MCM

Пришла пора рутины: квартет раздавал задания, выспрашивая у неофитов, в каком округе живут и в каких зданиях работают – не предприятиях, именно зданиях. «Свободных художников» же подряжали на работу наблюдателей и связных, а скучающих рантье, не прибившихся ни к одному из представленных Бальзаком типов – на должность «сеятелей». Это всё имело некую логику, совершенно недоступную Мартину, ловко избежавшего поручений, но явно приведшую в восторг Энрико, подыгрывавшего только так, и даже сознавшегося, что он работает на периодическое издание, а потому ему особенно интересны слова по поводу распространения «сочувствующих тенёт» и, что называется, связей с общественностью: будут ли какие-то манифесты и прокламации, возможны ли интервью, какой уровень открытости установят – потянет на добротный цикл… И вилку с ножиком, а возможно даже, что и на столовую да чайную ложку. Ох, да что там – полный набор для званого ужина с пятикратной сменой блюд. Но квартет, кажется, отнёсся к откровению с позитивным любопытством, обронив фразу о том, что свой человек в прессе понадобится для третьей стадии, иными словами – не сейчас.

Как же радовался Мартин солнечному свету и свежему воздуху после потного свечного, коптящего толпу. Покидая особняк, толпа рассеивалась с той же внезапностью, что сопровождала утренний сбор – вроде бы, здесь не так уж и много очевидных тропинок и ходов. Странное место.

– Ну что, мой друг, ты удовлетворён?

– В полной мере. Не хватало разве что усыпанного розами стеклянного саркофага с трупом бородатой женщины, держащей в руках патент на свою подлинность.

– Только этого?

– Думаю, уместно будет продолжить разговор позже. Когда соберусь с мыслями. Я всё же намереваюсь, пока ещё держится послевкусие, понять, что же это было.

– Как скажешь. Мне тоже стоит набросать для редактора парочку эскизов. И нам ещё предстоит найти экипаж отсюда. Воспользуемся минутами тишины местных улиц.

– Да, надо понять, какую часть мозга у меня ещё не высосали, – потёр Мартин лоб тыльной стороной запястья правой руки. – Ветер в голове да подскажет.

Он обернулся к Hôtel de la Désagrégation, его чем-то привлёк третий этаж. Нет, не чем-то – за одним из окон точно был силуэт, провожавший их, но теперь – скрывшийся.

– Он же вот-вот скроется!

– Зачем он тебе?

– Надо! – Прошептала Селестина довольно громко, огляделась и продолжила куда тише: – Ты не чувствуешь ничего в здешней архитектосфере?

– Чувствую. Но, кажется, король не намерен покидать здание.

– Уверена? Мы должны за ним проследить!

– Без ис-диса. Ты его слышала?

– Слышала-слышала, позже обмозгуем, а сейчас надо понять, куда это он собрался. Кстати, ты не чувствуешь никакую вибрацию?

– Ты о пробежавшей по руке? Да. Ладно. Я прошмыгну к дверце за сценой, а ты – попробуй найти путь в обход, старайся искать лестницы вниз – вряд ли та комната соединяется с верхними этажами.

– Да-да, всё, разбежались.

Сёриз принялась растворяться в обстановке, маневрировать между группками, сливаться с тенями – прокладывать путь, крайне затратный на мелкие па-де-дё и па-де-труа. Путь Селестины тоже был непростым, но требовал лишь умения быстро ходить и ориентироваться в планировке домов.

Итак, ей пришлось воспользоваться той же дверью, через которую вводили людей в залу, то есть идти в противоположном направлении. Но это хорошо: была прямая ось, а зала с обеих сторон не примыкала к несущей домовой стене, а как бы включалась в объём большего размера и, получается, располагалась меж двух анфилад – был выбор. Селестина предпочла более тёмный коридор, что тоже было хорошо в смысле скрытности, если наткнётся на кого-то из «королевской свиты». Но вот что было плохо: она прошла до самого конца, но не обнаружила там лестниц – лишь нечто, что напоминало зал почёта: на стенах виднелись отличавшиеся по тону овалы и прямоугольники по большей части отсутствующих охотничьих и титульных трофеев, полный винных разводов бильярдный стол, запертые ржавым замком двери, ведущие, скорее всего, в какой-то внутренний сад или сигарную комнату… – всё не то, она что-то упустила. В этом минус темноты. Ну конечно! Надо пощупать стены залы в поисках дверей, утопленных и потайных. В таких вложенных пространствах легко укрыть лишний метр.

