Фуга. Горсть вишневых косточек

Богдан затих, опасаясь даже дышать. Сердце бухало уже где-то в горле и выскочило бы наверняка, но его не пускал давящий, сухой ком. Было слышно, как Травница медленно ходит по дому – пару раз она удалялась в комнату, но оставшееся время хлопотала на кухне. Почему она вообще так рано вернулась? Надо думать не об этом, а о том, как выбраться! Глаза немного привыкли к темноте и Богдан сумел различить смутные очертания заставленных до потолка полок. Чуланчик был так тесен, что, если вытянуть руки в обе стороны они упрутся в стены. Спрятаться невозможно. Богдан подумал, как-нибудь замкнуть дверь, так опять же нечем – вокруг только склянки с сухими сборами, да настойки целебных трав. К тому же, запирание двери вызовет излишний шум. Последние крохи самообладания покинули Богдана и он окунулся в омут безотчетного страха. В голове, загудело, застучало, от этого он перестал слышать, что делает Травница и испуг окончательно взял свое. Богдан впился пальцами в волосы. Все. Когда она его увидит – а она его увидит – надо придумать, что сказать. Но только не правду, нет. Может, что он пришел купить чаю?! Тогда зачем залез в чулан? Скажет, что хотел стащить чучело! Да, залез в дом в поисках чучела зверушки, но не успел его украсть. Травница, конечно, сдаст его в полицию и Богдана посадят в тюрьму на много-много лет. Все верно, глупых воров сажают на дольше. О, бедные родители. Им придется несладко. И ведь неизвестно, что хуже – сын воришка или бестолочь. Так, надо успокоиться. Нужно выждать, когда Травница снова уйдет в комнату и припустить отсюда, что есть мочи. Богдан сделал несколько глубоких вдохов, чтоб вернуть самообладание и тихонько приблизился к двери, прислушиваясь к шагам снаружи. Гул в ушах начал спадать. Да и сердце больше не выскакивало через рот. Богдан задышал ровнее.

И тут дверь распахнулась. Богдан так и обмер, дыхание перехватило, сердце перестало биться, Травница вперила в него прямой, бесцветный взгляд, а он, от страха полумертвый, уставился на нее. Внутренности в животе скрутило так, что можно обделаться.

***

Отец обычно не стучался, ну, может к девчонкам, иногда, а так входил без предупреждения. Он степенно отворил дверь и шагнул в комнату, величественно, будто ступал на ковровую дорожку. Сашка отложил гитару и взглянул на батюшку. Отец огляделся, он редко бывал в комнатах у детей, сдержанно интересовался порядком и чистым бельем, так, только для пущей строгости, на деле же обстановка комнат, где обретаются дети мало его интересовала. Но, раз пришел, он решил заметить:

– Прибрано, – его взгляд замер на дальней стороне шкафа, где висел старый календарь с девушкой на пляже, – Срам так и висит, ох, Александр, как не стыдно.

Сашка повел плечом, говоря простым жестом, мол, нет, не больно-то стыдно.

– Что говорит Регина на такие картинки? Не думаю, что это приемлемо – видеться с ней в присутствии… – отец напряг взгляд, рассматривая календарь, – в присутствии Натали.

– Природа, солнце и песок. Нам в северных широтах не повстречать таких красот на улице. К тому же погода дрянная, а тут хоть вид солнечный.

– Не ради красот природы эта картинка.

– Это календарь просто.

– Двенадцать лет назад по нему можно было сверять даты.

– Регина не замечает Натали и ты ее не трогай.

Иоанн недовольно замотал головой, но отвечать не стал. Он прошелся по комнате взад-вперед, словно в раздумьях, и какое-то время не говорил ни слова. Сашка молча наблюдал за ним. Обычно отец предпочитал беседовать на своей территории – в зале, в церкви, для сложных и деликатных вопросов предназначался флигель. Было странно видеть его в комнате, он словно бы не вмещался в нее, как посторонний предмет с улицы.

– Я думал, вы вместе проводите вечер, но услышал гитару и изумился, – начал он несколько неуверенно.

– У Регины урок танцев, – бесстрастно ответил Сашка. Так оно и было, к тому же вовсе незачем отцу знать, что они с Региной повздорили на ровном месте и она не берет трубку уже второй день.

