MCM

«Только бы не ртутные пары!» – отчего-то первым пришло Михаилу в голову, которую он рефлекторно прикрыл руками. Второй мыслью было отключение Х-аппарата от электропитания. Сгусток бесследно растворился. «Да какие же элементы таблицы многоуважаемого Менделеева располагают к такому?» – был третьей отрывочной мыслью вопрос. Не было вообще никаких следов взрыва: ни прямых – осколков и капель, ни косвенных – вмятин и пятен на лабораторных предметах. Лишь само многострадальное, томившееся в незнакомых руках устройство будто состарилось и было разбито. Хронометр встал, «компас» раскрошился, о зеркальцах напоминал лишь отличавшийся по цвету контур. Надо было быстро избавиться от улик: в проявочной удалить следы своего пребывания и в основном помещении всё составить, как было до прихода. Сделав всё буквально за пять минут, он схватил убитое устройство, способное отныне быть лишь извращённым украшением, подкрался к двери, послушал коридор и выскочил прочь, не забыв и о ключе, но не помнил, на правильное ли количество оборотов запер, и было ли вообще таковое. Тем не менее, оправившись, как ни в чём ни бывало согласно уговору сдал связку дежурному на чужую фамилию и, сохраняя внешнее спокойствие, направился к себе в каюту.

Только сейчас он позволил мурашкам промять его кожу, поту – сойти конденсатом, а лёгким – дать полный ход. Вдох и выход, вход и выдох. Отдышавшись, в расстроенных чувствах и с холодом в душе он вырыл на заснеженном набросками, чертежами, схемами и книгами столе ямку и похоронил в ней устройство с почтением, достойным кельтов и северных народов. Надгробную речь он не мог произнести. Просто грустно смотрел на символ оборвавшейся связи и своего безрассудства. Если бы сейчас на периферии зрения вновь возник силуэт, провозвещающий помутнение рассудка, он бы не удостоил его ни крупицей внимания. Покров лица и рук горел вслед за тонущим в утреннем огне солнца курганом стола, а печь иллюминатора всё больше накаляла каюту с каждой прибавкой градуса азимута, однако нутро Михаила пробирал озноб. Ему было не до убогих пародий на кённинги, он не мог удостоить погибшее устройство достойной скальдической поэзией – он не мог ничего.

– «Я» да «я», «J’accuse»27 Эмиля Золя! – доносилось приближающееся из-за стены и завершившееся учтивым стуком в дверь.

– Входите, – без офицерской твёрдости подал признаки жизни лейтенант Евграфов.

Пропитанное неполнотой утраты пространство каюты наполнилось свободно державшимися в его присутствии Авксентием Победоносцевым и Никанором Деспиным – быстро сработавшимися мичманами, бывшими в подчинении Евграфова. Подающие надежду выходцы из одного рода войск, обладатели взаимодополняющего образования – в одну команду их определили ровно по этим причинам, но совместимость команды оказалась куда выше ожидаемого.

– Ваше благородие, вам нездоровится?

– Ваши благородия могут не беспокоиться о моём благородии. А вот мне о ваших, похоже, стоит.

– Да уж. Сегодня в буфете к крахмалу подают целлюлозу, – заговорщицки покачалась под мышкой папка с распоряжением.

– После прочтения съесть.

– Так что же, вы и мне по-братски кусочек оставили и лично занесли? Благодарю, – с шорохом вышмыгнула папка на свет и раскрыла свои тайны. Сообщение предписывало в означенный день совершить рейд по адресу вне Выставки и сосредоточить внимание на довольно специфичных документах – о чём-то таком и говорил Дмитрий Иванович.

– Пикантно. Не находите, господин лейтенант?

– Увы, подано не с пылу с жару.

– По словам официанта, ресторатор весьма занят, передаёт извинения и обещание комплимента от заведения в будущем.

– Также гарсон заверил нас в эксклюзивности рецепта и блюда. Только для нашего столика.

– Любопытно, каков его номер в эстафете передачи?

– Муха не вилась.

