Дорога без возврата

Этажом выше всхлипывала Лили, дочка Даинти Бибервельта, так как оказалось, что гламария, как и большинство чар, вообще не действует на хоббиток и низушек. В саду, в кустах терновника, лил горькие слезы медиум женского пола, не знавший, что гламария приводит к мгновенному отрезвлению и сопутствующим оному явлениям, в частности, глубокой меланхолии. В западном крыле замка плакала Анника, дочка войта Кальдемейна, которая, не зная, что гламарию надлежит втирать под глаза, съела свою часть, и у нее открылся понос. Цири получила свою порцию гламарии и натерла ею Кэльпи. Кэльпи залоснилась еще крепче.

Немного поплакали также жрицы Иоля и Эурнэйд, так как Йеннифэр категорически отказалась надевать сшитое ими белое платье. Не помогло вмешательство Нэннеке. Йеннифэр сквернословила, кидалась разными предметами и заклинаниями, повторяя, что в белом она выглядит как затюканная шлюха. Нервничающая Нэннеке тоже принялась кричать, обвиняя чародейку в том, что та-де ведет себя хуже, чем три затюканные шлюхи, вместе взятые. В ответ Йеннифэр пустила в дело шаровую молнию и раздолбала крышу на угловой башне, что, впрочем, имело свою хорошую сторону – грохот был столь ужасен, что от неожиданного шока у дочки Кальдемейна прошел понос. К счастью, не начался запор.

Снова видели Трисс Меригольд с ведьмаком Эскелем из Каэр-Морхена, которые, нежно обнявшись, втихаря прошмыгнули в парковую беседку. На сей раз никто не сомневался в том, что это были они сами, поскольку допплер Тельико в это время пил пиво в обществе Лютика, Даинти Бивервельта и дракона Виллентретенмерта.

Несмотря на активные поиски, не удалось отыскать гнома, откликавшегося на имя Шуттенбах.

X

– Йен…

Она выглядела изумительно. Черные, искрящиеся, схваченные золотой диадемкой волосы ниспадали блестящими волнами на плечи и высокий воротничок длинного парчового белого платья с черно-полосатыми буфастыми рукавами, стянутого в талии неимоверным количеством драпировок и лиловых ленточек.

– Цветы, не забудь о цветах, – сказала Трисс Меригольд, вся в глубоко-голубом, вручая невесте букет белых роз. – Ох, Йен, как я рада…

– Трисс, милая, – неожиданно всхлипнула Йеннифэр, и чародейки осторожно обнялись и чмокнули воздух друг у друга около ушей и бриллиантовых сережек.

– Ну, хватит нежностей, – сказала Нэннеке, разглаживая на себе складки снежно-белого одеяния жрицы. – Идем в часовню. Иоля, Эурнэйд, поддержите ей шлейф, иначе она свалится с лестницы.

Йеннифэр подошла к Геральту и рукой в белой перчатке подправила ему воротник черного, обшитого серебряными галунами кафтана. Ведьмак подал ей руку крендельком.

– Геральт, – шепнула она ему рядом с ухом, – я все еще не могу поверить…

– Йен, – ответил он тоже шепотом. – Я люблю тебя.

– Знаю.

XI

– Где, черт побери, Хервиг?

– Понятия не имею, – сказал Лютик, надраивая рукавом застежки модной курточки верескового цвета. – А Цири?

– Не знаю, – поморщилась Йеннифэр и потянула носом. – Ну и воняет же от тебя петрушкой. Слушай, Лютик, ты что, решил стать вегетарианцем?

Гости сходились, понемногу заполняя просторную часовню. Агловаль, весь в церемониально-черном, вел бело-салатную Ш’ееназ, рядом с ними двигалась группа низушек и низушков в коричневом, бежевом и охряном, Ярпен Зигрин и дракон Виллентретенмерт, оба переливающиеся золотом, Фрейксенет и Доррегарай в фиолетовом, королевские послы в геральдических цветах, эльфы и дриады в зеленом и знакомые Лютика кто в чем попало, мерцающие всеми цветами радуги.