Панель, другая, руки уже в какой-то саже – благо что нашлась ветошь, некогда представавшая роскошью, – а вот и фуртиф-порт! А внутри – винтовая лесенка для большей экономии места. И не видно Сёриз. Она уже успела пройти или ещё нет? Ладно, в любом случае она предлагала сосредоточиться на том, что вело бы вниз. Логично, если предполагать, что в особняке есть подземные ходы, нужные для быстрого и незаметного исчезновения – или для хранения театрального инвентаря и мебели для гостей, которым явно нечего делать на бельэтаже, а хранить на чердаке и таскать оттуда – то ещё удовольствие. Только если не… И лишь теперь Селестина поняла, зачем поставлена именно винтовая лестница: в полумраке – и ещё один минус – она не разглядела, что стоит не совсем на полу. Вернее, на полу, но не помещения, а небольшого грузового лифта. Он несомненно упрощал логистику, так что, пожалуй, на верхние этажи заглянуть стоило. Но если он стоит здесь, на первом этаже, а она, растяпа такая, не свалилась в дыру на полу, значит, им не воспользовались. Или уже вернули на место. Проблема была в том, что она могла разглядеть тусклый блеск подъёмных цепей, ощутить прохладу направляющих рельсов, но не обнаружить ни намёка на управляющее устройство. Ни рычагов, ни кнопок. И как же его приводят в действие? Нет времени выяснять. Стало быть, лестница. Но куда? По совету вниз или за интуицией наверх? В пустоте лестничного пролёта и щелях по периметру платформы было глухо, никакого гулкого эха и меркнущего света. Ещё и веяло сыростью. В любом случае туда пойдёт или уже пошла Сёриз. Наверх.

Хорошо, что Селестина надела блумеры и обувь на мягкой подошве, иначе бы уже несколько раз навернулась и процокала морзянкой сигнал к бегству – и это лишь один пролёт. Проверить бельэтаж? Почему бы и нет? Не найдя контраргументов, она приложила ухо к дереву двери. Можно было выходить… На третий этаж? На противоположную сторону? Если судить по открывающейся за окнами перспективе, то это совершенно точно третий этаж. Как она могла проскакать нужный? Строго говоря, и негде было: крутизна и шаг лестницы не допускали этого – разве что попытаться пройти сквозь стену. Не вариант. Она вернулась и посмотрела вниз – нет, по высоте всё тоже вроде бы как должно сходиться. И шахта не изогнута, то есть и выйти она должна была на той же стороне. Ладно, понятно. Дальнейший осмотр этажа не провести без Сёриз, которая, как она была уверена, наверняка здесь объявится с минуты на минуту.

Расстроенная, Селестина приложила руку на стекло – из тех, что ещё не пошли трещинами или вовсе раскололись и норовили при первой возможности поранить, – и упёрлась в неё лбом, разглядывая в грязное окно зелень придомового парка и расходящиеся группки людей. К одной фигуре пригляделась. Ранее на неделе она видела точно такой же галстук… Нет, не галстук – пластрон, кажется. Серовато-красный… Будто из него высосали краски… К фигуре приблизилась ещё одна, и они завели диалог, половину слов которого – и без того немногочисленных – затирал шум ветвей. «Высосали… Выставка! Понедельник! Это они, это та парочка! Это тот эмпат, он тоже здесь! Чёрт, он меня заметил! Почувствовал?» – Селестина отпрянула и прижалась к межоконному промежутку. И тут же из-за спины:

– Сели? – Та аж подпрыгнула и пискнула.

– Ты меня до инфаркта довести хочешь?

– А ты меня, загоняя по лестницам в поисках тебя? Что ты тут делаешь?

– Это надо у особняка спросить: он морфоактивен. Дикость какая.

– Ага-а, и на общей карте его нет, и расположен в максимально удалённой с запада точке. И кто-то подшил его к сети каналов.

– Даже так?

– Ну, а как, по-твоему, он, хм, ожил? Вот ни капельки не удивлюсь, если его подпитали как раз той «пенкой» с Выставки. И как, по-твоему, растворился наш подозреваемый? А я тебя уверяю: его здесь нет. Ты была права, он решил не оставаться. Это база, это штаб, но не владения, тронный зал и опочивальня.