– Ну-с, хорошо. Стало быть, касательно столовых приборов… Хм, простите, больше не могу. Я ведь могу говорить открыто, соседей нет? Итак, нам понадобится, само собой, фотоаппарат. Возьмите тот, что с повышенной чёткостью изображения: если я правильно понимаю, предстоит срисовывать буквы. Кучу букв. Также захватите тот без вспышки с длительной выдержкой и световой подложкой, а также аккумулятор к последней. Ещё выпишите – прошу обратить внимание на разницу в глаголах – пантограф и параллелёграф Бенардоса; это не для записей от руки, но сможем тихо продублировать какие-нибудь схематичные изображения. Допускаю, что это перебор, но пусть будут хотя бы на борту. И понятия не имею, будет ли там место для установки ширм. И не только место, но и возможность. Может, попадутся любители спать со включённым светом. Пневмоштуцер тоже подготовьте на случай, если они вздумают ещё и проснуться да поработать над бумагами среди ночи. Но из-за его габаритов нет уверенности в применимости; в лучшем случае оставлю с ним кого-то прикрывать операцию с крыши или балкона дома напротив, будь дистанция пригодной. Не забудьте табельные «браунинги». Однако если оцениваете риск перестрелки как высокий и неизбежный, то сразу по прибытии изыщите что-то вроде подушки и делайте выстрелы через неё. Только пальцы себе не отстрелите. Поэтому прошу изначально отнестись к оценке риска сдержанно. Что ещё? Полетим, как и прежде, на «офаниме» Сергея Аполлоновича. Его кандидатура одобрена, хм, «Ресторатором», он в курсе возможных предприятий, а то и уже получил копию адреса, так что дирижабль уже наверняка зарезервирован. На этом, кажется, всё, рыцари рейсфедера и ширмы.

Но мичманы не спешили уходить, хоть и кивнули головой, что всё поняли. Жест подчинения продолжился прищуренным взглядом на стол, а затем и в глаза друг друга.

– Что, ещё и десерт полагается?

– Только если не путать вкусное со сладким. Если позволите.

– Позволяю. Только аккуратнее, господа обер-офицеры.

– Вещь у вас на столе…

– Она уже по ту сторону Бифрёста.

– Что?

– Эм-хм, не важно. Да, это не просто модный аксессуар. Да, она досталась мне на долгую память от нашей очаровательной незнакомки. Да, я предпринял на свой страх и риск кое-какие действия и сломал её, как обычно ломаются подобные вещи. Нет, я и ранее не был расположен сообщать о ней, а сейчас и подавно. Вот это уже важно.

– Полагаем, не менее важно и то, что мы видели точь-в-точь такую же.

– Я извиняюсь за свой скудный словарный запас и не менее скудные сценические способности, но всё-таки: что?

– В день затмения. На Выставке.

– Прелестно. Надо бы вам увольнительные чаще давать.

– Желательно снова для посещения седьмого округа. Владелица копии с её подругой встретились нам несколько раз в течение дня. Они будто бы не просто веселились, а делали обход. И похоже на то, что таких патрулей несколько.

– Да. Мы даже пытались подслушать их разговор, самих рассмотреть получше, были вынуждены раскошелиться на комплимент… Да что там, в ресторане едва не подсели.

– Стало быть, и героине той ночи появляется возможность передать привет.

– Привет и находку. Хотя, наверное, в таком виде мадмуазель её не примет.

– Примет или нет, ваши благородия, дело второе. Первое же – признание собственности. И откуда нам знать, что эти обходы продолжатся и в будущем?

– Ниоткуда. Но если они там патрулировали, значит, имели на той территории некий предмет интереса. Так отчего бы ему там и не остаться?

– Пункт пятый…

– Простите?

– Господа, не соизволите ли вы обмозговать на досуге кое-какую авантюрку?

Сколь интересные представали возможности. Михаил практически расцветал вновь соразмерно тому, как укреплялся и рос шанс решить головоломку. И дело было уже не в самом инциденте, не в каком-то расследовании, не в деловой репутации. Нет, его действительно взбудоражило появление варианта: мир не вертелся вокруг него и миссии, на Выставке было что-то ещё, достойное внимания и понимания, но ускользавшее из поля зрения ранее – то, ценность чего не только предстояло измерить, но и подобрать инструменты этого измерения. Его разум наконец-то нашёл – не без посторонней помощи – лестницу на верхний ярус. Просачивающийся оттуда тонкий аромат тайны подсказывал, что путь верен и стоит того, – будь он насыщеннее, Михаил был бы склонен считать, что это ловушка. В любом случае осталось вскарабкаться и найти лучшую диспозицию.