– Кто-нибудь видел Локи? – спросил Мышовур.

– Локи? – Эскель подошел, глянул на них из-за фазаньих перьев, украшающих берет. – Локи был с Хервигом на рыбалке. Я видел их в лодке на озере. Цири поехала туда, чтобы сказать, что мы начинаем.

– Давно?

– Давно.

– Чтоб их зараза взяла, сраных рыбарей, – выругался Крах ан Крайт. – Когда у них рыба клюет, они забывают о Божьем свете. Рагнар, сгоняй за ними.

– Погоди, – сказала Браэнн, стряхивая одуванчик с глубокого выреза декольте. – Тут нужен кто-то побыстрее. Мона, Нюна! Roenn’ess aen lacke, va!

– Я же говорила, – фыркнула Нэннеке, – что на Хервига рассчитывать нельзя. Безответственный дурак, как и все атеисты. Кому взбрело в голову именно ему поручить роль церемониймейстера?

– Он король, – неуверенно сказал Геральт, – хоть и бывший, но король…

– Сто лет, сто лет! – неожиданно завел один из пророков, но дрессировщица крокодилов усмирила его шлепком по шее. В группке низушков закипело, кто-то выругался, кто-то отхватил тумака, Гардения Бибервельт взвизгнула, потому что допплер Тельико наступил ей на платье. Медиум женского пола принялся совершенно без причины всхлипывать.

– Еще минута, – прошипела Йеннифэр сквозь мило улыбающиеся губы, сминая букет, – еще минута – и меня хватит кондрашка. Да начинайте же, наконец. И кончайте же, наконец, поскорее.

– Не вертись, Йен, – проворчала Трисс. – Шлейф оторвешь.

– Где гном Шуттенбах? – крикнул кто-то из поэтов.

– Понятия не имеем! – хором ответили четыре распутницы.

– Так поищите же его кто-нибудь, черт побери, – крикнул Лютик. – Он обещал нарвать цветов! И как же теперь? Ни Шуттенбаха, ни цветов! И как мы выглядим, я вас спрашиваю?

У входа в часовню возникло движение, и внутрь вбежали обе высланные к озеру дриады, тонко крича, а следом за ними влетел Локи, весь в воде и тине, с кровоточащей раной на лбу.

– Локи! – крикнул Крах ан Крайт. – Что с тобой?

– Мааамаа! – разревелась Нюна.

– Que’ss aen? – Браэнн подскочила к дочерям, трясясь и от волнения переходя на диалект брокилонских дриад. – Que’ss aen? Que suecc’ss feal, caer me?

– Он перевернул нашу лодку, – выдохнул Локи. – У самого берега. Страшное чудовище! Я ударил его веслом, но он перегрыз! Перегрыз весло!

– Кто? Что?

– Геральт! – крикнула Браэнн. – Геральт, Мона говорит, что это цинерия!

– Жиритва! – рявкнул ведьмак. – Эскель, тащи сюда мой меч!

– Моя палочка! – крикнул Доррегарай. – Радклифф! Где моя волшебная палочка?

– Цири! – закричал Локи, стирая кровь со лба. – Цири с ним бьется, с чудовищем этим!

– Дьявольщина! Цири против жиритвы не устоит! Эскель, лошадь!

– Погодите! – Йеннифэр сорвала диадему с волос и бросила на пол. – Мы телепортируем вас! Так будет скорее! Доррегарай, Трисс, Радклифф! Давайте руки…

Все умолкли, а потом громко закричали. В дверях часовни стоял король Хервиг, мокрый с головы до ног, но целый. Рядом с ним стоял молоденький парнишка в блестящих доспехах странной конструкции и с непокрытой головой. А следом за ним вошла Цири. Вся испачканная грязью, растрепанная, с гвихиром в руке. Поперек ее щеки, от виска до подбородка, шла глубокая, отвратительная рана, сильно кровоточащая сквозь прижатый к лицу оторванный рукав рубашки.

– Цири!!!

