в чём неожиданно для себя правы. Те бронзовые врата нужно открыть, чтобы и впустить внешний шторм, и дать дорогу чему-то сухопутному – или водоплавающему, если вовремя не поспеют. Но, похоже, мифология сценария выстраивалась ещё в то время, когда никто не знал, что под Петербургом вполне себе материализуется транспорт, которому чхать на стены, будь они хоть в тысячу вёрст вышиной. Выходит, кто-то может спастись и без всей этой кутерьмы с ключом и вратами – на ваших дирижаблях.

– Что решается довольно простой ремаркой: «Стены града сего венчает бурестойкий купол, задраиваемый по нужде и повелению, и так жители лишаются Солнца, не видят восходов его и закатов, но надёжно избегают стихии».

– Не помню, чтобы до того упоминался город…

– Вы сказали «оппидум». Да и вокруг чего ещё возводить стены?

– Допустим. Но вот деталька об отсутствии Солнца…

– Что-то из «Тысячи и одной ночи». Там, правда, упоминается медь, а не бронза, но в этом значении они выглядят синонимичными. В общем, ключ для отворения лаза всё равно нужен. И вот теперь уже моя очередь узнать, с чего это дирижабли «наши»?

– Да бросьте. Вы, как уже установлено, русский военный. Как же могли сюда прибыть? С дипмиссией? Ваш голос я не узнаю. В отпуске – или как это у вас называется? Возможно. Да только, чтобы в столь короткий срок, каковой обычно даётся, найти выход на такое сообщество, нужно быть большим любителем подобного времяпрепровождения, ещё на родине прославиться на поприще кутежа и салонной жизни, а на ваш счёт у меня подобного мнения не сложилось, уж простите. Если отбрасывать совсем уж причудливые варианты, и вспомнить, что вы использовали термин «задраить»…

– Не такой уж и редкий…

– Но меткий! Я знаю, что набирали и из Учебного воздухоплавательного парка, и из Императорского флота. Короче, вы – офицер воздушного флота. Флота, прибывшего практически в полном составе. Хочу, чтобы вы знали: такой мягкой и ненавязчивой интервенции и оккупации мир ещё не знал, браво! В общем, у вас было время наработать связи и проникнуться определённым духом. Зная, как плотно флот – через технарей – сотрудничает с французской стороной, и зная, как французская сторона относится к заведениям, подобным этому, могу предположить, что кто-то из них вас и ввёл в клуб.

– Не мы ли тот шторм?

– Косвенно причастны.

– И потому вы намерены воспрепятствовать дальнейшему развитию проекта?

– А вот разговоры с дамами подслушивать решительно бесчестно и подло, прошу заметить. Да чёрт с ним с флотом, я даже признал его нынешнюю полезность, но в текущем же виде это слишком амбициозно, слишком избыточно, слишком полагается на миф о прогрессе и уверенность, что Россия останется в авангарде дирижаблестроения. Показали себя – и хватит. Знаю я нашу систему: через год-два случится утечка, и тогда английские или немецкие кузены оспорят право кузена российского доминировать в воздухе. Ой, к слову о вторых. В курсе последних новостей?

– Извольте поделиться.

– Не далее как в этот понедельник над Боденским озером всё же состоялся первый полёт опытного дирижабля жёсткой конструкции графа Цеппелина. Не вполне удачно, но он всё-таки полетал где-то с треть часа. Чувствуете нарастающее давление?

– Только если предпочтение отдадут ему, а не конкурентам, продвигающим более простой мягкий тип и меньшие масштабы. В финансировании обоих проектов военное руководство, вроде бы, не заинтересовано.

– К слову об инвестициях. А этот бред про северный путь? Может, он и есть, но, господин хороший, это же авантюра в чистом же виде, Панаму так точно переплюнет! Нет, из казны денег в жизни не увидят, пусть и не надеются!

– Они и не надеются. – Будь у Михаила возможность биться лбом о маску, он бы ей воспользовался. Оставалось лишь взвешивать вред и пользу от того, что он проболтался.

– Интересно. И на что рассчитывают? На промышленный капитал? Банковский? Согласны на заграничные вливания? Или, быть может, и впрямь «панамскую» систему запустить намерены?