– Тебе тоже стоило бы освоить это искусство!– с какой-то уж слишком довольной улыбкой сказал отец, – Язык танцы красноречивей любых слов, он не знает границ, трудностей перевода. К тому же, это сближает.

Сашку чуть передернуло, чтоб не смотреть на отца он принялся засовывать гитару в чехол, но батюшка будто правда ждал ответа. Сашка обронил:

– Календарь значит нельзя, зато публично трясти задом приемлемо, – Иоанн тяжело вздохнул, а Сашка мотнул головой, – Есть вещи поинтереснее.

– Например, терзать музыкальные инструменты?

Сашка одобрительно повел ладонью в воздухе.

– Ну, например.

Он не мог понять, что у отца на уме, не хотелось бы говорить с ним об отношениях с Региной.

– Далеко ли у тебя опись древностей хранилища? Я хотел бы взглянуть.

Сашка достал внушительную кожаную книгу из широкого ящика под столешницей. С тех пор, как отец тогда во флигеле отдал ему каталог, Сашка так и не заглядывал в него. А ведь обещал Иоанну, что тщательно сверится с описью. Отец взял каталог и развернул его прямо на своей огромной ладони. Близоруко прищурившись, он неспешно перелистывал страницы – плотные, желтые, исписанные его же рукой – бесконечные ленты столбцов, которые все продолжаются, лист за листом. Наконец:

– Вот, – Иоанн поставил палец на середину страницы. Сашка остановился с боку от него и взглянул в каталог – « Крест малый, золотой. Стеллаж пять, вторая полка », далее подробное описание креста, – Пойди в хранилище и принеси мне его. Захвати с собой книгу, чтоб не забыть, где он лежит.

Сашка взял книгу в свои руки и снова взглянул на координаты креста.

– Стеллаж пять… – пробурчал он, – Я блуждаю в этом хранилище хуже, чем в лесу. Если тебе, отец, нужен в точности этот крест, лучше бы сам спустился за ним.

– Именно этот и никакой другой! – Иоанн потряс пальцем, – Ты врезал новый замок на дверь в хранилище – оно хорошо, только припаси и мне ключ, а то не с руки каждый раз тебя вызывать, чтобы отворить. Я давно думал, чем бы занять малый уголок в церкви, на ум пришел этот крест – я увидел его пару дней назад за стеклом на полке и тут же вспомнил, что давно мечтал пристроить его в дело; мы уже подготовили место в храмовом зале – крохотную полочку и красного бархата постель. Заметь, – лукаво сверкнув глазами, он снова поднял палец, – Кирилл выстругал и приколотил полку – не ты, он здорово мне помогает. Я попросил полочку, – отец ладонями указал размер, – он сделал. Никаких расспросов и лишних уточнений.

– Умм, – сдержанно кивнул Сашка, – я думал, ты как раз для этого его и нанял.

– Не совсем. – отец выделил эти слова, – Но, ступай и принеси крест, я буду во флигели. Смотри не ошибись, это важно! Возраст, возраст… – пробормотал он себе в бороду, – Капризы погоды творят страшное с моими коленями, да и кисти к концу дня начинают ныть. Сырость, ветер, и вот я уже едва могу преодолеть каменную лестницу в церковный подвал.

Зажав пальцем нужную страницу, Сашка покорно отправился в церковь. Отец не зря сетовал на непогоду – природа будто маялась, стенала, постоянно выл ветер. Он сгонял в толпу черные тучи, так что казалось вот-вот хлынет дождь, но тут же сам и разрывал тяжелые облака на части, проглядывали рваные куски неба – чистые и холодные, словно льдистые осколки, которые, с новым порывом, зарастали густыми карбункулами озлобленной весны. Тучи бродили по небу, слепые, остервеневшие, забитые влагой, вынужденные истязаться и журчать, но без надежды на добротную бурю. Тут не только колени, этой весной ныло все: замученные снегами травы, замерзшие кусты с черными ветками-плетьми, которые ветер с особым азартом раскручивал в воздухе, деревья, насекомые, голодные птицы – грачи и галки сновали стаями по улицам и дворам. Особо выделялся безнадежный стон старого каштана, его скрип перешел уже на такие частоты, что напоминал рыдания; каштан не мог дождаться, когда же распустится листва на последней его живой ветке и Регина нарисует свой контраст, чтоб принять избавление от пилы и топора. Ладно, хоть снег перестал, воздух успел чуть прогреться. Со стремительным свистом вонзилось в апрель дыхание южных ветров, растаскивая уставшие сугробы, осушив капель.