– Я убила ее, – невнятно проговорила ведьмачка. – Я разделала ей башку.

Она покачнулась. Геральт, Эскель и Лютик подхватили ее, подняли. Цири не выпустила меч.

– Опять, – простонал поэт. – Опять она получила прямо по мордашке… Что за чертовы неудачи преследуют эту девочку…

Йеннифэр громко застонала, подбежала к Цири, оттолкнула Ярре, который со своей одной рукой только мешался. Не обращая внимания на то, что смешанная с тиной и водой кровь пачкает и портит ей платье, чародейка приложила ведьмачке пальцы к лицу и выкрикнула заклинание. Геральту почудилось, что весь замок задрожал, а солнце на секунду пригасло.

Йеннифэр отняла руку от лица Цири, и часовню заполнил вздох изумления – безобразная рана превратилась в тонюсенькую красную черточку, помеченную несколькими маленькими капельками крови. Цири повисла в держащих ее руках.

– Браво, – проговорил Доррегарай. – Рука мастера.

– Мое восхищение, Йен, – глухо проговорила Трисс, а Нэннеке расплакалась.

Йеннифэр улыбнулась, закатила глаза и потеряла сознание. Геральт успел подхватить ее прежде, чем она опустилась на пол, обмякшая как шелковая ленточка.

XII

– Спокойнее, Геральт, – сказала Нэннеке. – Без нервов. Это сейчас пройдет. Она перетрудилась, вот и все. К тому же эмоции… Она очень любит Цири, ты же знаешь.

– Знаю. – Геральт поднял голову, поглядел на стоящего в дверях комнаты паренька в блестящих доспехах. – Послушай, сынок, возвращайся в часовню. Тут ты не нужен. Кстати, так, между нами, кто ты такой?

– Я… Я Галахад, – прошептал рыцарек. – Могу ли я… Дозволено ли мне спросить, как чувствует себя прекрасная и мужественная девушка?

– Которая? – улыбнулся ведьмак. – Есть две прекрасные, мужественные и женственные девушки. Кстати, одна из них девушка по чистой случайности. Которая тебя интересует?

– Та, что моложе, – сказал юноша, заметно покраснев. – Та, которая не колеблясь кинулась спасать Короля-Рыбака.

– Кого?

– Он имеет в виду Хервига, – вставила Нэннеке. – Жиритва напала на лодку, из которой Хервиг и Локи ловили рыбу. Цири бросилась на жиритву, а этот юноша, который случайно оказался рядом, поспешил ей на помощь.

– Ты помог Цири. – Ведьмак посмотрел на рыцарька внимательней и доброжелательней. – Как, говоришь, тебя зовут? Я запамятовал.

– Галахад. А это – Авалон, замок Короля-Рыбака?

Дверь распахнулась, там стояла Йеннифэр, немного бледноватая, поддерживаемая Трисс Меригольд.

– Йен!

– Мы идем в часовню, – известила тихим голосом чародейка. – Гости заждались.

– Йен… может, отложим?

– Я стану твоей женой, даже если меня черти в ад поволокут! И стану немедленно!

– А Цири?

– Что Цири, – выглянула из-за спины Йеннифэр ведьмачка, втирая гламарию в относительно здоровую щеку. – Все в порядке, Геральт. Ерундовая царапина, я даже не почувствовала.

Галахад, скрипя и позвякивая доспехами, опустился, точнее – повалился на одно колено.

– Прекрасная дама…

Огромные глаза Цири сделались еще огромнее.

– Послушай, Цири, – сказал ведьмак. – Это рыцарь… хм… Галахад. Вы уже знакомы. Он помог тебе, когда ты дралась с жиритвой.

Цири залилась румянцем. Гламария начинала действовать, поэтому румянец был и вправду прекрасен, а шрама почти не было видно.

– Госпожа, – прошептал Галахад, – окажи мне честь. Позволь, о прекрасная, мне у стоп твоих…

– Насколько я знаю жизнь, он желает стать твоим рыцарем, Цири, – сказала Трисс Меригольд.