– Признаться, не моего ума дело. Но что ж вы взамен предлагаете? Дипломатию, шпионаж, старые добрые войны?

– В порядке убывания – как-то так. Но прежде прочих я поставил бы сердечную молитву. Есть добродетели, о которых мы стали забывать. Правы были устроители «Sub rosa», когда говорили, что ключ – в словах. Надеюсь в скором времени поспособствовать устроению встречи императора с двумя людьми высочайшего духа. Верую, что они, господа Низье и Анкосс, как никто другой способны наставить царя-батюшку на истинный путь, благо что интерес к этому он уже проявлял. Слушайте, любезный мой, а вы и сами, часом, не мартинист?

– Скорее, мартирист: всё время приходится чем-то жертвовать ради вящего блага.

– Ну, иронизируйте-иронизируйте. Только не вздумайте чинить препятствия.

– Кажется, участие в клубе исключает это. Да и не тот мой статус по Табели, чтобы вмешиваться в планы сродни вашим.

– Отчего же. Ежели хотите помочь, то милости просим.

– Знать бы, как. Но прежде хочу уяснить, где же связь между спектаклем, ключом к нему и к бронзовым вратам, штормом не без дирижаблей и вовлечением монаршей особы в некий орден?

– Где? Ха, полагаю, что внизу, в гуще месива. Помощник одного из названных мной учителей.

– Настоящий pontifex! Интересное увлечение на досуге избрала эта, полагаю, не менее просветлённая особа!

– Вы вновь смеётесь, а меж тем Чеслав наводить мосты и вправду умеет. Ой, ч-ч! Сделаем вид, что вы не слышали…

– Конечно. Sub rosa. Однако где Санкт-Петербург и Царское Село, а где…

– А-а, вот вы и подходите к основному! Видите ли, для таких дел нужна демонстрация. В этом городе мы её и обеспечим. Потом уже и в родном Отечестве повторим, коль потребуется.

– «Обеспечим» – в значении организационном или денежном?

– В обоих, дотошный и догадливый вы мой. Позже нам бы пригодился свой человек в воздушном флоте, но к настоящему моменту все приготовления завершены, мне лишь остаётся расслабленно ждать.

– А мне, в таком случае, готовиться. Но к чему? Что в духовной сфере пригодно для демонстрации?

– То же, что и во всех остальных: власть. Мощь.

– Сила?

– М-м, нет, слишком приземлённый и грубый синоним. Вы знаете о дихотомии божеств и сущностей?

– Математическая и логическая мне знакомы, так что догадываюсь.

– Пусть так. А знаете, что такое гоэтия?

– Вряд ли имеются в виду приватные или публичные чтения «Лесного царя» или «Фауста».

– И вновь вы саркастичны, но ближе к истине, чем думаете. Гоэтия – многовековое искусство контролируемого вызывания демонических, адских сущностей. Одну такую – Бельфегора, если интересно и о чём-то скажет – мы и призовём. А затем через известного помощника на букву «Ч» укажем на разбушевавшегося ваала учителю Папюсу – ну, или Анкоссу, я уже не помню, как я вам его представил ранее, по псевдониму или фамилии, – и дадим продемонстрировать свою мощь и подчинить, укротить злого гения, благо что господином Папюсом он уже изучен. Тем манифестируем славу светлой стороны. И тем же заодно избавим сей град от одного из главных его грехов, в этом году проявляемого особо.

– Постараюсь усвоить сказанное, – крошились слова Михаила на слоги, как и его образ фигуры, что он успел было счесть вменяемой и договороспособной. – И как вы намерены это сделать?

– О, уже не мы, но устроители представления. У них в этом какие-то свои интересы, завязанные на технических аспектах исполнения задуманного. И сколь бы темны они, возможно, ни были, я уверен в победе праведной стороны. Они искали средства – они их нашли. И не хочу ни на что указывать, но если вдруг обнаружите несоответствие в финансовых документах, то знайте, что деньги пошли на правое дело. Вы бы всё равно спустили их на воздух… или водород… или чем вы там накачиваете своих бегемотов? Вот вам и отношение воздушного флота к шторму. Что ж, дадим анархитекторам возрадоваться мнимому успеху и просто насладимся игрой. Вы посмотрите, как они в себе уверены: дозволяют найти ключик, чтобы кому-то дать шанс избежать ужа-асной участи.