– Так что же, он…

– Нет, но кто-то из его ближайшего окружения. Кто-то весьма осведомлённый. Кто-то стоящий за ширмой. Если верить ис-диспозитифу, – и тут она сдвинула прикрывавшую его ткань рукава, – Минимально допустимый азимут пришёлся как раз на конец речи. Ты помнишь свои ощущения в те моменты. Бэзи – или как он там назвался? – нырнул в комнату за сценой и был таков. Я туда прошмыгнула, а передо мной ещё одна дверь и больше ничего. Я и её открыла. И что же нашла? Подвал. Нет-нет, не вход в него, не лестницу к нему – сам подвал. Думала о подвале, туда и попала. Выбиралась просто по флю-мируа. Экстерьер и интерьер слабо связаны между собой.

– И чем внутреннéе – такая форма слова вообще есть? – тем пространство дома кажется больше.

– Да уж, стиль речи властителя умов заразителен и пагубен. А совокупно и в самом деле всё страньше и страньше…

– Всё чудесатее и чудесатее. Особняк играет с мыслями.

– Вряд ли играет. Больше похоже на то ли угодливо-охранное собачье, то ли лакейское поведение. «Господа изволят принять ванну этажом выше? Господа желают, чтобы их не беспокоили? Юные господа намереваются сыграть в прятки?» Вот только он не знает, кто его господа, а потому разоряется на каждого, с кем его материя может вступить в контакт. Честно говоря, мне его жаль. Еле живой трясущийся полутруп с кишащими в нём паразитами и невыносимой ношей обязанностей. Так делать не то, что грубо, но аморально и неэтично.

– Это только если доктор Франкенштейн знает нормы и намеренно поступает наперекор. А на то и похоже. И вот уже он, признай, играет.

– Да. Все посетители благополучно нашли дорогу прочь из дома, нас же заставили изрядно побродить. Запутать, максимально потакая.

– «Запутать» – выражаясь языком Бэзи?

– Да, ты уловила смысл. И даже «заплутать», обвести вокруг пальца.

– Скорее, вокруг потайной лестницы… Что же, Зверь это мы?

– Осталось понять, насколько обширно это «мы» и насколько велик этот «Зверь», и стоит ли принимать всё близко к сердцу. Но поместье всё равно презанятное. Повсюду следы того, что строили с оглядкой не только на потоки, но и на первые каналы. То есть когда-то они доходили и сюда.

– Ну да, нас же учили, что после осады тридцатилетней давности многие из протоков перенаправили обратно или заболотили с последующим превращением в компенсационные резервуары. Или заставили иссохнуть, что тоже довольно грубо.

– Мне кажется, одно из таких сухих русел и отрыли. И реанимировали.

– И сколько их ещё? А в самом городе?

– Тебя беспокоит, что их могут использовать как альтернативную сеть? На самом деле, их не так много, и ни один из них не был особо важен. Более того, вряд ли можно вернуть те, что отмерли сами собой. И из немногих сухих такие составляют значительное большинство.

– Меня беспокоит, что с их помощью могут такую сеть выстроить. А мы и не заметим… Кстати, тебя не смущает, что мы вот уже сколько минут здесь стоим и даже не шепчемся?

– Ничуть. Кроме нас в доме ещё пара человек, которых особняк сюда не пустит, потому как госпожа со своей подругой велят не тревожить их во время игры в бадминтон.

– Это, по всей видимости, будет какая-то сидячая его разновидность, – указала Селестина на высоту потолка. Дом в ответ принялся трещать и хрустеть, но и не более того.

– Ах, да. Кажется, коммутировать подпространства он может лишь при наличии перехода о двух дверях: входишь, закрываешь одну за собой, происходит планургическое таинство, открываешь перед собой вторую, выходишь там, где нужно.

– Не пойму, зачем в этой схеме вторая дверь.

– По-видимому, примерно из тех же соображений, что и нам – для светского приличия, моя дорогая. Во-первых, для непосвящённых коридор или анфилада – или тем более один из обнаруженных потайных ходов – таковыми и остаются, а во-вторых, было бы странно, что хозяин использует для перемещения по дому какие-то чуланчики, выходом из которых неизменно шокирует гостей. Просто для дома наличие двери, вернее двух, с операцией закрытия-открытия является обязательным условием.

