MCM

– Что ж, в запасе ещё остаётся Ранкин.

– Господин лейтенант.

– Виноват. И на что предлагается потратить деньги? И вредят ли нам уже сейчас, напрямую?

– А вот это вам и предстоит выяснить. Но я приказал проверить бухгалтерию, и оказалось, что из программы воздушного флота ещё весной вывели весьма крупную сумму. И то ночное путешествие на рю де Комартен было не зря. Чтобы вы знали, то был номер, снятый Муравьёвым-Амурским, братом министра юстиции и некогда военным атташе во Франции, человеком непростых, но модных увлечений. Он так усердно подбивался к офицерам воздушного флота, так настойчиво пытался выведать все огрехи, искал всё, что могло бы нас скомпрометировать. И делал это якобы по секретному распоряжению министерства в рамках приготовлений к будущим дополнительным переговорам о военно-техническом сотрудничестве, и потому хотел быть уверен, что сбить нашу цену нечем. Чушь. Да, конечно, мне пришло подтверждение, что господин Муравьёв-Амурский находится во Франции по приказу министерства, и препятствовать ему не стоит. Одно только проглядел наш горе-дипломат: в Техническом обществе весьма удивились, узнав о «дополнительных переговорах о военно-техническом сотрудничестве», проведение которых невозможно без уведомления общества, с которым, напомню, требуется согласовывать действия воздушного флота. Простите, что использовал вашу команду втёмную, но не мог не проверить этого супчика. И не говорите, что на моём месте поступили бы так же, это будет банальностью, хоть и искренней.

– Не могу иметь к вам претензии, Дмитрий Иванович, – легко ответил Михаил улыбавшимся уголкам глаз.

– Когда я говорил о Высочайшей поддержке и пагубном влиянии на неё, я выразился не вполне точно. У меня есть подозрения считать, что подтачивать её будут не снаружи, а изнутри. Осмелюсь даже указать на участие Николая Николаевича Младшего, этого высокомерного, малодушного самодура – князя, великого в искусности лжи и плетения интриг. Он слишком хитёр, чтобы подставляться так же глупо, как вымаранный из великих князей и сосланный куда подальше Николай Константинович, но за прыть бывшего атташе в ответе он. И наверняка это не все представители императорского дома, прямо или косвенно работающие против нас. Ох, велел же остерегаться, предупреждал меня о чём-то таком юный, но достойный Михаил Александрович – тихонько так, – а я, старый пень, и не расслышал, не разглядел! Мм… Но поздно сокрушаться.

– Чем же я могу помочь? Куда ведут собранные нами записи?

– Туда, где вам понадобится особое облачение. Обратите внимание на коробочку у моего стола. В ней наряд одного, хм, тайного общества. Возьмёте с собой и переоденетесь. Не здесь. И придётся пойти одному.

– Но как…

– Оказалось несложно, – между прочим, благодаря той встрече в день прибытия, что вас так, помнится, насторожила, – найти тех, кто вхож в те же закрытые клубы, что и старающийся поспевать за тенденциями экс-атташе. – Михаил вспомнил про тот блокнотик, про перечень увеселительных и статусных мест.

– Я не смогу взять с собой ни подчинённых, ни технику, ни оружие. На чём мне сконцентрироваться?

– Постарайтесь не зацикливаться на чём-то одном, но и не распаляйтесь – только привлечёте ненужные взгляды. В таких местах всегда что-то происходит одновременно, просто улавливайте, образно говоря, откуда ветер дует, и ищите области повышенного давления. Постарайтесь увидеть всё вчуже. Запомните картинку с разных ракурсов, интерпретацией и отсеиванием зёрен от плевел займётесь, когда выйдете оттуда.

– Сколько у меня времени на подготовку?

– Пойдёте в ночь со вторника на среду. Точнее, явитесь минут за сорок до полночи. При входе вас – куда ж без этого? – испытают. Минут пять помнётесь у порога, затем на вас соизволят обратить внимание и спросят, чего вы ждёте. Вкрадчиво ответьте: отворения бронзовых врат. Запомнили? Хорошо. Адрес… Так-так. Рю Сен-Жак, №195. На пересечении с рю Гей-Люссак. Чуть больше сотни саженей до Люксембургского сада, чуть больше сотни же до Пантеона и чуть больше сотни до Высшей нормальной школы. Любопытное место для собраний избрали, не находите? Редкий паук отказался бы сплести там паутину.