– Или встретить её со всем комфортом, беззаботно и в забытьи. И устраниться от управления городом, тем приближая шторм изнутри.

– Или так, вы правы. Неважно, откуда придёт буря, тут я и без вашей подсказки вижу логическую дыру, принципиальна сама неотвратимость.

Вновь прозвучала ритурнель, фигура-собеседник изволила вывалиться из кресла и сердечно порекомендовала явиться, – хотя об этом Михаилу и так бы, скорее всего, сообщили на выходе, – на следующий сеанс двенадцатого числа. Вход – со стороны сада, сразу «за кулисы». Михаил больше на автомате протянул «мистагогу» руку, но пожал её, кажется, сильнее, чем требовали приличия, в ответ только хохотнули и приняли это за страсть неподдельного интереса. На самом деле, Михаил вложил последние силы. Также он чувствовал, что больше ничего не узнает и не вытянет, и не находил смысла задерживаться ещё на некоторое время, хотя савоярская фигура осталась на «детоксикацию» и «косметические процедуры», которые также весьма рекомендовала. Михаил бы согласился, помоги это избавиться от тени, не последовавшей за ним в это проклятое место.

Небо уже пошло светлеющей синевой, как при подъёме из морских пучин, когда Михаилу посчастливилось вновь вдохнуть свежий ветер раннего утра, хотя бы тот уже и предвещал жаркий день. К тяжкому заболоченному воздуху клуба он где-то в процессе – вот это и настораживало, ведь он не мог определить, когда же, – было привык, и наверняка не заметил бы эффектов отравления угарным газом или иными летучими веществами, только подстёгивавших мистические откровения. Возможностью остаться выжидать савоярскую фигуру он по многим причинам манкировал и теперь просто искал способ вернуться на ипподром… Нет, зачем это ему? Он мог сделать привал на Выставке – в Павильоне или опять у тех ребят, – благо что при себе имел технический пропуск. Путь был неблизкий, но ноги сами несли, с такой скоростью он мог успеть покрыть расстояние где-то за час. И откуда только взялись силы? Возможно, сказалась доставка большой порции кислорода.

Михаил нашёл оставленную коробочку и упаковал в неё клубное облачение, бросил последний взгляд на перчатки. Он не понимал всего символизма виденного и не знал, с кем бы осторожно проконсультироваться, прежде чем передавать отчёт Дмитрию Ивановичу. Придётся так, в сыром виде. Впрочем, некоторые имена он проверить может – и обязан; оставалось надеяться, что запомнил их верно. Но как бы это всё структурировать? Ох, ну и чтиво же чьей-то бородатой голове предстоит!

Он совершенно не отразил, как прошагал весь бульвар дю Монпарнас и вышел по рю де Севр на авеню де Сакс. «Сколько сортов!» Вдалеке уже виднелись дворцы Выставки. Над куполом Эколь Милитэр и цинковым гребнем павильонов рдел Гений электричества. Рдел. Михаил готов был взвыть. И почему-то вспомнил о прошедшей эритеме. «Да что вообще творится?» Он хотел присесть, но в итоге нескладно свалился. Его даже не беспокоило, что он сидит почти на самом перекрёстке, и вот поедут экипажи, и вот пойдут прохожие, что непременно осыпят его в лучшем случае презрением. Михаил просто смотрел в одну точку – туда, на дворцовый комплекс прогресса. И соотносил с безумием, каковым был озарён последние часы.

Откуда-то донёсся собачий лай, не стайный, одиночный. Михаил повертел головой, но так и не заметил, как уже подле него виляла хвостом собачка, что называется, «в яблоках». «Моська! Ты ли это? Но как?» Возможно, сегодня же он приблизится и к давно пытавшей его ум загадке, куда же бегут собаки. Или нет. Собачонка, что он безапелляционно принял за ту самую Моську, не собиралась никуда его отводить, да он и не вставал, только подобрал под себя ноги. Она виляла хвостом, он тихонько мотал головой.

