MCM

Что до последних двух пунктов, то, пожалуй, их следовало отнести к декларативным, а не к эмпирическим и выполнимым. Ну вот какую провокацию мог устроить Михаил? Да так, чтобы сработала по строго определённому вектору? Или же наоборот – нужно что-то максимально расплывчатое, но и впрямь яркое? Что же, подкинуть в одну из газет анонимной донос о том, будто бы экспонаты не находятся в безопасности, и их срисовывают только так? Или лучше сразу в Генеральный комиссариат? Но что это даст? За всё это время больше стычек не было, – а ребята смотрели во все глаза и слушали во все уши. Какова вероятность, что эта, хм, провокатриса откликнется? И захочет ли встретиться? Как в принципе ей адресовать послание?

А четвёртый пункт? Он ровно о том же. Как помыслить о мотивации, неведомой ни логически, ни по обстоятельствам? Система уравнений была бы не против дополниться не известными ранее переменными, но сама их натура оставалась в тени – подобной той, что породила встречу. Может, это и вправду была случайность, и то было свидание не с ним? Нет, не то поведение, не та подготовка, не о том вся она. Может, агент немцев или ещё чей-то из Тройственного союза, а то и мнимых союзников? Спугнули – операция свёрнута. Но что у неё было бы, кроме слов? Не мог же кто-то продвинуться в фотографической аппаратуре настолько, чтобы её было спрятать на бегу, выбросить в миг обнаружения и оставить, будучи уверенным, что её ни за что не опознают как таковую? Нет-нет, Михаил облазил и брюхом вычистил там каждый угол, каждую балку – ничего. Так и невроз выхлопотать себе можно, если его уже нет – со всеми этими снами и силуэтами в области периферического зрения. Нет, его воображение никак не могло подняться ярусом выше.

Всё, что у него было – та безделушка. Для него – безделушка. Хуже было то, что за две недели он так и не смог осуществить задуманное. Не успел и сейчас: подчинённые, ни на минуту не покидавшие его и не дававшие злоупотребить служебным положением – о да, он вновь притащил эту штуку с собой, – уже упаковывали оборудование, распределяли кассеты по кофрам и сворачивали ширмы. И это был официально первый и неофициально последний после «строгого выговора» спуск в павильоны, так что теперь надеяться было практически не на что. Нужно было как-то без посторонних глаз воспользоваться X-лабораторией на «Александре ІІ Освободителе». А ведь он не мог этого сделать, даже когда был на его борту с инспекцией по второму пункту. Впрочем, он не переживал: очередное раскладывание по полочкам и встряхивание с них пыли успокаивали и позволили часам рутины пролететь быстрее.

Члены отряда вышли на открытое пространство – под звёздный сад ночного неба, и то протянуло им ветви свои, дабы закрепили они карабины на себе и орудиях труда своего, и взмыли к нему – прямо к шлюзу норовившего бежать от рассвета «офанима» с матово-чёрным покрытием оболочки, чем-то напоминавшим материал и текстуру ширм. Михаил и капитан судна отдали друг другу честь – больше в знак успешного выполнения миссии, чем в смысле ритуальных обязанностей. Унтер-офицеры принялись втаскивать и закреплять оборудование, а отряд дал себе вольность в одежде: снимал перчатки и маски, расстёгивал пряжки на воротниках.

То же самое попытался сделать и Михаил, но вместо облегчения почувствовал жар от трения. Посмотрев на руки, увидел, что они покраснели. Вроде бы, загорать ему было негде и некогда, и химикаты он на себя совершенно точно не проливал: как он умудрился заработать эритему? Тут же подкатил и приступ тошноты, но списать это на виражи, закладываемые рулевым, было невозможно – тот управлял чрезвычайно умело. Ему срочно нужно было оказаться где-то не здесь – хотя бы мысленно.

