MCM

– Чудесно. Отныне я хотя бы знаю своё место и ваш ранг. Но это важно для британца, так что вновь благодарен за освещение этого пункта. Госпожа де Кюивр, каково же второе отступление? – Селестина закатила глаза и помотала головой.

– Сперва небольшое дополнение к предыдущему. Взаимодействовать можно только с умбрэнергией местности, в которой был рождён. В чужом краю – лишь наблюдение и пассивная роль. Поэтому-то мне и любопытно, кто тот второй гость. Ещё и транспортирующийся, когда ему вздумается. Нонсенс. Но пойдём дальше. Знайте: урбматерия весьма консервативна. Если эмпаты просто лишаются права действия, то чуждые городу формы и конструкции, ещё и инжектированные в непродуманно изрядном количестве, попросту им отвергаются, не приживаются. И это вдвойне плохо, поскольку они не просто в разы быстрее разрушаются, но ещё и, отмирая, отравляют архитектосферу, становятся для неё токсичны. По этой же причине обычно экранируются Выставки и сеттльменты. Разница только в том, что последние всё же проектируются так, чтобы впоследствии город их принял с минимальными потерями. А вот строения Выставки действительно могут быть сколь угодно близкими к идеалу, благодаря экранированию выгорают без вреда для архитектосферы – и без физического огня. Если поднапряжётесь, то сможете увидеть этот процесс. Хотя в конечном счёте без пожаров редко когда обходилось, и не удивлюсь, если на одной из будущих Экспозиций какой-нибудь павильон будет посвящён этой тематике. Но над некоторыми, которые хотят сохранить, естественно, приходится проводить сложные процедуры.

– А что же с, хм, Аэрмадой? Вот уж дирижабли город вряд ли принял с распростёртыми объятьями.

– Скажем так, неспроста Отель-де-Вилль столь легко отдал ипподром за городской стеной, а в пределах Двадцати округов эти судна соприкасаются лишь с экранированной урбматерией, в воздухе контакта нет. Хотя истинные причины, разумеется, ведомы немногим посвящённым.

– Сейчас будет глупый вопрос, но постойте, а прибывающим на долгий срок в город нужно отметиться в полицейском управлении по той же причине?

– Ха, забавно. Но всё-таки нет, никто их каким-то хитрым способом так уберечь или экранировать не пытается. Повторю: умбрэнергия влияет преимущественно на косную материю. Грибы ей отчасти подвержены, растения ощущают её выборочно, как и животные, а вот сапиенсы преимущественно нечувствительны – один эмпат на несколько тысяч, если не десятков тысяч. Кое-что может проявляться на уровне толпы, но там специфический механизм передачи. Определённые виды инфекций-урбэнемиков ещё вот чувствительны к умбрэнергии, подпитываются ей, но мы над этим работаем. Непосредственное негативное влияние приезжие вряд ли испытают или смогут как-то отделить его от более привычных проблем при переселении – того же привыкания к климату, однако это не означает отсутствия какого бы то ни было воздействия вообще. Помните, я вам рассказывала о дактилоскопии? Так вот, папиллярные узоры, сама их форма – осадочное явление умбрэнергии. По их паттерну мы не узнаем о характере человека и его судьбе, мы оставили исследования в области хиромантии, но нам достаточно одного оставленного отпечатка, чтобы в дальнейшем всегда точно знать, где находится требуемый человек. И предвосхищая ваш вопрос, нет, тот офицер был в перчатках.

– Понятно. Что же с третьим отступлением?

– Мне просто хочется, чтобы вы знали, что наш побег дался тяжко. Но он всё же дался. Знал бы наш русский приятель, что он сам ему и поспособствовал. Он обмолвился, что наступила уже следующая дата. Для меня это означало одно: Луна взошла. Да, я бы нарушила цеховой этикет, уйдя в поток перед несведующим, но зато могла быстро отступить, если бы развитие ситуации мне не понравилось. Я слегка просчиталась по времени, так что исполнить манёвр удалось так себе: мягко плюхнулась в коридоре, когда подчинённые того офицера уже покинули свой пост и входили в дверь – хорошо, что не обернулись. Минуту спустя я вас забрала, прыжками по основным путям – я-то надеялась на лучшее – мы добрались до выставочной ограды, и, ввиду некоторых особенностей экранирования, вас, полубессознательного, мне пришлось с десяток метров тащить на себе, пока ис-дис не сообщил о пересечении канала. Ладно-ладно, на самом деле, конечно, волочить за собой. Не беспокойтесь, ваш костюм в порядке.