– Пожалуй. Раз уж мы в некоторой безопасности, – огляделась Селестина, – может, всё-таки обыщем помещения?

– Ну, раз уж мы здесь, то почему бы и нет? Вот только дом удивительно скуден на улики. Если в нём что-то и складировали, то всё уже вывезено или истрачено. Даже то, что осталось от прежних хозяев. Пол подвала определённо был заставлен игрушками самых разных форм, текстур, масс и назначений, и ныне же, как следствие, раскрашен несколькими десятками оттенков пыли и пепла.

– Пепла? Там что-то жгли?

– Задолго до всего этого, в прошлую эпоху. Приглядись к зданию. Оно не просто обветшало. Повсюду прах былого – и я не только о величии и роскоши. Был очень странный пожар, здесь что-то от крематория… Но, как ни странно, подземных туннелей и лазов за пределы поместья я не обнаружила. Да и зачем они владельцу, посвящённому в течение? Эх. Итак, домик-домик, не соблаговолишь ли показать госпожам, где другие господа оставили документы? Нет? Так и быть, отдыхай.

– Но держи всё же подальше от нас ту чернь, что осталась приглядывать за тобой, хорошо?

Погрузившись в риторическую тишину, напарницы начали обследование этажа, на котором практически не оказалось дверей – ни закрытых, ни открытых. Он оказался совершенно пуст, и было даже сложно представить, для каких целей он предназначался: здесь едва ли что осталось. Однако пространство прилично инсолировалось, и при желании его могли приспособить под госпиталь или укрытие. Возможно, так оно на протяжении долгого века революций и было. Очередное возмущение затухало, и участники с погоревшей стороны ютились здесь, зализывали физические и душевные ожоги и надеялись возродиться фениксом из пепла, но вместо этого тихо тлели либо по возвращении в город, либо в изгнании за остужающей пыл рекой.

Селестина и Сёриз прокрались на бельэтаж, однако из бумаг нашли лишь неподъёмную и несистематизируемую по каким-либо очевидным критериям груду газет со всего Шестиугольника, а также деливший одно из комнатных пространств паравент с рисунком на тему цунами и гадов морских, океан пахтающих и корабли пожирающих. Особняк вновь удивил: за столь грозно-элегантным предметом обнаружилась ванна, увитая липкими бинтами и в окружении десятков куриных яиц – битых и целых, ещё на подложках, – а также склянок с довольно специфичным содержимым. В числе прочего: медным купоросом и марганцовокислым калием, бесспиртовым раствором йода и препаратами серебра. В этом гнезде кого-то выхаживали. Такая вот птица Рух. Должно быть, Бэзи – других подобных красавцев среди заговорщиков не было видно. Разве что за странным оратором скрывается персонаж ещё отвратней, хвори которого уже переполнили организм, и теперь сочатся миазмами идей во внешний мир.

– «Часы – это первая автоматическая машина, приспособленная к практическим целям; благодаря им развилась целая теория производства и правильного движения», – нашла Сёриз томик цитат из переписки Маркса с Энгельсом на кресле-каталке, запрятанном под весьма высокий стол, возможно, что служивший операционным. – Помечено как nota bene24. Для кого-то эти слова важны.

– Вот уж на что я здесь не рассчитывала, так на тематику часов.

– Ну да, если снова забыть и вновь вспомнить про точность подгонки длительности речи к приливу.

– Скорее, я о механике и автоматах. Не та риторика. Ладно бы ты нашла Прудона и Бакунина, но эта парочка… Она будто затесалась из другого периода.

– И впрямь. Позволь напомнить, что Интернационал расплевался с анархистами уже официально. Так что книга и впрямь из другого периода – бурного, но и основательного, когда нащупывалась структура, выверялись и отвергались формулы. А сейчас публике представляют, хм, вычищенную, проинтегрированную версию. Ай!

– Метамеханическую и поставтоматическую! Ай!

– Ай!

– Ай! Нас же услышат! – Предположение не нашло подтверждения. – Ладно, ничего стоящего мы сегодня уже не найдём, а над символизмом оборотов речи Бэзи подумаем в штабе, но одну вещь я вся таки спрошу: ты же ведь поняла, что зал был битком набит минорами всех сортов – и мы ни одного не узнали?