До прибытия в д’Отёй было ещё достаточно минут, так что он поднялся с места, перешёл в кормовую часть и предался видам в одном из иллюминаторов. Там… Там был прилив, там бескрайнее море света накатывало мелкими волнами на гальку цинковых крыш, пуская барашков, встречаясь с дымоходами. Сменялась живность: забивалась в норы ночная и пробуждалась наиболее бойкая дневная; моменты их встреч колыхали мнимую плёнку воды, иной раз подкрашивая алым, гуще зари. Сперва оттенками прибрежной растительности, а затем и нежнейшими и теплейшими цветами распускались и наливались нектаром неугасимого пламени купола Сакре-Кёр, Дома Инвалидов и Пантеона, а за ними и остальных церквей и храмов. Трёхсотметровая башня уже купалась в лучах, уже принимала солнечную ванну, будто подпитывала и насыщала ими золотой свой наряд. В ранние утренние часы было в ней что-то от акантов и египетских пальм. Но не тех, которыми обмахивали фараонов, и не тех, что оживали от разлива Нила… Нет, больше – от тех, что веками украшают капители коринфского и египетского ордеров. Тех, что пережили своих создателей и были открыты заново. Тех, что переживают смыслы и значения, но едва ли меняются в функции, пускай, что и символической. Так поддерживай же, поддерживай городскую твердь, дабы та не опрокинулась в безбрежный океан космоса!

И только Павильон русских окраин свету Солнца предпочёл холодный свет звёзд, серебривших его металл, стекавшими каплями растворялся на нём. Дворец мегафункциональности и сверхпрактичности был подобен хвосту кометы и не находил себе места в Двадцати округах. Тощий трубами, он искал пищу, искал, что бы переработать, что бы переварить в топливо для автоматического движения механизмов подле него. Он искал конструкт deus ex machina25 – в ком-то другом или в себе самом, – который готов был вознести, оторвать от приземлённой жизни, от необходимости мириться с топографией взамен на то, чтобы выпрыснуть соки в атмосферу, из них создать свою твердь и, прикрепившись к ней, избежать неминуемой деградации на почве, не понятой им и не понявшей его.

У Михаила закружилась голова, он закрыл глаза, сглотнул и готовился к посадке. Навстречу их судну поднималась стайка светлых «офанимов», начищенных, выдраенных и лоснившихся, а на восходе, казалось, и зардевшихся от неизбежно повышенного внимания к их персонам. Возможно, флотилию с насестов согнала подступающая громада «Александра ІІ Освободителя», также заходившего на посадку и по-царски занимавшего добрую половину ипподрома. Михаил почувствовал, что этой возможностью следует воспользоваться.

Наземная команда притянула «офаним» к суше, состыковала с причальной мачтой, и на выходе Михаил сказал своим подчинённым, что сам же сейчас и перенесёт кассеты в лабораторию на «серафиме», а они, расписавшись за сданное оборудование и отправив аккумуляторы на подпитку, время до полудня могут посвятить празднованию возвращения в строй, – но только так, чтобы вторая половина дня была столь же усердно посвящена отдыху, а ночью они должны быть вновь готовы к вылазке. И добавил, что, возможно, позже к ним присоединится, а пока что пусть его не разыскивают. Его предложение нашло одобрение. Всё, он намерен был это сделать. А если всё сделает быстро и сможет прийти к каким-то умозаключениям, то, возможно, нанесёт визит Дмитрию Ивановичу. Придёт и сознается, что утаил кое-что. Как ретивый юнкер, прямо слово. Нет, метод следует изменить. Но это всё позже. Пока что – наблюдать.

Посадка «серафима» всегда была делом весьма редким и непростым. Простор ипподрома давал некоторую свободу в сравнении с городом, где дирижабль садиться и не пробовал, но всё-таки не слишком большую. Представьте кита с шипами, проклёвывающимися из-под сосцов на брюхе, и представьте, как он гарпунит ими дно, или большой корабль, или сушу, или поселение на суше – целиком. Представьте Зевса, мечущего стальные молнии, и представьте, как, вздымая ими землю, он возводит Олимп. Каждый раз перед Михаилом процедура представала в подобном свете, всегда казалось, что вот-вот – и земная твердь уступит. Но моторы швартовочных платформ исправно делали свою боцманскую работу. И по мере сближения с поверхностью возникали новые образы. Представьте, что на вас в чистом поле движется грозовая туча. Представьте, что на вас на путях мчится поезд. Представьте, что на вас в каньоне падает гора. Представьте, что на вас в реке разевает пасть крокодил или бегемот, или одна из тех южноамериканских многометровых змей. А вы – вы можете стоять на месте или побежать-поплыть, но они всё равно вас настигнут. Поэтому Михаил строго выполнял инструкции и никогда не стоял по вектору притяжения, благополучно выжидая в сторонке.