Ведьмачка заложила руки за спину и изящно сделала реверанс, все еще ничего не говоря.

– Гости ждут, – прервала Йеннифэр. – Галахад, ты, вижу, не только храбрый, но и галантный юноша. Ты дрался плечом к плечу с моей дочерью…

– Йен, – шепнул Геральт.

– С нашей дочерью, – поправилась Йеннифэр, – поэтому подашь ей руку во время церемонии. Цири, бегом переодевайся в платье. Геральт, причешись и заправь рубашку в брюки, она у тебя вылезла. Я хочу всех вас видеть в часовне через десять минут.

XIII

Свадьба прошла роскошно. Дамы и девушки сообща поплакали. Церемонией руководил Хервиг, хоть и бывший, но как-никак король. Весемир из Каэр-Морхена и Нэннеке сыграли роль посаженых родителей, а Трисс Меригольд и ведьмак Эскель – дружек. Галахад вел Цири, а Цири пылала не хуже пиона.

Все те, у кого были мечи, образовали шпалеру, коллеги Лютика бренчали на лютнях и гуслях и распевали песенку, специально сложенную на этот случай, причем исполнять рефрен им помогали рыжие дочери Фрейксенета и сирена Ш’ееназ, широко известная не только шикарными ногами, но и прекрасным голосом.

Лютик произнес речь, пожелал новобрачным счастья, успехов в личной жизни, но прежде всего – удачной первой ночи, за что получил от Йеннифэр пинок по щиколотке…

Потом все устремились в тронную залу и осадили стол. Геральт и Йеннифэр, связанные по рукам шелковым шарфом, уселись на верхнем конце и улыбались оттуда, отвечая на тосты и пожелания.

Гости, в большинстве своем успевшие уже нагуляться и наобщаться прошлой ночью, вели себя сдержанно и благовоспитанно, и в течение поразительно долгого времени никто не надрался. Неожиданным исключением оказался однорукий Ярре, который быстро перебрал и не мог выносить вида Цири, горящей румянцем под умильными взглядами Галахада. Никто не исчезал, если не считать Нюны, которую, однако, вскорости отыскали под столом, спящую на собаке.

Призракам замка Розрог прошедшая ночь тоже, видимо, далась с трудом, потому что они не проявляли признаков жизни. Исключением оказался обвешанный обрывками савана скелет, случайно выглянувший из пола за спинами Агловаля, Фрейксенета и Мышовура. Однако князь, барон и друид были заняты спором о политике и призрака не заметили. Скелет, обойденный вниманием, прошелся вдоль стола и защелкал зубами над самым ухом Трисс Меригольд. Чародейка, нежно прильнувшая к плечу Эскеля из Каэр-Морхена, изящно подняла белу рученьку и щелкнула пальцами. Костями занялись собаки.

– Да сопутствует вам великая Мелитэле, дорогие! – Нэннеке поцеловала Йеннифэр и чокнулась с Геральтом. – Безобразно много времени понадобилось вам на это, но наконец-то вы вместе. Ужасно рада, и, надеюсь, Цири не возьмет с вас примера, а если отыщет себе кого-нибудь подходящего, не станет так долго тянуть.

– Похоже, – Геральт головой указал на Галахада, не отрывавшего глаз от ведьмачки, – она уже кого-то подыскала.

– Ты об этом чудаке? – удивилась Нэннеке. – О нет. Тут ничего не получится. Ты как следует рассмотрел его? Нет? Ну так посмотри, что он вытворяет. Вроде бы миндальничает с Цири, а сам все время ощупывает кубки и фужеры на столе. Согласись, это не совсем нормальное поведение для влюбленного. Меня удивляет девочка, она смотрит на него, как на картинку. Ярре – другое дело. Парень разумный, выдержанный…

– Твой разумный и выдержанный Ярре только что свалился под стол, – холодно прервала Йеннифэр. – И довольно об этом, Нэннеке. Цири идет к нам.

Пепельноволосая ведьмачка села на освобожденное Хервигом место и крепко прижалась к чародейке.