– Признаться, мне как-то неуютно и стыдно. Итак, это были три отступления. К чему бы вы хотели вернуться?

– Закончим с жертвами той ночи. Все они без исключения были минорами. И минорами, которые решили объединиться. Это само по себе уже занятно, поскольку они обычно сторонятся друг друга. Единственный шанс увидеть больше, чем, условно, семерых за раз – это за бутылкой пойла.

– Понимаю. Пьют, чтобы законсервировать хотя бы такое существование, которому отчего бы не ухудшиться следующим днём. Подонки сливаются в одну кружку – и вот, стакан уже наполовину полон.

– Как-то так. Но погибшие в Нёйи отнюдь не за этим собрались. Они намеревались выступить против Директората. Я уверяю: те выпады про Зверя и тенёта – это про нас. Такая вот поэтика революции.

– Революции или корпоративной войны?

– О, а вы бы прекрасно влились в недавнее обсуждение того, с чем мы имеем дело. Довод в пользу снятия с вас статуса арестанта.

– И тут же к мёду примешаю дёготь. Вы говорите «меньшинство», но я чувствую в этом властный ход. Признайтесь: в реальности они превосходят вас числом?

– В данном случае важна не численность, а организованность. И с этим у них всегда было плохо. Они охотно дробятся на фракции и порой устраивают мелкие феодальные междоусобицы. Объединиться в конгломерат для большинства значит – уступить кому-то. До сей поры не объявлялся Мориарти их мира. И так же ловко раскинул сеть. Мы и впрямь попались в его силки и споткнулись на ровном месте. Кстати о ровных местах, глади и прочих используемых символах и образах… Впрочем, нет, по вам вижу, что лучше оставить до следующего раза.

–Мне крайне неловко об этом просить, но я бы предпочёл сделать перерыв в нашей беседе. И вам есть, что сообщить правлению, и я бы воспользовался услугами санитара. Но прежде – не могу не спросить кое о чём…

– Беспокоитесь за своего друга?

– Да. Я отсутствую уже неделю, и это ещё не окончание. Он может предпринять неверные, чересчур громкие шаги.

– Как вы помните, в тот день мы обозначили время новой встречи. Сёриз с ним встретилась и намекнула, что нам двоим пришла в голову некая взбалмошная идейка, и отговорить от неё не было никакой возможности. В общем, Анри считает, что мы укатили в небольшое турне в какой-то городок с названием, начинающимся на «Б».

– Хо-хо! Ох-хох… Ох, как вы ловко угадали с этой буковкой. Впрочем, объяснение вам покажется скучным.

– А началось наше приключение с того, что мы не удовлетворились загородным маршрутом одного из мель-кош, прогулку на котором вы мне предложили…

– Простите, что прерываю, но – мель-кош? Чувствую, ещё и с Оперы? Как это… по-английски. Я, признаю, тот ещё романтик, но Энрико это, подозреваю, принял со скрипом. Нет, для большей правдоподобности нужно срочно состряпать ему телеграммку или открытку.

– Да, мы тоже об этом подумали. Но учтиво решили подождать, пока вы очнётесь, чтобы составить её самостоятельно. И, Мартин, вы же обойдётесь без глупостей?

***

Путаются мысли.

Ррразваливаются!

Путаютсяразваливаютсяикрошатсяссыхаютистлеваютсгораютубивают!

Надеюсь, преданное бумаге выше – нет, вымарывать это я не стану, пусть будет наглядным свидетельством! – выглядит хоть чуточку пристойнее и не столь жалко, нежели я тогда. Мой вид и сейчас не лучше, но ко мне вернулась способность более-менее стройно излагать мысли. Впрочем, в искренности тем записям отказать нельзя: мысли не только разваливаются – это издержки запущенной мной машинерии, опасность близости к ней, знания её устройства, да и сам распад был и остаётся частью нашего плана, – но в действительности путаются и убивают.