10

На доске уже не оставалось свободного места, губка уже давно не впитывала и собирала, а сухо размазывала, и новые записи руинированно вздымались над поверхностью утопшими в песках и снегах контурами утраченной, поглощённой временем грандиозности. Мысли также блуждали, всё больше надеясь – и совершенно зря – на запорошённые следы, отказываясь вглядываться в перспективу сквозь колющую бурю и выискивать там маяки, знаменующие переход в новую область. Воздух полнился запахом карбоната кальция – неизменного спутника работы ума, прожектора в тёмном царстве тайн, взмаха кирки в горном мраке аспидной доски и кильватером на морском мраке доски меловой.

– Сели, ну ты ещё на стул встань и оккупируй последние дюймы сверху, – заставил сарказм съехать набок улыбку Сёриз, откинувшую руку за спинку стула. – Ну вот, ты это сделала. Молодец. Теперь давай-ка это снимем со стены и спрячем лет на пятьдесят, а потом, на старости лет, продадим в музей отвлечённого искусства. Мы уже переступили порог информативности.

– Только так можно бороться с наводящими темень чернилами каракатицы, – выдохнула Селестина, ходившая около доски в пустовавшем учебном классе.

– Это как же, перекрывая её не менее непроглядной белизной? Контрастненько, но мне казалось, что лучшая борьба – это коагуляция и употребление той сепии для письма; разлить по баночкам, отсортировать по качеству – и пустить себе и другим во благо, превращая аморфную слизь в строй слов. Хотя, пожалуй, можно и просто отчаянно махать руками в надежде, что он этого произойдёт рассеяние.

– Как вариант. Но мы не очистим воды, если не избавимся от их продуцента. А у каракатицы, – слегка изменила она цитату, приведя выражения к одному знаменателю – уязвима лишь голова. Так делают дельфины: набрасываясь на каракатицу, они очень ловко откусывают ей голову.

– Ра-ах, скоро я сама уже взоржу дельфином.

– Голубизны крови не хватит, и у нас уже не монархия. Смотри: ну да, тень ляжет на весь город, а то и дальше, но так ли много людей в курсе происходящего на данный момент? И какого они свойства? Кто успел подхватить заразу? Мирные жители? Пока что нет. Нужно обратить против заговорщиков их же тактику, спутать им планы и понаставить как можно больше клякс на их координатной сетке, в которую, как ты верно заметила, мы никак не должны попасть. Мы обязаны воздействовать на головы, пусть сами их друг дружке поотрывают, пусть треснут, лопнут и взорвутся. А ликвидировать последствия, затыкать бреши, регулировать давление – оставим этот удел другим.

– О да, уделом и уроком. Кажется, до них до сих пор не вполне дошло, что за тревожную радость от внезапной постэклипсической тишины они расплачиваются с процентами сейчас. И проценты накапливаются от непонимания природы медленно накатывающего хаоса. «Кто мы такие, чтобы спорить с показаниями аппаратуры?» И это несмотря на предупреждения с мест. И наши. Ну, ладно-ладно, – твои.

– Сёриз, ты же, кажется, ходила к папá. Прости, что заставила идти вместо себя. Но он-то что думает?

– В условиях, что мы молчим, так пока и не даём точку фокуса?

–Мы обязательно расскажем, когда соберём больше сведений. Надо же с чем-то сопоставить сообщение, которое нам полагалось передать.

– Что ж. Он задаёт любопытные вопросы и ставит нетипичные задачи. Перебрасывает силы с производства потоков и оптимизации сети каналов. Не хочет, но распаляется на локальную рекоммуникацию… Короче, из инженеров – в водопроводчики.

– А что по телу-скриптору?

– Почему-то сконцентрировался на регистрации самой поверхности, а не того, что на ней. Единственный его глобальный шаг. По моим ощущениям, так он проводит оценку риска потери контроля тела города – вот я молодчина, шесть существительных подряд!

– А чем ему поможет топография?

– Ну, поскольку всё уже картировано и зонировано в удовлетворительной степени, то, проведя ряд вычислений, экстраполяций, построений моделей и прочих снотворных алхимических действ, можно в конце концов провести операцию импликации от результата к тому массиву, что регистрируется с поверхности, и понять, где у нас проблемы, где поверхность тела города несоразмерна активности урбматерии. То есть, выявить, что и в каком размере мы не фиксируем и упускаем, а потому вынуждены аврально исправлять и идти на поводу у Великого Плана – заметь, я говорю уже без иронии. И для этого не потребуется качественный анализ самих записей, в котором уже тонут ребята Саржи и над которым надрывается машинерия.