«Или спрут – раскинуть щупальца».

В означенный час Михаил прибыл в указанное место. Вернее, уже несколько раз маятником Фуко успел пересечь вытянутое пересечение улиц, отчего-то напомнившее ему скрещённые шпаги, в поисках подходящей наземной точки обзора, но, увы, так и не нашёл ни одного подходящего переулка или алькова, а хоть бы и вазона, честное слово! Ни одной подходящей выщерблины, чтобы затаиться, даже дверные проёмы были неглубокими. Возможно, место было выбрано и по этой причине: засаду и налёт на этот клуб если и могли устроить, то только выставив оцепление радиусом в несколько десятков метров и пойти строем, достойным наполеоновской армии. Или с воздуха.

К счастью, штабс-капитан Немченко согласился после высадки очередного экспедиционного отряда, на недолгий срок оставив группу без возможности экстренной эвакуации, на всех парах подбросить лейтенанта Евграфова до пятого округа и сделать пару кружков над местностью. Рекогносцировка же и показала, что единственные возможные точки наблюдения – на крышах, но Михаил шёл налегке и не мог взять с собой приспособления для «фасадолазанья», а значит, последующий спуск с них был бы проблематичен. Разглядел он и садик за интересующим его домом. Ни одна из фигурок, вышедших в его зелень, даже не подумала взглянуть на небо и оповестить остальных о странном летающем объекте, вероятно, проявляющем интерес к их деятельности. Зато, было похоже, там же находился и второй вход; прибывающих одаривали жестами. Сергей Аполлонович вежливо напомнил Михаилу Дмитриевичу, что время ограничено, и не хотел бы подводить спустившихся на территорию Выставки, тот согласился на высадку в сквере к западу от перекрёстка; правда, не расслышал, как навигатор назвал улочку, на которую должен был выйти Михаил, – что-то вроде ль’Эпе, – и подумал, не в честь ли призоносной швейцарской часовой фабрики.

Коробочку Михаил захватить не забыл. Но переоделся только в последний момент. Деваться было некуда: пришлось облачиться в ализариновые перчатки и мантию, а также кардинальскую шапочку. Хорошо, что неловкость он мог скрыть за белой маской, на вид не вполне театральной, также прилагавшейся в комплекте. К двери городской усадьбы он подошёл в минуты, когда, как ему было известно, Сатурн, Уран и Юпитер выстраивались на едином азимуте, а Луна касалась нулевого. Он ждал положенные пять – или сколько потребуется на самом деле – минут, и, от нечего делать, задрал голову в беспочвенной надежде разглядеть какой-нибудь метеорный поток, хоть без инструментов и точного знания это и было бесполезной задачей.

Щёлкнул механизм, отворилась задвижка. Голос, искажённый прохождением по медной трубе, спросил, чего незнакомец ждёт. Михаил со всей возможной серьёзностью ответствовал, что ждёт отворения бронзовых врат. Пурпурная дверь пришла в движение, и его пропустили в обтянутую красно-коричневой шагреневой кожей переднюю. Затем ему «напомнили», что он волен в своём выборе, и в конце данной ночной сессии, если его игру признают выдержанной с блеском, если он справится с преходящими ролями, которые могут его найти или нет по своей воле, и о существовании которых ему следует догадаться самому, поскольку уведомлён не будет, то получит проход за кулисы – иными словами, утвердится в статусе члена клуба. После этого привратник с оливковой кожей – что по цвету, что по умащенному блеску – и голый до пояса, но носивший бронзовую маску, отодвинул плотную чёрную занавесь и жестом пригласил войти в чертоги.

Михаила ждало одно большое, нескромное и неоднородно освещавшееся помещение. Да, первым делом он обратил внимание на зонирование светом. Альковы, эркеры и области с не то лабиринтовидно, не то ракушечнообразно сдвинутыми диванами и креслами довольствовались восковыми свечами – иной раз ими же обозначалась и мнимая стенка, отгораживавшая эти участочки-лбиринтики для доверительных бесед. Менее интимные районы, где люди предпочитали стоять и переходить от группки к группке, освещались изящными, но технически простыми керосиновыми лампами, иной раз заметно коптившими от вибраций. Ну, а общим пространствам, где проходило наиболее заметное действо, достались продуманно установленные лампы с калильными телами, судя по яркости, срамившей выдаваемое электричеством, – с колпачками Ауэра фон Вельсбаха.