Ещё одна жертва, которой могло не быть. Не должно было быть! И с ней я утратил точку давления на твоего старого воздыхателя. А равно и канал информации о внутренней кухне Директората. Партию сплетницы, партию разносящего вести Меркурия она уже давно сыграла, и потому должна была уйти со сцены. Не ушла. И вот итог: то, чем я угрожал твоему поклоннику, сбылось – и никого – никого! – не тронет, что я блефовал, а смерть её повлекло иное.

Мне бы радоваться, что Блез не отбил у подросшего за эти годы поколения – и не одного – стремление добраться до сути вещей… Если эти вещи – не игрушки и предмет смеси обожания и страха самого Блеза. Но, может, в этом и причина: невозможность добиться всей правды об устройстве Директората и заставила её направить силы вовне. Она продолжила играть без партитуры. И одной ей лишь ведомыми путями вывела импровизацию к «Скиаграфии» – той её части, той её машинерии, с которой соприкасаться никак не должна была. Не должна была!

Наказанием мне – взрывающая, раскраивающая память сцена – «сцена», будто то было для зрителей! – её гибели.

Она не ведала… Не это она искала. Она проникла на склад. Её не знали. Разумеется, ведь он служит для обеспечения потребностей другого «департамента». Нельзя винить моих людей за то, что им удалось обнаружить и задержать человека Директората, но зачем, зачем было отправлять её в футляр и пытаться перевоплотить? Это уже не жёсткость, но жестокость. Жестокость избыточная, неоправданная и поспешная: они не сняли с неё ис-диспозитиф, саму процедуру проводили небрежно, будто та предназначена для пыток. Позже я доступно, на живом примере двух особо ретивых участников расправы объяснил, в чём разница.

Я слишком поздно обо всём узнал. Когда прибыл (ситуация требовала вмешательства!), она уже потеряла сознание, её устройство – коллапсировало так, что теряюсь, какими интегралами живописать его умирание. За ним последовал и её организм. Бедняжку было не вернуть к жизни. Лишь одно я ещё мог сделать. Я возвратил её тело к виду и состоянию, что оно имело за несколько часов до того. Но функции мозга – нет, всё было безнадёжно распылено меж времён. Верну, что могу, дабы её сёстры почтили память – я на это права не имею.

Мир больше не услышит её песню. Нельзя сравнивать её с инструментом, исполнявшим партии, написанные мной или Блезом, но на ум не приходит ничего, кроме мысли: мы заглушили её звонкий голос сурдиной. Дитя города, ты ему послужило.

О процессе в целом. Возможно, мы, если взглянуть с определённого ракурса – не знаю, доступен ли он тебе, – перестарались.

Наиболее сообразительные интуитивно начинают принимать меры, представляющиеся им адекватными. Дело доходит до разрывов давних пактов с Директоратом. Из болота истории извлекаются технологии и практики, запечатанные и упокоенные в нём до скончания веков, – что оправдывает обращение к ним, если век истинно может стать последним, – оставленные в прошлом. А оказалось, что только лишь законсервированные, ждущие своего недоброго часа.

Так, среди прочего прелюбопытнейшего, мне попалось сообщение из Марэ. Еврейская община потребовала от Директората то, что он никак не в состоянии ей дать, но тот, вместо признания и поиска дипломатично-доверительного решения, принялся бюрократично-бестактно тянуть время. Итог: община выдвинула ультиматум об организации самообороны (от Директората в том числе). Что же этому сопутствует? В подвале одного из домов была прорыта шахточка к древним глинистым слоям. Понимаешь? Не далее как через пару недель плас Сэн-Поль – или, как меж собой называют, Плетцль – будут патрулировать големы.

Заставит ли это штабных «симметрично» вспомнить о похороненном проекте урбматериальной армии? Ты, полагаю, припоминаешь обстоятельства, вызвавшие к жизни разговоры о его реализации. Это довольно амбициозный проект, но вполне осуществимый, а на превосходящие его по масштабам, что превращают в орудие каждую улицу, каждую стену, каждый камень в брусчатке, ресурсов уже совершенно точно не хватит. У Директората – не хватит, а у нас, – пишу, произведя приблизительные подсчёты нацеженного в резервуарах, – вполне. Хм, надо будет обдумать… Увёл мысль не туда…

Да, вот в какой связи я остановил внимание на этом инциденте: так, перебирая пыльные полки документов и памяти, кто-нибудь ненароком может наткнуться на похожие идеи. В частности – на то, что твой кавалер мог «случайно» забыть и оставить в качестве подсказок и ниточек, ведущих к теме эхоматов. Мы оба знаем, чем это наверняка закончится…

Прости, если это письмо будет до неприличия нестройным. Мысли путаются.