– Так… что ты там говорила про дельфинчика?

– Нет-нет, что ты о нём говорила? Где ты вообще отрыла эту книжку? Ты и Гюго! Я тобой горжусь. Ай!

– Ай!

– Прекращай!

– Нет, ты!

Потирая раскрасневшиеся от щипков места и тихо смеясь, она продолжила:

– Но знаешь, что наиболее ценное я почерпнула из книги? – посерьёзнела она. – Что спрут – или каракатица, или кальмар, здесь все головоногие сливаются воедино – это отрицание. Да, спрут это отрицание. Вернее, познаётся через отрицание, через вычитание того, что у него нет, через понимание того, чем он не является. И через сравнение с другими сущностями, кажущимися сопоставимыми. Позже я могу найти тебе тот абзац в книге, по-моему, где-то во второй части. Он, то есть спрут… Как же это? Ах, да. Он апофатичен.

– Надеюсь, не в богословском ключе, иначе это будет Слишком Великий План… Не смей! Даже не смей! – хохоча увернулась Сёриз. – Мысль, на самом деле, ценная. Я правда тобой горжусь. И нам правда стоит её придерживаться. Этот Совет анархитекторов может мнить себя кем угодно в своём демиургическом представлении, но это же и слабое место. Логика за нами.

– Да. И от чего-то подобного отталкивается папá.

– Ну-у…

– Ладно, не суть, это всё равно не моё. Просто ещё раз для себя закрепим и подытожим, если позволишь, цитатой: «Кровососный аппарат обладает тонкой восприимчивостью клавиатуры».

– У-у, этим надо Саржу подзудить!

– Короче, их поражение зависит от того, что мы им скормим.

– Если брать чуть шире, хм, то от обратной реакции. Они играют и наслаждаются неведением Директората. И наверняка их отдельно удовлетворяет и то, что мы не знаем, что они знают о Директорате. А вот их надстройка – или подстройка? – на основе серебряных побрякушек зато наверняка работает превосходно. И мы опять-таки понятия не имеем, как это работает.

– Я сегодня загляну в полубиблиотеку-полуархив и тихонько выведаю, есть ли упоминания чего-то схожего. При положительном исходе пойдём к руководству, поставив на центральное место не само собрание, а факт обнаружения этой серебряной чепухи… Ну, где-нибудь. Может, проследим за кем-то на очередном собрании.

– Это сработает, если только Корнелия не сообщала о том, что мы заставили девочек побегать по Монмартру и Латинскому кварталу.

– Она не могла не доложить, что Селестина, то есть я, поднапрягла кого-то найти каких-то людей. Да и я о том же когда-то просила. Но дословно она никому не пересказывала сказанное нам в ресторане, так что для папá и других это всё ещё связано с поисками той троицы в ночи. Из-за отсутствия доклада по теме – безрезультатными.

– «Моя неугомонная С-с-селес-с-стина»…

– Бр-р. Но на то и расчёт. Никто не в курсе, что мы обнаружили кое-кого другого.

– Иными словами, мы теперь твёрдо уверены, что о тех шпионах можно забыть, и никакого отношения к происходящему они не имеют?

– Именно так. Промышленный шпионаж и анархизм – или как там лучше описать их революционность с низвержением Зверя – понятия идиосинкразические.

– Разве что записать параметры всех устройств, выкрасть патенты, в подпольных типографиях размножить и забросать все улицы листовками, чтобы первый встречный предприниматель попытался воспроизвести хоть что-то и тем порушить глиняные ноги капиталистического колосса.

– Стало быть, террор верхов вполне возможно устроить и бесконтрольным распространением гражданских, мирных технологий? Выбирай страну и её изобретателей – и лишай их достатка, гандикапа, а заодно и воли к творчеству.

Обе задумались.

– Ладно, дальние перспективы открываются жуткие, но в текущих условиях они не наша забота. Будь всё тише и как обычно, я бы непременно продолжила поиск, но ныне мне хватит и того, что папá действительно подбросит письмишко в дирекцию Выставки.