И людским сгусткам под липким медовым, медным и золотом светом противопоставлялась упорядоченность танца под светом платиновым. Дамы и кавалеры переступали с белой на чёрную клетку пола и обратно, кружились в необычном вальсе. Нет, менуэте? Паване? Аллеманде? Куранте? Жиге? Михаил не поспевал вспомнить верное название до того, как элементы одного сменялись шагами другого – сообразно изменчивой музыке. Возможно, то был не танец, а некий ритуал. До Михаила откуда-то донеслось слово «теургический». Виденное им он готов был назвать алхимическим пламенем. Все, кого он видел, были, подобно ему, одеты в красное с той или иной примесью розового, оранжевого и коричневого, а лица их также скрывали маски – чёрные и белые, не венецианские, примитивные и скупые на детали, но выполненные мастерски.

И вот, в центре бальной залы, сплетались и разбегались фигуры: малиновая с розовой, гранатовая с рубиновой, махагоновая с каштановой, бордовая с бургундской, барканская с массачной, орлецовая с гиацинтовой, багряная с краповой, терракотовая с коралловой, алая с кирпичной, маковая приблизилась было к нему, хотела вовлечь, но её перехватила киноварная и через миг передала алой… Всех оттенков он и не знал. И понял, что так и не сдвинулся с места. Словно чувствуя исходившую от него недвижность, танцоры переменили построение и, повернувшись к нему, волной двинулись к краю залы, чтобы вновь отхлынуть к центру. Знала ла эта церемония начало и конец? И откуда лилась музыка? Она такая тихая. Барочная. И искажённая. Ах, ну вот же граммофоны. Странная, на долю секунды десинхронизированная стереофония.

Не особенно стройные он ловил и речи. Ни один из кружков, к которым он приближался, не привлекал разговорами. Банальность, глупость, пошлость, анекдот, медоточивость – полная расслабленность, отсутствие стремления поразить собеседника. И все говорили на французском. Михаил пригляделся к нарядам – нет, никто не оставлял подсказок относительно своей личности, разве что ростом, комплекцией и голосом. В помещении работала вентиляция, изгонявшая лишний жар и лишний газ, но всё равно было довольно душно, однако никто не снимал ни шапок, ни масок, ни перчаток. Так он ничего не найдёт.

Задумался, хотел ли бы он когда-нибудь приобщиться к подобной закрытой, элитарной культуре, но, по чести, сейчас ему и так хватало участия в одном тайном братстве, которое, как он думал, будет распущено, самое позднее, этой зимой, когда в горнило промышленности подбросят последний пакет документов.

С людей Михаил переключил внимание на интерьер. Покрытые чёрными бархатными обоями стены выглядели таинственно, но не содержали никаких карт или эскизов. Выраженно ритуальных предметов ни на столиках, ни в редких стеклянных шкафах он тоже не встречал, а скорее бросалось в глаза их отсутствие. Он ожидал увидеть хотя бы циркули, наугольники, кельмы и прочее символически-инициатическое, чтобы по их распределению в пространстве понять, в какой стороне может быть адитон – и если не хранилище документов, то достойные риска кабинеты. Вот только место тех же кельм уверенно заняли ложечки для абсента. Была ещё надежда на верхний этаж, но не стоило мчать туда напролом.

Видел он и напоминавшие щиты серебряные подносы с белым игольчатым, призматическим порошком, который предполагалось втягивать за-под маску тонкими трубочками, лежавшими рядом. Как было известно Михаилу из статей венца Фройда, вещество характеризовалось горьковатым вкусом, вызывало ощущение морозца и онемения слизистой оболочки при назальном и пероральном применении, но основным эффектом была бодрость, придание сил для долгой работы без отдыха и пищи, хотя на слух оно забавным образом напоминало название одной волшебной страны, где за труд как раз наказывали, но поощряли за лень. Кто знает, не опрокинули ли один такой поднос в начале вечера, и не взметнулось ли с него вьюжкой вещество на бывших поблизости, теперь символически искавших свой путь в пурге?