IIII. Et in Arcadia ego

18

Мартин сделал верный выбор, поскольку сейчас, спустя четыре дня после того разговора, наслаждался, несмотря на зной, послеполуденными видами парка Бют-Шомон – и не один, а в компании очаровательных Селестины и Сёриз, под наблюдение и ответственность которых и был отпущен. Похоже, Директорат всё-таки нуждался в союзнике извне, вдобавок обладающим столь нетипичными навыками и готовностью их применения, – насколько отчаянно, можно было догадаться. Догадываться оставалось и о причинах молчания мистера Форхэда. Мартин ещё не навещал Энрико, – что собирался сделать этим вечером по расставании с «кузинами», – но об отсутствии корреспонденции ему любезно поведали новые союзники. В пору бы предъявить претензии насчёт проникновения в тайну переписки, однако в странном непреходящем благодушии не мог себе этого позволить. О таких, по сути, мелочах – ну какой им прок от семантически закодированных сообщений? – ему даже задумываться не хотелось.

Расслаблял и сам парк. Прогуливаясь по нему, Мартин ощущал некую разновидность уюта, которую если и чувствовал, то очень давно, и вряд ли испытает вновь, хоть порой во сне и слышит её далёкий зов. Мартин мог бы назвать её утробной. Самой формой Бют-Шомон навевал ассоциации с внутренним органом – маткой? – или клеткой и её органеллами. Вот бельведер с прудом – плод с околоплодными водами или ядро и вакуоль, вот тропинки и растительность – капиллярно-сосудистая система и цитоплазма с везикулами… «Так органично и идиллично, возможно, не выглядел и зародыш Сите».

Как и живое вещество, парк пребывал во здравии и болезни, адаптировался к внешним условиям – жаре, уже больше недели как обволокшей город и сразу же давшей понять, что борьба с ней обречена на безысходность. Удушливый паразит не ослабит обжигающую хватку, пока не напьётся испарениями и соками, не побрезгует и гнойным расплавлением, что примет за свидетельство поражения. «Аппетит у спрута разыгрался с новой силой?» Но горожане ещё получали удовольствие от погоды, вальяжно прогуливаясь и позволив себе вольности в одежде, а павильоны Трокадеро прибавили аутентичности. И, как было сказано, защитными механизмами, коль скоро контратака была бесперспективна, обзаводился и город.

Кто-то пробовал перенести средиземноморский и магрибский опыт, кто-то размышлял над новым, а кто-то отыскивал применение когда-то позабытому, придуманному словно про запас, на будущее. На то самое будущее, что неизменно – прямо или косвенно, через абсурдность и гаргантюизм – закладывается Республикой в проекты. Весьма кстати пришлось, что на позапрошлой – для города – Выставке кто-то задумался, отчего бы не использовать солнечную энергию? Ту самую, каковой нынче было в избытке. И опять-таки, до чего восхитительной в абсурдности была идея – но она работала! Хвала гражданину Мушо и его аппаратам! Вампир доил город, а тот в ответ параболами солнечных коллекторов обращал злые лучи-щупальца себе на пользу: вогнутые зеркала фокусировались на котлах и запускали простые паровые машины, но что ещё важнее, вогнутые зеркала приводили в действие и машины морозильные, превращая воду в лёд! Этим-то льдом и спасались. Обошлось не без модернизационного озарения кого-то из инженеров Директората, – как и не без смутного ощущения, что это не вполне обычная жара, – но для всех это была просто чудесная почти что архивная находка. Возможно, в ближайшие дни господину Мушо адресуют количество писем, пропорциональное количеству гелиоаппаратов, которые начали устанавливать со всей возможной расторопностью. Мальчишки-газетчики на скорую руку переквалифицировались в мальчишек-мороженщиков. На скорую и, возможно, чесавшуюся от того, что и зарплату они частично получали продукцией, за процессом производства которой приглядывали.