Из каких-то уважительных почётнокараульных соображений приступила иноходью к утреннему моциону Моська – спавшая в сколоченной близ ангаров будке дворовая собачка «в яблоках» – под стать титульным животным д’Отёй, – оставшаяся от прежних обитателей ипподрома и прикормленная новыми и, будучи привычной к чудным элефантам, уже не обдавала их лаем, а порой и не удостаивала вниманием. Поначалу, само собой, гавкала, тявкала и скулила почём зря, но позже она набралась смелости и, глядя на людей, хватающихся за слоновьи хвосты и хоботы, принималась кусать и грызть канаты и тросы, а спустя какое-то время переменила своё отношение к происходящему и, цепляясь зубами, помогала швартовочным командам тащить, выуживать из неба жирную добычу, чем и заслужила почтение, а заодно и право столоваться потрошками буфета, к которому – как она знала, готовившемуся потчивать отработавшую смену, – и направилась, но, завидев Михаила, вильнула к нему и принялась лизать кисти рук, а тот присел и от души почесал ей за ушком.

В полуприседе он рассмотрел каюту-аквариум «серафима», но не понял, у себя ли хозяин; отсутствие освещения подсказывало, что нет. Итак, если всё удастся, то было время подумать. Но начать всё же надо было с передачи кофров. Неплохо бы и к себе зайти, но это позже.

При поднятии на борт он несколько задержался: теперь каждого взошедшего по трапу регистрировали и сверяли по особой сводной таблице – одно из косвенных последствий его деятельности, чего не знали офицеры и научные сотрудники без воинских званий, с которыми он не преминул обменяться рукопожатиями – «да, удостоверьтесь, что я друг и безоружен, но так вы не нащупаете козырь».

Конструкция «серафима» ради определённых соображений безопасности имела модульную структуру с отделяемыми блоками, составлявшими нижний ярус, которые, будь на то веские причины, позволительно было отстрелить от оболочки. Каюты офицеров института – работавших только в нём или совмещавшие деятельность с работой «в поле» – располагались на третьем ярусе, даже не на втором, так что нет, не было угрозы проснуться в свободном полёте и через мгновение заснуть вечным сном. В таком выпотрошенном состоянии дирижабль, избавившийся от веса и опасности, мог бы продолжать полёт, но для управления требовалось большое мастерство, поскольку изрядно смещался центр тяжести, а корабль лишался киля. И, конечно, наличие дополнительных стенок, причём из листов металла, а не ажурных, подобно остальному каркасу, увеличивало губительный вес, что компенсировалось самими габаритами судна, но было оправдано: неудачные химические, физические и прочие эксперименты могли дорого обойтись – и, чтобы избежать отравления всего организма, разрешалось иссечение повреждённых органов.

Для Михаила прямо сейчас данные конструктивные особенности означали то, что ему для захода в каждый из отделов, если были задраены переборки, – а носовая как раз была недоступна, – предстояло со второго яруса как бы спускаться в погребок. Часть кассет он нёс сразу на опытно-прикладную палубу, потому как они не требовали дополнительного анализа ввиду знакомства с аппаратами, проекции которых они представляли – включая тот самый, не добытый целиком с первого раза вискозный. Умельцам просто нужна была дополнительная информация во избежание ошибок. Остальное содержимое тубусов надлежало раздать на втором, чертёжно-аналитическом, ярусе прямо в руки, а если же нужных рук не оказывалось на месте, то дежурному с занесением в журнал и сопроводительным комментарием. Последнее Михаилу было весьма кстати, поскольку давало возможность узнать, кто в столь ранний час на месте, а кто – нет. Выяснилось, что не было многих. На панели за спиной дежурного приметил и отсутствие связки ключей от радиационного комплекса и, в частности, рёнтген-лаборатории. Это было несколько странно, поскольку все лаборанты ещё лежали по койкам или только вставали, но тут он увидел в одной из колонок журнала знакомую фамилию, и догадался, в чём дело, за сим откланялся и пошёл добывать ключи. И зачем они сцепили их вместе? Ну, ладно, у старших сотрудников были свои, однако по какой причине лаборантам разных направлений предлагали пользоваться «переходящим призом»?

– Доброго утра и здравия желаю, святостаниславоносный Сергей Алексеевич!

– О, здравствуйте-здравствуйте, Михаил Дмитриевич! – Отвлёкся от бумаг знакомец. – Уделяете внимание гимнастике не только лимбов, но и органов речевого аппарата? Похвально, мне, пожалуй, тоже стоит уделить время ораторскому искусству.