Пробовал он присоединиться и к обитателям «засвечья», однако те не обращали на него ни малейшего внимания. Вальяжно разлеглись на диванах и кушетках, улетев разумом куда-то вне этого дома, вне улицы, вне города, а может, и мира, к краю Солнечной системы. Михаил видел впереди себя лишь всё ту же чёрную стену, но смотревший в ту же сторону уверял, что перед ним – панорама чернокаменного города со зданиями-монолитами, что населяют розоватые, прямо под цвет его мантии, членистоногие с многосуставными конечностями и совершенно не ангельскими, не горними перепончатыми отростками на спине, которые он разглядеть не успевает, поскольку существа обращаются к нему, и он видит их спиралевидные, слизнячьи головы… После чего захрипел, монотонно вбирая в грудь густой воздух, будто надеялся им если не бесстрашно захлебнуться, то не менее отважно и решительно выпить целый океан, чтобы добраться до дна. Далее Михаил услышал только что-то про грибы, мозги и банки, при этом визионер на ощупь потянулся к хрустальной вазе, из которой выскоблил в полмизинца толщиной порцию зеленоватой кашицы, каковую раскатал в тонкую пастилку и просунул в ротовую щель маски.

«Должно быть, верно резюмировал тот доктор, что зависимость связана не с веществами, а с моральным разложением лиц, их употребляющих, надеющихся, что препараты из далёких стран унесут их в те места, откуда прибыли, и в те времена, к которым взывают». Михаил отвернулся от пропащего, но не отыскал для взгляда достойного пристанища, не мог наметить следующую цель. Возвёл очи горе, но встретился с самим собой: потолок был зеркальным, но пошедшим пятнами и разводами, местами – искажавшим пропорции. В отражении представала картина Питеров Брейгелей или Босха – только освежёванная, лишённая икры фольклорных деталей. Может, никто и не заметит, если он всё-таки прокрадётся наверх? Снаружи часовых не было, внутри он видел только привратника да пару слуг… Нет, ему ведь довольно прозрачно намекнули, что ведётся слежка. Но как? Некими оптическими и акустическими приборами? Слишком сложно для такого места. И куда попадают приходящие из сада? Возможно, в той четверти здания, наиболее близкой к лестнице, и где он ещё не был, но которая только и оставалась доступной на этом этаже?

«Спокойно. Оптика и акустика, оптика и акустика. Если взгляду не за что зацепиться, пора прислушаться. Прими всё вчуже», – и Михаил глубоко вздохнул, закрыл глаза, а затем пошёл мелкими шажками и стал ловить обрывки фраз. Возможно, в этой четверти разговоры были не такими и бессмысленными. Почти.

«Странный у них мальчик растёт. Сама видела, как он несколько раз стукнулся на Выставке о стеклянные панели. Уже и так в диоптриях! А позже принёс мне рисунки домов, густо обсаженных зеленью, с окнами, идущими как лента на протяжении всего этажа. И ни черта они не стройнят здание! Знаешь, что мне в них видится? Затянутые пояса! Такое вот поколение будущих выпускников Школы искусств подрастает. Может, им ведомо что-то, что укрыто от нас так же, как первые этажи – за листвой на его картинках?»

«Границ может быть сколько угодно, пока они не барьеры».

«Вы правда не знаете, что будет наилучшим ориентиром на Монпарнасе? И не чувствуете? Вы меня удивляете. Ну же, подумайте, что можно противопоставить белизне Монмартра, как не чёрное зеркало?»

«О да, в этом городе важно обращать внимание на навигационные детали. Порой рю и авеню одного имени, не говоря уже о площадях, могут быть топографически разбросаны. Вот вам пример: рю де Монморанси – обычная улица в третьем округе, а вот авеню де Монморанси – проспектик на Монмартрском кладбище в восемнадцатом. Или – рю де Гренелль и бульвар де Гренелль в соседних округах. Или вот, милейший, как вам Отель-де-Санс на рю Отель-де-Вилль?»

«Я слышала, что управление дирижаблем со всей ответственностью и серьёзностью решила освоить и Элен Дютриё! Уж не знаю, как это удалось провернуть – не во французские же войска она решила вступить? Ах, ну да, ну да, их же намерены и продавать. Но, позвольте, всё равно остаётся вопрос: кто же заказчик? Уж не сам ли? О, ему бы весьма подошло – выше нос уже и не задрать!»

«А по-моему, Гений электричества – Бахус, только от тирса одну раскрытую сосновую шишку оставили, увеличив до его собственного роста, и за спину ему поставили».