Нет, нет, он имел дело с небанальным, но всё же разворовыванием казны. Не нашли, как присосаться к воздухофлотским и арктическим проектам, а также бывшим смежными с ними, не нашли, как кормиться с них, так теперь чинят мракобесие, переводят деньги в поддержку неизвестно кого и чего. Очень любопытно, по какой статье прошли расходы? Вдобавок императорскую персону намерены себе в защитники взять! Но странно: они так уверены, что демонстрация удастся. Иллюзия должна быть мастерской. И монструозной. Михаил видел, как по заказу братьев Люмьер меж опор Трёхсотметровой башни растягивали многометровые экраны – если он не путал, то шириной в двадцать восемь метров, то есть в расстояние, эквивалентное высоте, после которой наклонные «ноги» рухнули бы при возведении, не имея подпорок, – и проецировали на них киноленты, но ныне и этот масштаб казался недостаточным. Да и с воздуха не замечали никаких работ, что могли бы претендовать на роль заготовок для вызова могучего гиганта зла. Моська огрызнулась, но не отпрянула.

Тогда что же, если не иллюзия? Заложение количества взрывчатки, достойное Кракатау, способное низвергнуть в бездну добрую половину города или хотя бы все значительные, но морально прогнившие храмы власти? И как «учителя» намерены с этим справляться? Будут исцелять телесные и психические раны и травмы пострадавших? Вряд ли. Дихотомическое «тёмное» начало по очкам уверенно одерживает победу, а заслуги «светлого» хоть на эмоциональном уровне, на уровне отдельного человека и заметны, но едва различимы на государственном. Возьмите санитаров и врачей на любой войне – вот и сотни готовых учителей ничуть не хуже. Остаётся ещё возможность из калек и обездоленных сколотить секту, создать новую низовую религию, которая в конечном счёте подточит государственную, но и этот вариант сомнителен. Собачонка чихнула и широко улыбнулась. «Будто собаки, если и улыбаются, делают это как-то иначе. Ну, Михаил, что ж ты?»

«Эх, Моська, тебе-то всё ведомо об элефантах и прочих могучих существах, заслоняющих полнебосклона!» Михаил ответа и не ждал, просто улыбнулся в ответ, протянул к безродной собачке ладони и принялся её гладить и чесать, а та покорно то подставляла бока, то вытягивалась, чтобы Михаил прошёлся по холке и грудине. И от радости тактильного контакта заиграла хвостом, то вжимала, то расправляла треугольнички ушей. И вот в такой прицельной планке вновь попалась ему горевшая красным фигура Гения.

Неужели он и впрямь теперь участник титаномахии, сражений каковой не видит, поскольку не может объять разумом? На чью же сторону ему стать, если верно, что воздушный флот сопричастен несущим разрушение и гибель силам? Или им, гигантам, он бесполезен? А потому, быть может, ему и в самом деле стать завсегдатаем того клуба, не смешить всех ничтожными попытками на что-то повлиять? Он бесполезен уже хотя бы потому, что неуч. Неуч и неудачник. Чем кончились его опыты с наручем? Провалом. Чем увенчался допрос его владелицы и попытка наблюдения его действия? Крахом. Как можно охарактеризовать его сегодняшний дебют? Фиаско.

Что же делать ему? Упиться монологом Гамлета, решать: умереть, уснуть? Или воззвать к кому-то за тайным знанием? Михаил отчаянно вспоминал всех греческих и римских божеств – да просто всех, каких помнил и о каких когда-то слышал. Но всё равно не знал, к кому выгоднее – пф, «выгоднее»! – обратиться и как. Он мог лишь просить о знаке. О понятном, доступном знаке. Михаил обрёл внезапную лёгкость и ясность. Что-то – нет, не тень, – поднялось из глубин памяти и воззвало к нему строками гимнов.