– Это любопытно, но не можем же мы знать всех. Лишь бы нас не опознали.

– У меня складывается ощущение, что нас на спектакль пригласили намеренно.

– Великий План?

– Да ну тебя. Я серьёзно. Если мы как-то соотносимся со зверем, о чём мы судим по более чем косвенным признакам, что помешало ослабить его, избавившись от парочки пронырливых, докучливых, забредших не туда частичек? Мы ведь особо и не прятались, опытный глаз тут же сдал бы нас заведённой толпе.

– Стало быть, этот опытный глаз, если присутствовал, хотел не этого. Считай, нам сделали предложение. Даже два.

– Щедро. Но какие? Уверена, что это предложение, а не запугивание?

– Одно другому не мешает, если выбрать рассмотреть первое: мы должны донести послание. Со всей возможной эмоциональностью. Заявить о них, как о реальной угрозе.

– И тем самым запустить, уж извини, метамеханизм ловушки на зверя. Так что дай-ка угадаю второе: сразу присоединиться к ним?

– Угу. На самом деле, есть ещё и третье предложение, а скорее даже вызов: дерзнуть, проверить себя и свои силы.

– И, в конечном счёте, подвести к одному из двух основных – за безысходностью попытки. От коварных задумок всегда веет абсолютизмом и детерминированностью.

– Стало быть, прямо сейчас мы должны решить, как поступим: расскажем всё Директорату; не расскажем и будем действовать по своему усмотрению; не расскажем и переметнёмся на их сторону?

– На самом деле, не должны. Мы как не должны выбирать, так не должны и выбирать из трёх вариантов. Сели, ты видишь, как это работает, как начало работать. Мы не должны загонять себя в их плоскость координат.

– Нет, не должны, в этом ты права. Но заставляет задуматься: а каково наше действительное поле выбора и его последствий?

9

У Михаила Евграфова заканчивались варианты. Вернее, проступал всё тот же инвариант: та встреча полмесяца назад была случайной, с какой стороны ни возьмись за систему уравнений. Новый приступ отчаяния дробил строй матрицы и принимался жонглировать мозаикой её членов, а Михаил тому не противился, поскольку в калейдоскопе надеялся увидеть новые связи и новое прочтение, к какому бы цирку они ни приводили. Итак, он вновь принялся перебирать план действий, изложенный Дмитрию Ивановичу, – да, Михаил продолжал ему следовать, поскольку ничего так и не смог придумать вне того.

По первому пункту не выяснилось ничего интересного и особенного. На самом деле, это хорошая новость, ведь, стало быть, весь штат воздушного экспедиционного корпуса подобран из людей верных. Но, соответственно, она же отбрасывала и самые простые объяснения и мотивы. Конечно, нашлись мелкие дисциплинарные нарушения, однако таковые сродни накапливающейся на подвижных деталях машин смазке, загустевающей и налипающей тёмным, липким, всячески противным слоем, который достаточно лишь время от времени протирать и наводить лоск. Михаил лишь искренне сожалел, что пострадала конфиденциальность переписки членов экипажей со своими семьями – но того требовали в ставке. Чрезмерно откровенничающим любителям эпистолярного жанра весьма деликатно, как по военным маркам, напомнили – без намёка на то, что причиной послужили вскрытые письма, – о чём писать можно и одобряется, а что должно ложиться максимум на стол начальства в виде рапортов.