– В общем, всё – тотально всё! – происходящее, по сути, результат того, что, абстрактно и плоско, все видят четвёрку, но не задумываются, результатом какой операции для двойки и ещё двойки она является: сложения или умножения. Фокус-покус.

– Хм. Ты сказала, что Совет наслаждается и играет.

– Это нормальное состояние для подобных типов, как и болезненный смех.

– Но что, если это и в самом деле игра?

– А?

– Ну, если это спектакль. То, что мы видим, – это представление. Постановка, если хочешь, из раза в раз претерпевающая изменения образа согласно задачам и присутствующим зрителям.

– Сели. Похоже, это был не мел. Ты гениальна.

– Ой, ну перестань. Лучше всего то, что это не отменяет наших прошлых выводов и решений, а только укрепляет.

– Да. Они будут ждать реакцию зрителей, вовлекать их в игру на роли мнимых акторов, а на деле – массовки, дающей ложное представление о размахе предприятия.

– И ломать четвёртую стену.

– Итак, можно предположить, что если мы расскажем папá всё как есть, с отменой твоего похода в архив, и ворвёмся в их гнездо с зачисткой, то обнаружим там примерно ничего. Это только одна из сцен.

– Как не обнаружили и тогда, да. Лишь дополнение к образу одного из ведущих актёров; максимум – его гримёрную.

– Выходит, подобного разоблачения они не боятся.

– Нет, у них заготовлены маски.

– Серии масок и серии декораций.

– Но декораций не вполне пустых. Тот особняк был более чем интересным.

– По крайней мере это позволяет утверждать, что кто-то из них действительно сведущ в вопросах течения.

– И усердно остаётся за ширмой.

– Мы можем предполагать, что у них существует если не иерархия, то распределение обязанностей. Хм, обязанностей-ролей?

– Давай пока считать, что этого дополнительного уровня нет, иначе совсем запутаемся, а цепочка рассуждений сплетётся в нераспутываемый клубок. Совмещение должностей ввиду широты таланта – ладно, допустимо.

– И также придётся принять во внимание, что они норовят сцену сдвинуть всё дальше в зал, срастить их, поэтому актёрский состав также может сидеть и в партере, играть роль зрителей.

– Кажется, это называется клака.

– Клака из клоаки.

– Хи, да. Их задача – задавать тон и придавать действу убедительности. Уж в этом на социальном дне недостатка нет, да и выходцам из аристократии, имейся таковые, определённые навыки прививаются с детства.

– Итак, с одной категорией разобрались. – Сёриз предупредила Селестину, потянувшуюся было за мелом и губкой.

– Ну, стереть наши записи всё равно нужно.

– Конечно-конечно.

– Кто ещё нужен, кроме клакёров и актёров?

– Обслуга вроде гримёров и камердинеров. Как те ребята, что у всех дознавались пароля.

– И, конечно же, сценарист.

– Но он вряд ли покажется до конца пьесы и выкриков из зала: «Автора! Автора!»

– Хорошо, его обязанности понятны, но оставим его фигуру. Мы пока даже не узнаём почерк.

– Сценаристу, каким бы талантливым он ни был, нужен художник-постановщик – при такой-то роскошной игре. Взгляд со стороны, разделение на словесную и образную составляющие – всё такое.

– Что ж. К этой категории, пожалуй, стоит отнести Бэзи. Он и первый актёр, и наверняка главный же советник по актёрскому мастерству, подаёт пример того, как нужно держаться. Он ведёт, и за ним идут.

– Ещё может потребоваться суфлёр. Партии не то, чтоб были большими и трудными для запоминания, но должен быть кто-то ориентирующийся в тексте, и подсказывающий, когда нужно сделать переход. Хотя нет, в данной ситуации с этим и сценарист справится.

– Не уверена. Прятаться у всех на виду – это, конечно, дойлеугодно, но нет, себя сценарист дистанцирует. Уж кто-кто, а он не может сливаться с процессом, влияющим на действительность, преобразующим её. Он должен оставаться отчасти в стороне, чтобы видеть разницу и реакцию одного на другое, иначе пьеску никто, кроме него самого, не поймёт. Задача сценариста, да вообще писателя подобного рода, выражается в прощупывании неврозов и вопросов – неврозов и вопросов… вопросов-неврозов… – и игре на них. Публику он потешает лишь затем, чтобы потешить себя самого. Всё, что он даёт зрителям, да и актёрскому составу, служит проверкой некой гипотезы либо удостоверением в некоем предположении – наверняка пессимистичном. Он волен даже не желать жить в мире, который возводит в своём произведении, – а в нашем случае и своим произведением. Он формирует конструкт. Выяснение, чем ответит на него мир, – вот его мотив. Строго говоря, он уже должен быть в значительной мере пассивен.