К одному из таких устройств Мушо, размещённых в парке, и приблизились с известными намерениями Селестина и Сёриз в сопровождении Мартина. Для всех вокруг – именно так, не наоборот. Возможность периодически остужаться, как это уже прозвали горожане, солейглясом позволяла «кузинам» беспроблемно и без спешки знакомить Мартина с их гипотезами. Мартин охотно согласился с «театральным» подходом, правда, на данном этапе сочтя некоторые должности избыточными, но когда Селестина вспомнила о пробе психиатрического подхода в описании «слепоты» штаба, у него появился комментарий.

– Возбуждение… Ступор… Применительно к описанию механики интересно, но вы пользуетесь терминами, не осознавая, что тем самым признаёте: система больна. Не по факту последних месяцев, а принципиально; сами состояния не являются наведёнными, это внутренний порок Директората.

– Сели, ты была права, что не позвала Саржу, иначе бы нас сейчас атаковали с двух флангов со всей возможной солидарностью. И всё же, похоже, он был прав, а с ним и вы: да, нужно изыскать новую конструкцию осуществления правления. Но не отрицая уже существующего базиса. Просто поверьте: в этой потаённой области ars gubernandi47 мы выработали и применили то, что до сего дня подходило наилучшим образом. Здесь нет единственно верного решения, приходится комбинировать. А теперь в смесь добавится такой неожиданный элемент как «равносильный конкурент».

– Папá Блез – президент нашего общества, как вы помните, – лаконично, но ёмко поименовал нашу ошибку, наш грех: Раав.

– Лаконично, ёмко – и двусмысленно. Раавами, – если опустить метафору Египта, – были и монстр, и укрывшая соглядатаев Навина женщина из Иерихона, чей род деятельности остаётся спорным, но сводится к тому, что она, так или иначе, принимала мужчин. Искренне прошу извинить за эту подробность. И не то, чтобы я намеренно запоминал такие милые детальки библейского нарратива, просто в том числе над этим сюжетом работал Тиссо – ваш соотечественник, после известной войны и в особенности её эпилога нашедший укрытие на Альбионе, – в цикле по двум Заветам, отошедши от бонтонности, симпатичной гаммой и перемежающей грусть и иронию. Но я отвлёкся. Так что, с одной стороны, это можно расценивать как намёк на тайную помощь антагонисту в обмен на пощаду или вовсе из сочувствия…

– Мартин, не надо, – отчего-то помрачнели «кузины». Мартин отступил, стараясь завершить мысль поскорее.

– …Или же счесть тем, что неизбывно сопутствует явлению демона, каковой и имелся в виду. Того, что под своими знамёнами, будь таковые у него, объединяет гордыню, дерзость и высокомерие, но вместе с тем и ослепление искрящимся блеском полноводного могущества. Это серьёзно, но через подобное проходят многие крупные организации.

– Для папá что сравнение, что сам процесс представляются чуточку более личными.

– Вновь произнёс что-то не то, до чего я нетактичен!

– Просто вы не общались с папá. Впрочем, пожалуй, вам этой встречи лучше избежать.

– Да, и хотя бы из-за того, как, – вообрази, Сёриз, – он бы обращался к Мартину? – довольно озорно вставила Селестина.

– Но всё же вновь позвольте выразить признательность за доверие к моей неуклюжей персоне, повлёкшее снятие ареста.

В это время затихшая троица проходила по дорожке под мостом, бывшим очередным детищем Эффеля. Мост, ведший к островку, был скромен, но отказывался мимикрировать под окружавший его натурализм. То, что пытались привнести Альфан и Давю, избавив парк от традиционной симметрии французского сада, Эффель сколь аккуратно, столь и безапелляционно попрал. А впрочем, то могла быть шуточка, а то и намеренный подарок, аллюзия к инженерному происхождению Альфана, благодаря барону Осману и Наполеону ІІІ закрепившемуся на позиции главного городского устроителя садов. И, возможно, это было единственно мужское в этом женском, очень женском пространстве. Должно быть, Мартин хмыкнул, поскольку у него попросили объяснений.