«А что вам не нравится? Чугун может быть любого цвета, если этот цвет – чёрный!»

«Какой это год по азиатскому календарю? Металлической крысы? Оно и заметно».

«A pasteuriori – позвольте это так назвать. Только после неутомимой череды опытов, только так».

«Я понимаю, но в вашем предложении банковские перфокарты не могут быть кредитными, только дебетовыми. Без возможности пополнения. Вижу это так. На добротной плотной карточке с логотипом банка и водяными знаками, а возможно, что и фотокарточкой владельца где-нибудь в уголке, – строка с банковскими реквизитами, куда следует обращаться продавцу, строка с записью суммы по выдаче, затем зашифрованная строка, где эта сумма дублируется и верифицируется, ну и место под пустые строки, на которых специальная кассовая машинка отбивала бы списанные средства и сличала баланс на предмет возможности оплаты. Доступными осталась лишь пара сантимов – за новой в банк. Вы мысль-то не стесняйтесь развить».

«Ах, вот как? А слушал ли Виолле-ле-Дюк Перотина, когда реставрировал Нотр-Дам?»

«Город – механизм или организм? Организмы уникальны, скажете вы. Но воспроизводятся-то они по единым для вида правилам! И онтогенезис повторяет филогенезис. А взгляните на города. Какие-то – один унылей другого в своей похожести, не спорю, но какие-то – неповторимы. Если позволите это так назвать, урбогенезис куда занимательней казуистичных „продолжений рук человеческих” и самих человеков, и зверья, Адамом поименованного. В мегаструктурах, быть может, только человеческие сообщества и разыщут свою уникальность в грядущем столетии».

«Это же самые азы: горгульи – охранники, отводящие лишние потоки и в прямом, и в переносном смыслах».

«Старый добрый бурлеск на службе политической экономии».

«Я скажу, что такое медный город. Это те вечерние часы, когда от скрывающих небо облаков – зачастую этому сопутствует дождь, и можно разглядеть радугу – лучи закатного солнца отражаются так, что меняют направление теней и покрывают всё вокруг жёлто-рыжим налётом».

– А вы им на прощаньице предложите построить меховой дирижабль – и пусть отчаливают к своему полюсу! – Пропищало что-то совсем рядом, и Михаил, замерев, распахнул глаза. В фигурах ничего особо примечательного не было.

– О-хо-хо! Дирижабль-мамонт, вот будет номер! И шуточка эта тоньше, чем ты думаешь, остроумица моя! – «Что за? Я слышу прорыкивающийся сквозь алкоголь русский акцент?»

– Значит ли это, что я заслуживаю поощрения? – мантия прильнула к мантии.

– Ты или твоё дело, а? – несмотря на маски, парочка явно знала друг друга – и близко.

– Ах, не лови меня силками буквоедства! – встала в позу гиацинтовая фигура.

– Ты и так всё время вырываешься на волю, никто тебя приручить не может! – поводила пальцем фигура савоярская.

– Не «не может», а «не способен». Сколько, сколько же скудоумцев мне до того попадалось… И наконец – кто-то с широкими взглядами!

– Надеюсь, это не было не менее тонким язвительным эвфемизмом, касающимся моей стати?

– Ты подобен атланту. На твоей стати держится всё государство. Ах, и не только на твоей.

– Хо-хо, какое милое притяжание. Но уж извини, судьбой кариатиде более подобна твоя сестрица.

– Теперь будь уверен: мой язычок твоей стати будет касаться лишь едким словом.

– Твой раздвоенный язычок, о да!

В скрежещущей записи музыкальный ряд прервала ритурнель, и это послужило сигналом для присутствующих. Кто-то – вроде «утончённой» спутницы – со всеми прощался и собирался на выход, кто-то – вроде слуг – перетаскивал маты и подушки на пол освободившейся бальной залы, кто-то переходил из угла в угол и из зоны в зону, кто-то продолжал не делать ничего, кто-то поднимался на верхний этаж, остальные же к следующей, в скором времени прозвучавшей интермедии уже предавались оргиастической сардонии – не столько для удовлетворения похоти, сколько для сплочения в змеином клубке. Напластование красных мантий на рябящем чёрными и белыми плитками полу производило вид куска мяса, рефлекторно сокращавшегося всеми волокнами, агонизирующего, готового в бесплотных и бесцельных усилиях в ближайшее время истечь соками. Истечь под продолжившую выхаркивать себя из раструбов музыку, в которой теперь искалеченно сопрягались, перекрывали и вторгались в пространства друг друга музыка барочная и ужасная, но притягательная уродством индустриальная композиция; «си» мог взять инструмент вроде клавесина или затянуть «и» сопрано, предваряя гулкое и низвергающее «до» или «го», что сменится рьяным, напористым, машинным «р-р-р».