Церковный зал стоял темный, тьма пахла благовониями и влагой. Стремительное эхо шагов разрядом пронзало воздух, скакало под сводами, припадало к стенам. Сашка быстро пересек зал и спустился по ступеням в подвал. Новый замок блистал металлическим холодом, вызывающе выделяясь рядом с бурыми от времени, массивными петлями и древней, вековой древесиной. Сашка немного схитрил, верху и снизу на притворе разместил крохотные метки, печати от двери к стене, которые могли бы свидетельствовать, что хранилище не открывали. Они были в целости. Сашка снял их и сунул в карман, заручившись на выходе сделать новые. Свет внутри совсем тусклый – отец боялся повредить экспонаты резкими лучами – разрозненные лампы не освещали уголки, напротив, лишь окидывали помещение неясными тенями.

Скомкав вокруг себя пространство, желто-коричневый свет грузно растекался меж стеллажами. Он лился так плотно и неповоротливо, что был не в состоянии проникнуть даже сквозь стекла многочисленных киотов, не говоря уж об узких закуточках подвала. Сашка достал фонарь. Отец не позволил бы бить резким лучом прямо в светлые лики икон, но о чем Иоанн не узнает, ему не повредит. К тому же в подвале редкий кавардак, под ногами наставлено: коробки, ящики, все один на другой и как попало. Сашка не любил хранилище. От него не веяло смиренным трепетом, преклонением перед искусством и богом, как предполагал отец, скорее тащило отчаянием, безысходностью рабов у которых дел невпроворот – сколь ни горбаться в этом подвале, а хлам не разберешь. Туча старых свитков, погрызенных крысами книг, пустых и неразборчивых записей монахов, перья и чернильницы, истрепленные одежки – батюшка Иоанн сердечно любил всякое церковное старье, ни с чем не мог расстаться. Мышиное раздолье. Сашка нашел стеллаж пять, вторую полку, там лежал крест. Он открыл стеклянную дверцу и уже потянулся за ним, но решил свериться с отцовской книгой: «стеллаж пять, вторая полка, крест малый золотой, одиннадцать на семь сантиметров, эмаль». Рука замерла. Крест там был, но другой, явно не одиннадцать на семь, крупнее, значительно больше ладони, с замысловатым, тонким орнаментом, сложным узором из филиграни. Без эмали. Сашка нахмурился и снова сверился с книгой. Может статься, отсчитывать полку нужно снизу? Но и там не оказалось креста. Сашка прошелся по хранилищу, всматриваясь в экспонаты за стеклами, но ничего похожего на описание в книги не встретил. Какой бы ни был в подвале бардак, а стеллажи были пронумерованы четко, крупными цифрами на правом торце, экспонаты за стеклами – иконы, кресты, письмена, складни, всякого рода кадильницы – то, что лежало по полкам усердно проверено и записано отцом лично. Просто перепутать он не мог. Блуждания привели обратно – стеллаж пять, вторая полка. Куда же делся этот изворотливый малый крест? Стала вкрадываться догадка. Отец сказал, что видел его два дня назад, новый замок на двери вот уже неделю, ключ только у него и печати целы… Действовал трюкач? Неужто спер, и подложили другой, чтобы сбить с толку. Как он в хранилище пробрался-то? На окнах решетки, дверь за новым замком. Подумалось, будто решетки тут так же хороши, как в кельях на одном из окон. Сашка взобрался на стул, чтоб проверить каждую, но они сидели накрепко – слой вековой пыли подтверждал, что к окнам не прикасались.