– Я уезжаю, – сказала она тихо.

– Знаю, доченька.

– Галахад… Галахад едет со мной. Не знаю зачем. Но ведь не могу же я ему запретить, правда?

– Правда. Геральт, – чародейка подняла на мужа глаза, горящие теплым фиолетом, – пройдись вдоль стола, поболтай с гостями. Можешь выпить. Один фужер. Небольшой. А мне хотелось бы поговорить с моей… э… нашей дочерью. Как женщина с женщиной.

Ведьмак вздохнул.

За столом становилось все веселей. Компания Лютика распевала песенки, причем такие, что у Анники, дочери войта Кальдемейна, кровь приливала к щекам. Крепко подвыпивший дракон Виллентретенмерт обнимал еще крепче подвыпившего допплера Тельико Луннгревинка Леторта и убеждал его в том, что превращаться в князя Агловаля в целях подмены оного в ложе сирены Ш’ееназ было бы дружеской бестактностью.

Рыжие дочери Фрейксенета из кожи лезли вон, пытаясь понравиться королевским послам, а королевские послы всячески пытались нравиться дриадам, что в итоге приводило к всеобщему хаосу. Ярпен Зигрин, сопя вздернутым носом, вдалбливал Хиреадану, что, будучи ребенком, хотел быть эльфом. Мышовур долдонил, что правительство не удержится, а Агловаль – что совсем даже наоборот. При этом никто не знал, о каком правительстве идет речь. Хервиг повествовал Гардении Бибервельт об огромном карпе, которого вытянул на леску из одного-единственного конского волоса. Низушка сонно кивала головой, время от времени требуя от мужа, чтобы тот перестал хлестать водку.

По галереям бегали пророки и дрессировщица крокодилов, тщетно пытавшиеся отыскать гнома Шуттенбаха. Фрея, которой явно опротивели слабаки мужчины, активно пила с медиумом женского пола, причем обе очень серьезно и с чувством собственного достоинства молчали.

Геральт обходил стол, чокался, подставлял плечи под одобрительные похлопывания и щеки под поздравительные поцелуи. Наконец подошел к тому месту, где к покинутому Цири Галахаду подсел Лютик. Галахад, уставившись на кубок поэта, говорил, а поэт щурился и делал вид, якобы сказанное его чрезвычайно интересует. Геральт остановился за ними.

– Тогда я сел в ту лодку, – говорил Галахад, – и отплыл в туман, хотя, честно говоря, сэр Лютик, сердце замирало у меня от ужаса. И признаюсь вам, я усомнился. И подумал, что вот он пришел, мой конец, сгину как пить дать в этом тумане непроглядном… И тут взошло солнце, вода запылала, как… как золото… И явился град очам моим… Авалон. Ведь это ж Авалон, правда?

– Нет, – возразил Лютик, – неправда. Это Schwemmland, что переводится как «болото, трясина»[3]. Пей, Галахадик.

– А замок? Это же замок Монсальват?

– Ни в коем разе. Это Розрог. Никогда я не слышал, сынок, о замке Монсальват. А уж если я о чем-то не слышал, значит, ничего такого не существует и не существовало. За здоровье молодых, сынок!

– За здоровье, сэр Лютик. Но все-таки этот король… Не Король ли он Рыбак?

– Хервиг? Точно, рыбачить любит. Раньше любил охотиться, но после того, как его охроматили в бою под Ортом, он не может ездить верхом. Только не называй его Королем-Рыбаком, Галахад. Во‑первых, это звучит весьма глупо, а во‑вторых, он может обидеться.

Галахад долго молчал, вертя пальцами наполовину пустой фужер. Наконец тяжело вздохнул, осмотрелся.

– Вы были правы. Это всего лишь легенда. Сказка. Фантазия. Короче говоря – ложь. Вместо Авалона обычное Болото. И никаких надежд…

– Ну-ну. – Поэт тыркнул его локтем в бок. – Не унывай, сынок. С чего бы вдруг такое уныние в голосе? И ты, и я на свадьбе, веселись, пей, пой. Ты молодой, перед тобой вся жизнь.