– Это подразумевает предпосылку оригинальности произведения. И ты сама сказала, что рассмотрение фигуры сценариста следует отложить, хотя пытаешься угадать ход его мыслей.

– А разве есть какие-то сомнения в новизне? Прямой адаптацией чего она может быть? Что до рассуждений, то я рассматриваю общий профиль этого призвания, а не отдельные личные особенности. И потом…

– Ай! Ладно-ладно. Но в таком случае тебе следует признать, во-первых, что либо над ним в иерархии никого нет, либо заказчики дают ему широчайшую автономию действий, а во-вторых, что акт логоцентричен, а не имажитивен. А, и вдобавок, – что шокирующая образность больше нужна для рекламных целей и интриги, для движения капиталов, в постановку вкладываемых и из неё извлекаемых; это приобретённое, а не естественное свойство.

– Да без проблем. Секундочку, под чем я только что подписалась? – Сёриз лишь наклонила голову, хлопнула глазками и развела руки буквой «w». – И мы, исходя из этого «вдобавок», совершенно неверно поименовали их творческими анархистами. По виду действия – может быть, но понятийно… Рядовые персонажи, само собой, могут всё делать и от чистого сердца, именно так и думать; Бэзи, неверняка, тоже, – но вот остальные… Да, а кого мы ещё забыли?

– Ну, ты упомянула возможных заказчиков, и по их душу гадать я решительно отказываюсь до поры до времени, поскольку не очень понятно, какой капитал из всего этого можно извлечь, а также мы начали с суфлёра, но вернулись к сценаристу.

– Положим, суфлёр не вполне соответствует театральному, а в чём-то даже близок дирижёру оркестра. Ну, или антрепренёру. Такой вот мастер всея администрации. Это больше советник и агент, нашёптывающий и ставящий интонации, перелистывающий страницы вперёд других. Он задаёт действию темп. Он должен считывать публику, знать её интересы, он должен быть осведомлён, он должен иметь связи вне театра.

– Всё-то он, да все они, должны.

– Я пытаюсь загнать их в рамки и систему координат, признаю оплошность, но нам нужна модель, нужен какой-то образ, лекало для сверки с россыпью их образов, пока не проясним, какие же слова скрывает чернильная туча – или какие в неё расплылись.

– Не хочу показаться хищницей, но в твоих словах суфлёр выглядит наиболее уязвимым звеном: он знает полный текст, он контактирует с людьми вне труппы. Поймём, кто он – они обречены.

– Р-р-р… – махнула лапкой Селестина. – Также он наверняка наиболее подготовленный из них, закалённый и знающий, чего ожидать, – это часть его работы, как ни крути.

– Что ж, у меня припасена ещё парочка кандидатов. Первый – художник по реквизиту и декорациям. Ему известно, соответственно, чему должно соответствовать оформление, и какие понадобятся атрибуты. В этой связи текст доступен и ему. Но может быть и так, что сценарий выдают порциями. Отсутствие стройности, в таком случае, компенсируется общей сумасшедшинкой.

– Найду в архиве упоминание серебряных нитей – возможно, поймём, откуда взялся этот элемент.

– Значение и символизм серебра ты полагаешь глубоко вторичным?

– Да, есть какое-то такое ощущение. Переплавка всяких столовых приборов на проволоку, хоть бы и самую тонкую? Пф. Это ж в скольких поместьях сколько сервизов им предстоит перерыть?

– А что мешает им нанять для своих целей карманников и уличных дельцов? Эти-то только за очередной передел.

– Да ничего. Кстати, это мысль: проследим за спросом на серебро – официальным и не очень. Попробую подкинуть мысль ребятам на телеграфах, чтобы следили за сводками с биржи металлов.

– А зачем? Такое-то мы и сами в газетах вычитаем. А по улицам так или иначе походить придётся.