Сашка расстроился. От части из-за того, что крест пропал, а от части, потому что его выдумка с печатями – он приладил на дверь другие – не сработала. Он поплелся домой, в надежде, что не встретится с отцом по дороге и не придется говорить, что крест тоже украден. Сашка удрученно взглянул на кожаную книгу с описью – может статься, мародер здорово потряс хранилище, а они об этом ничего не знают. Еще странно, что вещи ускользают прямо из-под самого носа, отец послал за крестом – того нет, хотел отреставрировать распятие, а его умыкнули… Вор не шерстит хранилище, он хватает то, что на виду, а пустые места затыкивает чем попало. Сашка остановился в двух шагах от крыльца и удрученно поглядел на увесистую опись древностей. Придется вернуться в церковь и внимательно осмотреть подвал, хотя бы стеллажи и божницы на стенах. Нужно оценить потери прежде, чем идти к отцу и рассказать ему о клоунаде с новым замком, печатями и пропавшим крестом.

Дождь так и хлестал. Молотил по крыше, как заправский пулеметчик. Сашка сорвался с работы и прибежал к Леопольду средь бела дня. Он влетел в избу, чуть перевел дух – вода с него текла прямо на дощатый пол – отряхнулся, встрепенулся словно продрогший зверь и прошагал прямо к деду. Старик лежал с полуприкрытыми веками, потел и мерз, ничего не говорил, где болит не признавался, дышал с натугой и сипло. Сашка ходил вокруг Леопольда, но не представлял, что делать, старик же требовал проводить его в могилу. Он лежал на высокой постели в маленькой комнате, где и помещалась-то только кровать. Было душно, воздух сперт. И здоровый человек не надышится. Сашка хотел отворить оконце, но дед протестовал. Сашка все равно открыл, тогда Леопольд безногой ящерицей пополз с постели, чтоб закрыть его. Пришлось сделать, как он хочет. Возня отняла у старика последние силы, он откинулся на подушки и замер. Из посеревшего от времени пододеяльника выглядывал пестрый прямоугольник ватного лоскутного одеяла. Старого пошива из множества ярких тряпиц, оно было тяжелым, пухлым, так что худое тело Леопольда даже не угадывалось под его толщей. Улучив минуту, Сашка выскользнул за дверь.

– Дед помирать собрался! – позвонил он Регине.

– Не смей вызванивать это божедурье, я запрещаю тебе, слышишь, – за спиной Леопольд скрипел сухим, как галета, голосом. Его зачерствелое дыхание было поверхностным, частым и царапало слух. Речь шла о враче. Леопольд ни в какую не желал показываться доктору, обзывал того дрянными словами – грызуном, ехидной макакой, выскочкой и прочим в том же духе. Вообще-то, дед намеревался скрыть свое состояние, но Сашка позвонил ему чуть раньше спросить, что приготовить на ужин и Леопольд имел неосторожность поднять трубку. Пары фраз было достаточно, дабы понять – дед задыхается. Сашка приподнял подушки, чтоб стало легче дышать и принес воды. Дед ухватил краешек стакана дрожащими губами, поперхнулся и вновь стал ругаться.

– Как думаешь, помру сегодня? – отдышавшись, спросил он.

– Думаю, нет.

– Доброго слова от тебя не дождешься, – старик отвернул голову и уставился в стену.

– Врач явился быстро. Это был высокий рыхлый человек средних лет, лысеющий и баснословно апатичный, своими движениями и оттенком кожи напоминал кусок резины. Старик погнал хулу, даже попытался плюнуть, – тогда с Региной это сработало – но густая слюна запуталась в складах его растянутых, слабых губ. Доктор, без лишних слов, провел осмотр – ему были безразличны и ругань, и немощные сопротивления вздорного старика. Сашка притащил пузатую суму, где хранились пилюли, нашли подходящие, доктор сделал укол Леопольду, пока тот отпихивался. Позже врач нацедил капли, скормил деду лекарство и сел ждать. Тихонько вошла Регина. Леопольд даже не взглянул на неё, с видом оскорбленного он отвернулся и примолк. В крохотной комнатке сидели неподвижно, никто не проронил ни слова, в кухне гулко тикали часы. Странная тишина тянулась какое-то время потом, едва заметным движением пальцев, дед подозвал к себе Сашку. Тот сел рядом на кровать. Дед снова шевельнул пальцами, тогда Сашка нагнулся вплотную к его лицу. Леопольд незаметно кивнул на врача.