Михаил перевёл дыхание, вдохнул и выдохнул полными лёгкими, посмотрел в преданные глаза, отставил большие пальцы, держа ладони на шёрстке. И сдавливал шею. Медленно, уверенно. И смотрел в полные непонимания карие глаза. Продолжал давить, отыскивая фалангами пульсацию сосудов. Она сопела, извивалась, прогибалась. Он придавливал её к земле и душил. Хвостом протестовала, лапами била – голос был отнят. Он заглядывал в угольки тлеющей души, его собственный взгляд заволокли тающие льдинки слёз. Она замерла. Он продолжал, пока не повис над ней и не услышал хруст. Шерсть терново впивалась в пальцы. «Тебе, Геката!» – воздел он окровавленные руки к небу, затем, скрывая нервную, болезную, кривую улыбку, закрыл ими лицо с такой яростью, что брызгами окропил и хладное тело подле него, и перекрёсток, и, казалось, само небо – и наложил на себя красную маску-печать.

20

Позднее субботнее утро было серым от высокослоистых облаков, но особого облегчения от жары не приносило. Настроение у обоих пассажиров фиакра был отвратное. Практически буквально: в экипаже, что нёс их из шестого округа в седьмой и далее на тот берег, они предпочитали сидеть, отвернувшись друг от друга. Но причиной тому была не ссора – тщетная надежда, что вот-вот кончится кошмар, сведший их вместе. Что, если привязанность – каковой бы ни была её природа, – только поддержит его продолжение? Что, если только устойчивого предощущения пустоты от исчезновения кого-то из них он и ждёт? Впрочем, в этом «что, если» было больше страха, нежели расчёта.

«Утрата, – привела к одному знаменателю Селестина последние произошедшие события и встреченные явления, – вот лейтмотив Спектакля. Да только какую личную, непременно личную утрату конвертирует сценарист в утраты других? Но в то же время и такую, что её разделяют иные „высшие” театралы? Или их следует считать первыми жертвами?»

«Потеря, – подвёл черту под серией неких умозаключений Мартин, – но вот чего? Совет пытается отыскать что-то – прежнее или новое – либо же лишить этого и остальных? Вводят нехватку через сочувствие потери. Но что дальше? Тут же предложат избавление раз и навсегда? Или лекарство окажется по эффекту временным, и они ввергнут всех в зависимость? Второе куда доходнее, сулит долговременную прибыль и нескончаемость же представления. Но как при этом не отвратить от города интерес? Какой мираж, скрывающий терзания натуры, наведут?»

– Мартин, ну почему людей так притягивает зло?

– Должно быть, дело в люциферомонах.

– А вдруг мы тоже под их чарами?

– В этом случае мы меньшее зло, и руки наши развязаны.

– И вас это не смущает и не пугает?

– Не особо, пока благодаря этому удаётся избежать потрясений и войн.

– Будто мы и так их не ведём. – Кому и какой был толк от отчуждения?

– Ведём, но мы стараемся удерживать их в пределах нашего круга. Сам диаметр окружности становится задачей. Хотя иногда и резкое его уменьшение не приносит удовлетворения. – Кому и какой был толк от наигранной апатии?

– Будь возможность вернуть ту ночь, вы бы поступили иначе?

– Если бы знал ровно то же, что и тогда, то нет. Я поступил так, как поступил. Уверен, что к чему-то подобному рано или поздно всё бы для них и свелось.

– Ну, да, Сёриз бы согласилась.

– Но не вы. – Мартин придвинулся к Селестине и прошептал: – Разве пришёл бы из штаба приказ, в результате которого их ждало что-то отличное от выбора умереть или стать этантами? Не подчинились бы вы ему? Не уберегли бы город от…

– А от чего? – если и можно кричать шёпотом, то Селестина сейчас это и делала. – Кого-то можно было арестовать, допросить, найти способ отвратить от замышляемого, иметь какие-то реальные зацепки! Н-нет, не могли бы…

– Да, увы. Если от этого хоть чуточку станет легче, то знайте: в каком-то смысле они были освобождены от ответственности, их гибель была только их гибелью, без жертв и не по указке.

– Ну откуда предвзятость о смертоубийственном терроре?

– Полагаю, то, что это именно террор, оспаривать вы не будете: вы власть, а они предпринимают действия, ведущие к вашему уничтожению. Но покажите мне переворот без яда, петли и кинжала – и хотя бы одного таинственного исчезновения случайных людей вроде прислуги. Покажите мне революцию без крови – без неё не обошлась даже метафорическая промышленная. Покажите мне войну без сирот – иной раз и они встают под ружьё, довершая дело павших отцов. Простите. И, конечно, историк парирует каждое моё слово, найдёт примеры, но вспоминаем-то мы не их, – и в том не то заслуга человечества и сдерживающий фактор, не то беда, порождающая набор шаблонов, вне которых ленимся мыслить.