– Да вот, задумался по поводу контрастности, наводимой тем мостом, и по тропке одних рассуждений набрёл на другие. Вы слышали о городке Икитос, что в Перу? А о «Железном доме»? Поучительная история. Приэкваториальная Южная Америка уже третий десяток лет переживает каучуковую лихорадку, естественным образом породившую особый тип нувориша – каучеро. И как всякий благодарный сын своей страны, привязанный к её природным богатствам, которые требуют постоянного присмотра, хочет её за это отблагодарить. В нашем случае – возведением чего-то, что должно всем своим видом знаменовать вхождение в клуб цивилизованных, достойных доверия. Нашему каучеро не вполне повезло жить и процветать в эпоху вуайеристов от инженерии, как вы их тогда назвали, но я не уверен, что запомнил точно. И уж тем более не повезло жить в эпоху Выставок. Каучеро заразился мечтой. Он спутал две разновидности демонстрации и манифестации. Вместо требуемой в действительности, его выбор пал на ту, чьими средствами служат стекло и голый металл – впрочем, не настолько уж и голый, когда дело касается внешнего облика общественных зданий. Полагаю, в те эстетические основания, по причине которых уже в интерьере оставляют неприкрытое железо несущих конструкций, закладывается и принятие по умолчанию всеми пользователями строения его сути, функциональной и, на данном этапе общественного сознания, не располагающей к уюту – за исключением выделенных зон вроде так пока и не открывшегося ресторана «Le Train Bleu». Вы уже догадываетесь, что сделал наш герой: он заказал дом из листового железа. И с этого момента история становится полулегендарной. Все элементы дома – блоки и узлы – произвели, как верят, в Бельгии, а затем перевезли в Перу, где их тащили по рекам и джунглям…

– Теперь вспомнила! Авторство конструкции ещё приписывают Эффелю, вот отчего ваш сказ!

– Только народная молва бездоказательна, Сели, и также отмечает, что дом якобы не в его стиле. Я, признаться, изображений не видела.

– И это, мадмуазель, поддерживает мифологический ореол истории. Причём такой, что отдать предпочтение можно любой версии. Думаю, нрав господина Бёникхаузена вам знаком в большей степени, чем мне, а потому наверняка не станете отрицать, что от лишних денег он бы не отказался. Но, разумеется, одно дело – получить щедрое вознаграждение, а другое – не запятнать репутацию технически добротным, но этически сомнительным проектом. Самый простой вариант после отказа от предложения? Попробовать поработать в несвойственной пластике, что само по себе неплохое упражнение. Однако ж – да, не будем забывать и о вероятности, что за проект взялся не он, а кто-то из его компании. Возможно, по прямому, но не афишируемому поручению. Возможно, выскочил из-за конторки и нагнал понурившего голову господина, не ставшего клиентом фирмы, но согласившегося стать первым личным клиентом начинающего честолюбивого архитектора, амбициям которого не дают ход, – сложно ли встретить такого Рагнара Брувика, в особенности в этом городе?

– Но к чему это повествование, чем же всё кончилось? Какова мораль?

– А что может произойти с железным домом в экваториальном климате? Под солнцем «La Casa de Fierro» превращается в печь, только и пригодную что для выжигания дурных надежд, а под дождём эта красота принимается несолидно ржаветь, тут и без дополнительных эффектов умбрэнергии всё весело. Мораль? Вроде бы, по касательной я её отразил: всякой ли конструкции следует давать жизнь, если к тому нет прямых и очевидных препятствий, и где тонкая красная линия, за которой удовлетворение всегда присутствующих личных интересов архитектора, ускользающих от внимания заказчика по причине невежества, становится в своём роде аморальным; и готов ли современный Прометей нести бремя ответственности за неуместное детище? Впрочем, страшен будет век и строй, когда невежество установит диктат и даст проектировщику не глоток воздуха, а кандалы.

– Вот только улавливаю я за этим иной вопрос.

– Поражаюсь вашей проницательности, Сёриз.

– И не хотите снова кого-то случайно оскорбить, поэтому в своей последней реплике не решились его озвучить, остановившись на обращении? Хорошо, позвольте мне: «Так ли нужен этот ваш Директорат со всей этой сетью коммуникаций для контроля за этой урбматерией и этими разливами умбрэнергии?» А, ну и ещё можно дополнить каким-нибудь сопутствующим вроде: «Как же обходятся в городах поменьше и деревнях? Или там тоже есть свои общества?» Ведь так?

– Да, – Мартин осознавал, что Сёриз подгоняла разговор не только из-за жары, поэтому действительно был готов отложить эти вопросы ещё на несколько дней.