– Жизнь, – задумчиво повторил рыцарек. – Как это выходит, сэр Лютик: что-то начинается или что-то кончается, а?

Лютик быстро и внимательно взглянул на него. Потом ответил:

– Не знаю. А уж если я этого не знаю, то не знает никто. Вывод: ничто никогда не кончается и не начинается.

– Не понимаю.

– И не надо.

Галахад снова подумал, наморщив лоб.

– А Грааль? Как с Граалем?

– А что такое Грааль?

– Что-то такое, что все время ищут. – Галахад поднял на поэта мечтательные глаза. – Что-то самое важное. Очень важное. Без чего жизнь теряет смысл. Такое, без чего она неполна, недокончена, несовершенна.

Поэт выпятил губы и глянул на юного рыцаря своим знаменитым взглядом, тем самым, в котором надменность была смешана с веселой доброжелательностью.

– Весь вечер ты сидел рядом с твоим Граалем, парень, – сказал он.

XIV

Около полуночи, когда гостям уже начало вполне хватать своего собственного общества, а Геральт и Йеннифэр, освобожденные от церемониала, могли наконец спокойно взглянуть друг другу в глаза, дверь с грохотом отворилась и в залу ворвался разбойник Виссинг, широко известный под прозвищем Гоп-Стоп. Росту Гоп-Стоп был около семи футов, борода свисала до пояса, а нос формой и цветом не уступал редиске. На одном плече разбойник держал свою прославленную дубинку, на другом – огромный мешок.

Геральт и Йеннифэр знали Гоп-Стопа еще по стародавним временам. Однако ни он, ни она и не думали его приглашать. Это, несомненно, была идея Лютика.

– Привет, Виссинг, – улыбнулась чародейка. – Очень мило с твоей стороны вспомнить о нас. Угощайся.

Разбойник изысканно поклонился, опираясь на Соломку, то бишь Дубинку.

– Многие лета радости и кучу детишек, – громко возвестил он. – Этого желаю вам, дорогие мои! Сто лет в счастье, да что я говорю, двести, двести, курва, лет! Двести! Ах как же я рад, Геральт, и вы, милсдарыня Йеннифэр. Я всегда верил, что вы окрутитесь, хоша вы завсегда цапались и кусались, как, к примеру, псы дворовые. Ах, курва, да что я болтаю-то!

– Привет, привет, Виссинг, – сказал ведьмак, наливая вина в самый большой кубок, какой только оказался поблизости. – Выпей за наше здоровье. Откуда явился? Говорили, ты сидишь в узилище?

– Вышел. – Гоп-Стоп одним духом выпил, глубоко вздохнул. – Вышел под этот, как так его, курва, залог. А это, дорогие, мой подарочек вам. Получайте.

– Что такое? – проворчал Геральт, глядя на огромный мешок, в котором что-то шевелилось.

– По дороге словил, – сказал Гоп-Стоп. – Надыбал это на клумбе, где стоит голая баба, из камня высеченная, ну, та, которую голуби обделали…

– Так в мешке-то что?

– А этакой, как бы сказать, дьявол. Я прихватил его для вас в подарок. У вас тута зверинец есть? Нету? Ну, так и сделайте из эво чучелу и повесьте в прихожей, вот уж будут ваши гости дивиться. Хитрая скотинка, доложу я вам, этот дьявол. Утверждает, что его Шуттенбахом кличут.

Музыканты[4]

Долы

Там, где практически кончался город, за трамвайной петлей, за подземными железнодорожными путями и пестрыми квадратами огородных наделов, протянулось холмистое ухабистое поле, замусоренное, изрытое, ощеренное клыками колючей проволоки, заросшее чертополохом, пыреем, полевицей, осотом и одуванчиком.

Полоса ничейной земли, фронтовая зона между каменной стеной новостроек и дальним, темно-зеленым лесом, казавшимся синим сквозь дымку смога.

Люди называли это место Долами. Но это было не настоящее название.