– Готовитесь разить красным словцом на светских раутах по завершении нашей миссии?

– Ох, да какое там, мне бы научиться искусству прошения и закупок.

– Это что же, вы в коммерсанты податься изволите?

– Только если таковую службу введут в Воздухоплавательном парке. Нет, право слово, мне это нужно для проектов. Приходится требовать материалы и приборы, у нас пока что не производимые или же исполняемые в недостаточной степени количестве и качестве. А тут, как понимаете, нужно ломать целых два барьера. А природа их такова, что, увы, косный язык разбивают они вдребезги.

– Понимаю-понимаю… Но, быть может, вам проще будет убедить Якова Модестовича изобрести всё нужное вам!

– Ха! О да, если только Сибирь его вновь не сманит. Так что, если изволите, ваше благородие, куда проще будет, если вы всё-таки когда-нибудь доберётесь до военных павильонов и разыщете нужное там.

– А и правда. Но, раз уж в России в данный момент подобное не производят, то это уже будет, если позволите, совершенно неспортивно. Не находите ли?

– М-м, думается мне, если речь не идёт, как это называется, о широком рынке, то возможны допущения. Как с этой вашей вискозой. Я так понимаю, этой ночью вы её снова добывали?

– Тот ещё анекдот получается. Эпопея синтетического волокна в двух актах и с одной интермедией. Но это особое пожелание. Извольте сами дождаться третьего класса по табели и почётного звания вице-президента жюри.

– Хо-хо!

– Но сей искусственный шёлк нам и впрямь сподручен. Вам в том числе – для систем с воздушными… Позвольте, как же вы это назвали?

– Воздушными поездами, сударь. Да, вы правы, получается существенный выигрыш по соотношению «масса – прочность». Дирижабли, конечно, в какой-то степени отнимают у затеи право на жизнь, однако всё-таки…

– А и не собираюсь вас отговаривать и критиковать. Имеет право на жизнь в стеснённых городских условиях или при ситуации, требующей быстрого сбора сведений и их незамедлительной передачи.

– Да-да, именно. Спасибо на добром слове.

– Но вот чего не пойму, Сергей Алексеевич. Сдавал дежурному до визита к вам свежую партию материалов, многие помещения закрыты, на стене недостаёт ключа от Х-лаборатории, а в журнале при росписи увидел вашу фамилию, подумал: нет ли здесь связи?

– А вот и есть! Позаимствовал у коллег урана для особого змея. Хочу приспособить его для поиска дефектов в конструкции оболочки и каркаса во время рейса.

– Прямо в полёте? Потрясающе. Кажется, я понимаю принцип, но возникает вопрос о проявочной пластинке. Если точнее, о её размерах.

– И самой скорости проявления – да, ещё есть вопросы, требующие измышлений. Вот как раз этим только что и закончил заниматься. Возможно, мы просто добавим под оболочки следующего поколения дирижаблей новый слой подобных пластин, которые бы фиксировали структурные изменения, протяжённые во времени. Скажем, до и после, – но также и с возможностью их проверки в полёте. Смазанный участок – дефект геометрии, стало быть, элемент подвергся чрезмерному сжатию или растяжению. А о принципе действия змея вы уже догадываетесь.

– Руководимый опытным пользователем, змей периодически облетает корпус на малом расстоянии и просвечивает оболочку и материалы за ней лучами установленной на нём болванки урана или другого металла, какой сочтёте более подходящим. Также догадываюсь, почему именно змей, а не воздушный шар или сверхмалый дистанционно управляемый дирижабль: первый хуже управляется, а второй несоизмеримо дороже.

– Вот. Вы, Михаил Дмитриевич, понимаете суть.

– Но кое-что меня всё же смущает: а как планируется исследовать, извините за выражение, верхнюю четверть окружности? Змея туда близко не завести, а доступные диспозиции ведут к слишком острому углу съёмки.

– Да, существует такое ограничение. Будем надеяться, что соизволят сделать шахту с люком.

– Ультимативно.

– Поэтому-то мне и пригодились бы частные уроки ораторского мастерства – своевременно протолкнуть идею технического коридора наверх. Ровно для этого.