– Проклятье, эти анархисты – или как их там, «анархитекторы»? – вообще могут создать хоть какой-то порядок, а не разрушить или переиначивать на свой лад, через задницу? Тот корявый звонок на антракт – и тот записанный и сквозь медную клоаку пропущенный. Понимаю, антураж, часть постановки, но… Ох, и зачем я только с этим союзом мирюсь? – «Читай: да, я к тебе обращаюсь, истуканчик».

– Вы слишком строги. Анархисты весьма живо интересуются механикой порядка и стройностью хода, под стать часовой, вот только изобретательская прыть и область их исследований при этом весьма узки – изготовление бомб, которые уже и уничтожают, и переиначивают…

– А и правда! Революционеры то обвиняют в оторванности от народа, то сами же и взрывают, уже в буквальном смысле отрывая и от земли, и от народа, и от… Избавлю вас от подробностей. Да и сами понимаете. По выправке вижу, что вы – человек военный. Но – никаких имён. Напоминаю как новичку клуба «Sub rosa».

– Благодарю. Только это всё, скорее, стоило бы назвать «Sub papaver»49, розу нигде и ни в чём не вижу.

– Ха, отсюда и не узрите. Она украшает потолок верхнего этажа. И – не для предпочитающих исключительно прелести первого. Эти… погрязли в собственных нечистотах – и телесных, и духовных. И зеркало, – воздел руки собеседник, – лишь призвано эту грязь отражать и множить, выявлять, позволить в ней забыться и раствориться. По сути, этого они и хотят, так своим непротивленьем приближают день отворения бронзовых врат. Уже что-то.

– «Они». Что же отличает вас?

– «Они» просто не мешают, в этом вся их заслуга и задача. Отказываются от действия и ждут надвигающегося шторма. И сидят в партере. Я же… Да, пожалуй, что да… Я же намерен пригласить вас в бенуар.

– Вы ответили, что отличает «их».

– Вот теперь я вас не просто приглашаю, а проведу. Выпьете?

– Я прохладен к горячительному.

Михаилу дали знак следовать. Рослая, полноватая савоярская фигура поднимаясь по длинной полуоборотной мраморной лестнице, жадно хватала, мяла рукой пухлую балюстраду – не от немощи и поиска опоры, в этом было что-то от вожделения. Верхний ярус был лабиринтом паравентов, клинописью расчерчивавших то, что ещё не было поделено кабинетами и комнатами. А, быть может, и не клинописью: Михаилу это также почему-то напомнило текущую планировку «Великих реформ». Возможно, неспроста.

– Итак, – нырнула фигура в кресло, предложив занять соседнее и указала пальцем на потолок, – теперь видите? Мы под лепестком, а значит, мне можно не тратить время на ходьбу вокруг да около.

– Вот так, запросто?

– А. Вдруг вы соглядатай, шпик или как здесь это зовётся? Да ну бросьте. Власти – ведомые вам и нет – в упор не видят ни само существование клуба, ни причин его существования. А те их редкие представители, кто об этом ведает – все тут, вверху или внизу. В основном – внизу. Представьте, как они вымотаны, как выгорели – и как ждут кульминации, а вернее, последующей развязки. Не хотят растрачивать силы на пустое противленье, но просто принять грядущее.

– А вы, обитатели, простите за неологизм, rose étage, делаете то же «не просто»?

– Как я и говорил, те внизу просто не мешают и смотрят. Мы же – наблюдаем.

– В значении «контролируем»?

– Созерцаем, наслаждаемся двойным зрелищем: видим и сцену, и партер. Вы давно, милейший, были в театре? Знаете, чем бенуар отличается от ложи?

– Понятно. Теперь даже не знаю, кто больший извращенец.

– Ну-ну, к чему грубости? – Собеседник был сладкоголос, но тот сахар был свинцовым. – Возможно, вы здесь впервые, но вы – здесь. Стало быть, сами скоро решите для себя: застрять на нижнем этаже или же искать ключ здесь.