Больше курьёзов и анекдотов, отчасти относящихся к предыдущему пункту, собрал Михаил, при проведении проверки оборудования. Достаточно упомянуть, скажем, что несколько унтер-офицеров в увольнительной ходили на скачки – как они сами заверили, однако было понятно, что и прочими азартными играми не брезговали, – и делали между собой ставки, материально выражавшиеся ограниченными количественно, но крайне нужными запчастями – всё для блага своей команды. Лейтенант Евграфов был милостив, так что теперь они играют лишь на внеочередные ордера, выхлопотанные своим поведением. Или вот наземный персонал поспорил, сколь сильным унижениям подвергнутся полевые группы, укрывающиеся за ширмами: плевки, брошенные окурки, соседство с крысами, французские песни в исполнении безголосых сторожей всю ночь напролёт, не выветриваемые с формы женские ароматы парфюма из химического отдела – что ж, этой «опасности» подвергался с месяц назад и Михаил, – как видно, полёт фантазии не особенно дотягивал до высот, приличествующих воздушному флоту. Можно упомянуть и подтвердившееся обвинение одного из интендантов: некий экипаж под командованием лейтенанта, который не будет удостоен упоминанием ввиду сути поступка, каким-то образом порвал выданную ширму и разбил колбу на аппарате – вероятно, одно было следствием другого, – а затем в мальчишеской манере подсунул их другому, улучив на земле несколько минут, когда склад остался совершенно без присмотра, а тот самый экипаж также завершил свою смену; да вот незадача – закодированные инвентарные номера выдали факт подмены. Помимо подобной ерунды и сделанных организационных выводов и предписаний при учёте не было выявлено действительно серьёзных нарушений.

А вот дальше стройности не хватало. Пункты с третьего по пятый в том самом калейдоскопе горели тысячей искр и совершенно слепили. Достаточно будет сказать, что в прессе встречались положительные отзывы и критика совершенно ожидаемые и в какой-то мере даже скучные, а то и приторные – возможно, что часть из них всё-таки была заказана российским правительством. Да, даже критика, поскольку при сколько-нибудь вдумчивом чтении становится понятной коммерческая подоплёка, допустим, такого пассажа, если опускать вкусовщину описания интерьера и маршрута:

„Ваш покорный слуга одним из первых среди своих коллег смело ступил на борт воздушного судна, чтобы точно удостовериться, не окажется ли дирижабль всего лишь очередным мыльным пузырём, лопнувшим от острого пера французского журналиста? <…> И стоит признать – нам и русским, – тот факт, что Павильон русских окраин и флот дирижаблей вносят слишком значительные коррективы в планы устроителей Выставки и представляют развлечение, шокирующее самоуверенностью и бесцеремонным отрывом даже от наиболее передовых бытовых технологий и даже способное не то, что составить конкуренцию, но разорить, лишить посетителей такие чудеса прогрессивной мысли, как «Синеораму». К чему имитация полёта на воздушном шаре, записанная на плёнку, когда, видите ли, можно реально подняться к облакам? Даже от киноплёнки захватывает дух, а это приключение – и вовсе удел отважных, которым экипаж готов всячески посодействовать, помня о мерах безопасности. <…> И напоследок должен сообщить, что устроители «Синеорамы» заверяют, будто через несколько недель, когда прибудут новые плёнки, зрители увидят и далёкие страны, а прямо сейчас, как и всегда, могут насладиться традициями Надара, которым аттракцион стремится наследовать. Русским предстоит проникнуться духом этого города”.

Отлично, публика этого и жаждала. Откровенно негативные отзывы, разумеется, также встречались, однако ничто из этого не тянуло на продолжительный материал-расследование – особенно по мотивам шпионажа и способов его осуществления.

В целом же Михаил отметил какой-то летний спад журналистской активности. На фоне всех изданий приятно выделялось, а потому представляло интерес, лишь одно – «République ІІІ». Под игриво-иронизирующим названием объединились представители скептического отношения к происходившему. Умеренно-левые, бывшие в меру республиканцами, в меру социалистами, в меру фритредерами – и всем тем же самым, но уже с подстановкой «недостаточно». В частности привлекла Михаила – вплоть до приобретения полной коллекции номеров – серия развёрнутых репортажей о юношеской преступности в дальних северных округах города, притом лишённая осуждающего и назидательного либо же подзуживающего и поощряющего тона. Нет, некто за простой подписью «Анри» оставил мораль ради понимания. Мудро. И свежо – на фоне того воняющего птичьим рынком галдящего базара, что обычно разводят в прессе по различным провокативным поводам. Автор оставлял выбор за читателем. Он даже не старался прописать различные точки зрения и акцентировать их сообразно ситуации, для него равны были все. Порой он даже слишком подробно и неприкрыто рассказывал о событиях явно криминального характера, от возможных юридических последствий которых участников спасали псевдонимы – да, опять же, как у молодчиков, так и у фликов – и наверняка склеенные вместе эпизоды, не меняющие сути дел, однако не позволяющие чётко идентифицировать описанную историю с полицейскими записями.