– Только ли? Сейчас дирижабли не имеют ни малейшей защиты сверху. Это не проблема, пока сохраняется наша монополия на небеса, и воздушный флот не принимает участия в военных кампаниях. А дальше, что же, надеяться, будто и спустя пять лет противник не сможет или не захочет построить судно, – узкоспециализированное или общего назначения, но конструктивно превосходящее наши схемы, – способное быстро менять эшелон, в нужный момент подняться над российским дирижаблем и войти в слепую зону сверху, а затем, чтобы даже патроны не тратить, закидать, к примеру, какими-нибудь примитивными утяжелёнными дротиками, что, подобно хищным разъярённым гаметам, в гоне учуявшим цель, раздерут оболочку, обшивку, любую ткань судна, пока не вгрызутся в газовые отсеки или плоть экипажа? Вот вы мне скажите, где гарантия, что удастся удержать неприятеля от этого намерения ещё на подлёте? А если он затеет чехарду ещё на дистанции, при которой пулемёты бесполезны, то нам и работающую по воздушным целям батарею какую прикажете разворачивать на палубах? «Noli me tangere»26 – остроумное выйдет имечко для дирижабля! Или, пожалуйте, другая задачка: против малоразмерных и юрких моторизированных планеров, – добейся кто всё-таки успеха в этой области, – «бог войны» будет неэффективен. Но поскольку подобные агрегаты не для дальних радиусов и протяжённых во времени, степенных манёвров, то пресловутые пулемёты наверняка с ними управятся, но только при условии отсутствия не менее пресловутых слепых зон. Или, уж не знаю, развить идею «самодвижущихся мин реактивного действия» уважаемого Николая Ивановича Тихомирова или снарядов ещё более уважаемого и близкого к нашим кругам Михаила Михаиловича Поморцева? Вот вам и значение лючка, а я бы даже сказал, что добротной оборонительной хорды.

– К слову, до вас дошли слухи о возможном награждении Михаила Михайловича орденом Почётного легиона?

– Конечно. Приятно, что результаты его научных изысканий и исследовательский опыт отмечены на международном уровне не только приглашением в состав жюри Выставки, которое и само по себе оказалось для нас весьма полезно. – «Или орден тот – печать, заверяющая признательность за неоглашённую деятельность, маркирующая способности иного рода? Не он ли в тот день поднимался с остальными на „Великие реформы”? М-м-хм».

– Ах, взбодрили вы меня прямо-таки не хуже холодной ванны!

– И вы мне пищу для размышлений дали.

– Рад, что получился взаимовыгодный обмен. Обязательно, прошу вас, поделитесь своими соображениями на следующем собрании офицерского клуба. Но не соблаговолите ли оказать ещё одну услугу?

– Если вам нужны подопытные для воздушного поезда, то члены моей команды в вашем распоряжении.

– Ох, полноте, Михаил Дмитриевич! Я хотел бы задержаться ещё на час-другой, а вы, кажется, уже уходите. Не вернёте ли ключ от Х-лаборатории, а точнее всю связку ключей от отделения, дежурному от моего имени? Соли, оксид и чистый металл, что я брал, уже вернул, да только отчего-то думал, будто понадобятся ещё, потому не сдал ключ сразу. Не хотелось бы с утра пораньше трепать нервы лаборантам.

– Конечно. Всего хорошего.

– Признателен. Доброго дня.

Итак, у Михаила появился заветный ключ, но времени оставалось уже буквально на пару попыток. Нужно было решить, как проводить облучение: выбрать напряжение и силу тока, выдержку и проекцию съёмки. «Нет, всё-таки вместо змея лучше придумать некую рельсово-подвесную систему для аппарата с Х-лучами», – как-то между мыслями дал оценку услышанному, но не стал развивать мысль и думать об общей необходимости такого приспособления, хотя… – «А если заменить излучающее оборудование на кинематографический аппарат, то можно будет оперативно находить прорехи». Это предложение тоже нуждалось в критике, но думать об этом он не хотел совершенно. У него на руках была настоящая загадка.