– Мартин, почему человечество не может без войны?

– Возможно, потому, что война – философский камень. Что, как не она, обращает свинец в золото?

– И мифологией героизма – неблагородное в благородное… М-да, не то алхимики искали.

– Или пока что человек не может и не готов преобразиться, вознестись над этим, разорвать круг.

– …Нам вернуться суждено ли к нашим близким навсегда? Ждёт ли нас приют последний в небесах? В небесах… – Селестина тихонько затянула песню куда-то в тускую даль горизонта, накрытого не знающим разрывов саваном. Бледное, водянистое Солнце проронило слезинку – шедший на снижение светлый дирижаблик.

Фиакр въехал на Альмский мост, следом птичьего помёта по стеклу черкавшего штилевую гладь Сены. Ещё двести тридцать – двести двадцать ярдов. Всё могло обойтись простым, хоть и нервным, наблюдением. А если нет, то в этот раз Мартин подготовился. Начать стоит хотя бы с установленной Директоратом слежки за Энрико – и по флю-мируа, и старыми проверенными прятками за углом. Не удалось установить, откуда к нему в ранний час пришёл связной Бэзи, но на обратном пути его уже сопровождали – со старыми проверенными прятками. Анри же приглашали во Дворец конгрессов, социально-экономических наук и всего такого – в общем, на территорию неизбывной Выставки. Анри и некоторым другим особым гостям дозволялось прибыть на место ещё за несколько часов до того, как глашатаи на улицах обратятся ко всем желающим с предложением посмотреть на уникальную художественную коллекцию. Однако Мартин намекнул Энрико, ещё румяному от пути до сданной Мартину квартирки и подъёма по лестнице, что лучше попридержать рвение и сберечь силы для вечера: все уже выдохнутся, а Энрико будет блистать и конкурентно недосягаем. Прошлый совет задержаться сберёг Энрико жизнь, а потому спорить он не стал. Не отказался и от предложения пропустить по чашечке кофе у Клемана и Эмери. Что, впрочем, для Мартина было обманным манёвром: так он не давал другу ввалиться внутрь и застать там Селестину и Сёриз, прошедшей ночью осторожно делавших вылазки до квартиры Энрико и проверявших, не заснул ли поставленный там наблюдатель. Cпровадив Энрико «растормошить хозяев», первой он наказал дожидаться его возвращения здесь и сверху приглядывать за улицей, а второй вручил свой саквояж, – Сёриз приняла его с опаской, – и велел отправляться ко дворцу тотчас же, но выбрать хорошую точку обзора, хоть это и будет непросто из-за расположения Пале-де-Конгрес, и держаться на расстоянии, просто отмечая происходящее – очень нужно знание перспективы. Мартина упрекнули, что он раскомандовался. Месьё Вайткроу же пообещал принести все полагающиеся извинения и добавить комплимент сверх того за столиком «Café de la Paix» или «Café Anglais» – на выбор дам. «Кузины» де Кюивр с удивительной кротостью и учтивостью изволили принять предложение. А ранее мимо их внимания прошло, что саквояж стал легче на две колбочки из упокоенных в нём, – их Мартин отправил в карманы пиджака, – это был крайний вариант, грязный, отчаянный и самоубийственный, к которому не стоило бы подводить события, но и исключать его было нельзя. Мартин предполагал, что Директорат дополнительно оцепит – ну, или «экранирует» – дворец, однако выяснилось, что поддержка будет минимальной: Совет вновь проявлял чудеса хронургии, представляя «салон» в день, когда Луна едва-едва – и лишь часа на три-четыре – приподнимется за, чтоб его, двадцатый азимут. Строй мыслей обрывался скрипучим шорохом и клокочущим гулом экипажа. Мартин переместил иглу на воображаемом фонографном валике, оплавленном тягучим зноем, и вновь проиграл себе вопросы Селестины.