Эта окраина всегда была пустынна, даже непоседливые детишки лишь изредка забегали сюда, по примеру родителей предпочитая для игр места, скрытые в безопасных железобетонных каньонах. Только временами, да и то у самого края, устраивались тут пьянчужки, их атавистически тянуло к зелени. Больше на Долы не забредал никто.

Не считая кошек.

Кошек было полно по всей округе, но Долы были их царством, неоспоримым доменом и убежищем. Оседлые псы, регулярно облаивавшие кошек по приказу своих хозяев, останавливались на границе пустыря и тут же удирали, поскуливая и поджимая хвосты. Они покорно принимали жестокие побои за трусость – Долы были для них страшнее боли.

Людям тоже на Долах было как-то не по себе. Днем. Ибо ночью на Долы не забредал никто.

Не считая кошек.

Таящиеся и осторожные днем, ночью кошки кружили по Долам мягким крадущимся шагом, совершали необходимую коррекцию численности местных крыс и мышей, будили жителей приграничных домов пронзительным мявом, возвещавшим любовь или кровавую драку. Ночью кошки чувствовали себя на Долах безопасно. Днем – нет.

Местные жители не любили кошек. Учитывая, что тех созданий, которых они любили и которых держали в своих каменных гнездах, у них было в обычае время от времени зверски истязать, определение «не любили» в отношении кошек обретало соответствующее мрачное звучание. Случалось, кошки размышляли, в чем кроется причина этого состояния. Взгляды разнились – большинство кошек полагало, что виной всему те мелкие, на первый взгляд незначительные мелочи, те, что медленно, но верно приканчивали людей и вели их к помешательству – острые смертоносные иголки асбеста – их люди носили в своих легких, – убийственная радиация, исходящая от бетонных стен их, губительный кислый воздух, неизменно висящий над городом. Что ж удивительного, говорили кошки, если кто-то, балансирующий на краю гибели, отравленный, разъедаемый ядами и болезнями, ненавидит витальность, ловкость и силу? Если кто-то, издерганный, не знающий покоя, яростью и бешенством реагирует на теплый, пушистый, мурлычущий покой других? Нет, не было в этом ничего, чему следовало удивляться.

Следовало держаться настороже, убегать со всех ног, во всю прыть, едва завидев двуногий силуэт – большой или маленький. Следовало остерегаться пинка, палки, камня, собачьих клыков, автомобильных колес. Следовало вовремя распознать жестокость, скрытую за цедимым сквозь сжатые зубы «кис-кис». И только.

Были, однако, среди кошек и такие, кто полагал, что причина ненависти – в чем-то другом. Что лежит она в Давних Временах.

Давние Времена. Кошки знали о Давних Временах. Образы Давних Времен являлись на Долы ночами.

Ибо Долы не были обычным местом. Ясными лунными ночами кошкам виделись образы, доступные только их кошачьему зрению. Туманные, мерцающие образы. Хороводы длинноволосых девушек вкруг странных сооружений из камня, безумные завывания и подскоки близ изувеченных тел, свисающих с деревянных опор, ряды людей в капюшонах с факелами в руках, пылающие дома с башнями, увенчанными крестами, и такие же кресты, только перевернутые, воткнутые в черную, пульсирующую землю. Костры, колья и виселицы. И черный человек, выкрикивающий слова. Слова, которые были – кошки знали – истинным именем места, называемого Долами.

Locus terribilis.

В такие ночи кошкам бывало страшно. Кошки чувствовали, как дрожит Завеса. Тогда они припадали к земле, впивались в нее когтями, открывали безгласно усатые пасти. Ждали.

И тогда раздавалась музыка. Музыка, заглушающая непокой, утишающая страх, несущая блаженство, возвещающая безопасность.

Ибо, кроме кошек, на Долах жили Музыканты.

Вееал

День начался как и все другие дни – холодный рассвет разогрелся и разленился теплым осенним предполуднем, озарился в зените сполохами бабьего лета, разъяснился, потускнел и начал умирать.