Он уже вставил ключ в впадину, когда на краю зрительной области вновь возник не то тёмный силуэт, не то его ощущение – мерзкое, неприятное неконтролируемостью. Конечно, он обернулся, но коридор был пуст. Оставалась возможность, что это был кто-то из работников, шедший на своё место, но что-то забывший и вынужденный вернуться, откуда шёл, однако и такой вариант нельзя назвать удовлетворительным. Он решил запереть за собой дверь: если кто-то из младших научных сотрудников попробует её открыть, то тем лишь предупредит Михаила и будет вынужден вернуться к дежурному, появится пара минут, чтобы скрыться и представить дело так, будто Михаил намеревался исполнить просьбу товарища, однако по дороге о чём-то крепко задумался и застрял в одном из не запираемых помещений. Но если первым изволит прийти заведующий, то тогда предстоят более длительные и неприятные объяснения.

Михаил подготовил стол, вставил кассету и подал питание на стационарный Х-аппарат, затем прошёл в другой конец комнаты, щёлкнул выключателем на стене, отодвинул плотную шторку подле него и вошёл в тускло освещённую красной лампочкой каморку, в которой больше полагаясь на ощупь, чем на зрение подготовил проявочные реактивы и ванночки. Завершив с приготовлениями, он вынул из-за пазухи укрываемый доселе наруч, вновь осмотрел, в который раз подивившись тонкости – как пропорций, так и исполнения – и, вздохнув, выставил рукоятки рёнтгенографического устройства на «щадящий» режим. Много времени процесс не занял, так что уже через четверть часа – максимум двадцать минут он разглядывал снимок. Фотодиссоциация бромида серебра протекла верно, но жертва его была во многом напрасной. Да, вот у маленького хронометра видны изумительно крохотные плоские шестерни и пружины, но сама конструкция была до того обыденной и даже простой, а вместе с тем и безотказной, что слегка удивила и разочаровала Михаила. Да, вот стрелка того, что он ранее принял за размагниченный компас, здесь смотреть не на что. Разве что представал любопытным её материал, судя по тусклости отпечатка состоявший из неметаллов – возможно даже, что некоего органического соединения; это объясняло проблемы с потенциальными магнитными свойствами, но также и указывало на иное её назначение. И – да, вот область обоих зеркалец, оставшаяся тёмным пятном. Ожидаемо. Что он вообще надеялся за ними найти? Какие неожиданные, скрытые от невооружённого глаза особенности их структуры он надеялся обнаружить?

По-хорошему, стоило бы провести добротный химический, а не рёнтгенографический анализ – и Михаил с нажимом потёр шею и скулу, болезненно осознав, что жил две с лишним недели в ненужном ожидании: в химлабораторию-то он мог уже несколько раз сходить, благо что имел допуск, и по требованию мог обосновать частный визит туда необходимостью выполнения сравнительно простых первичных спектро– и колориметрических опытов по собранным – то есть соскоблённым, сколотым, а то и остриженным – материалам либо же чем-то подобным.

Эмоции схлынули, и он вспомнил, что причиной тому были не только его бестолковая организация памяти и общая морока мая, по инерции передавшаяся и началу июня, но и едва не позабытое желание не повредить устройство извлечением из него кусочков для исследования. Михаил почему-то был уверен, что между наручем и его обладательницей сохранялась некоего рода связь, которую он не хотел или даже не смел нарушить, и которая могла обернуться возвращением хозяйки с целью рекламации. Пустое ожидание, угодливое четвёртому пункту.

Пустое! Евграфов, лейтенант военного флота, успел осознать, что теряет над собой контроль, накатило цунами злости, и не смог воспрепятствовать себе же. В порыве детективного гнева выкрутил он ручки Х-установки на максимальные значения, швырнул на стол недоступное его уму приспособление, всей грузностью тела опёрся на придвинутый к краю венский стул, сжав его спинку хваткой побелевших пальцев, придвинулся лицом к Х-трубке, уставился на неё, стиснув зубы, и по-бычьи задышал – колба запотела не то от пара из ноздрей, не от стыда, укрывая содержимое… И что-то начало происходить. Сначала Михаил отмахнулся тем, что это уже его трясёт от ярости, но стоило ему оторвать взгляд от электровакуумного прибора и кинуть взор на стол, как он увидел, что зеркала ведут себя совсем не как зеркала – слой металла под слоем стекла. Нет. Они то вздувались, то плавились, то шли трещинами, то закипали, а в итоге окончательно вздыбились и провалились куда-то на метры в глубь себя, в подпространство, не сочленяющееся с пространством комнаты и дирижабля, не бывшее его продолжением и частью – и схлопнулись с яркой вспышкой, сменившейся тёмным сгустком, какое-то время парившим в воздухе.