– Я выжрал таблетку, что он ещё хочет?

– Нужно убедиться, что подействовало, – прошептал Сашка.

– Погони его.

– Дед…

– Ну погони, Саша, – Леопольд таращился влажными глазами, в это время его губы задрожали и изогнулись дугой, как у обиженного младенца. Сашка размяк.

– Наверное, подействовало,– сказал он врачу. Тот заново произвёл осмотр, удовлетворённо кивнул и ушёл.

– Не зови его больше,– пробурчал дед, – Он глуп, как овцебык.

Казалось, перебранка с врачом совсем его добила, теперь дед лежал неподвижно, немощно, словно тряпочка, смягченное дыхание сделалось беззвучным. Сашке даже стало немного совестно.

– Как быть иначе? – проговорил он чуть виновато, – Если дело касается старческого недомогания, толка с меня ноль.

Леопольд едва заметно качнул головой. Он несколько раз вздохнул так, будто хотел что-то произнести, но не решался, наконец, посмотрел на Регину и заговорил:

– Я тёртый калач и не в тех летах, чтоб волочиться за жизнью, как за привередливой бабенкой. Половина тела издохла, – дед щипнул себя за ляжку, – остальное бог не берет. Я знаю почему, знаю зачем – это из-за моего сварливого нрава я должен коснеть день ото дня, существовать хилым ростком, уж нет ни сил, ни радости, а все пребываю. Мне б давно окочуриться, но нет, твой боженька не пускает! Наказание, да. Нужно стать смиренным, утихомириться. Но как, черт подери, это сделать? Я знаю, есть люди, которые все принимают от жизни без слов упрёка, что им не подсунь, все стерпят. Будут лизать дерьмо и улыбаться, коленопреклоненные, а я не могу. Я заноза, я колючка в штанах благопристойности. Всегда протестую, а в церкви это грех,– старик стал отдуваться, он произнес слишком много слов подряд и теперь устал. Но минуту спустя добавил, – Страшно, не могу больше мыкаться.

– Если слушать врача, тебе станет легче, – он разжалобил Регину, она смотрела мягче, чем всегда. – Видишь, лекарства сработали быстро – ты дышишь уже без затруднений.

Леопольд покачал головой с досадой на лице:

– Да не болеть. Жить не могу! Ну сколь ж можно… Каждый день надеюсь, а все никак. Это все боженька, – снова повторил он с укором, – Его проделки. Ждет смирения. – Леопольд покачал головой, – Смирение для чистоплюев, а мне мучиться, шестнадцать лет уже без ног, я весь изозлился… На Марка, на себя… – тут губа у деда задрожала, он тихо прибавил, – А Всеволодка погиб.

– Деда Всеволод? – перебила Регина.

– Он.

– Но за что злишься на отца, он же тебя вытащил из той машины?

– Как же, вытащил! Да чем ползать с перебитой хребтиной лучше б дал мне умереть.

– Умереть? Дед Всеволод уже погиб! Ты не думал, что и твоя тоже смерть доставила бы отцу груду страданий?

– Или он страдает, – дед указал на свои ноги, – Или я.

– Опять за свое. До чего ж это эгоистично!

– А я эгоист, большущий тахарь. По молодости тоже думал, что я самый умный-правильный, но со временем успел познакомиться с собой, пригляделся и знаешь что?

– Что?

Старик повернулся и глянул Регине прямо в глаза.

– Да я подколодная гадина. Но что поделать раз таким уродился, разнообразие видов – закон природы – и гаду можно жить. Бабку твою изводил, а как почила, затосковал, теперь видишь, цветочки сажаю, чтоб совесть притушить.

Регина как-то поникла, видно уже устала от препираний с дедом, но ответила:

– Ну ты и мерзкий, – на это замечание дед заулыбался, ему полегчало и все встало на круги своя. Регина вспыхнула: – Саша, ты видишь? Он говорит гадости специально, чтоб меня поддеть.

Сашка обнял ее за плечи:

– Так не ублажай его, не давай повода позубоскалить.

– Что сказал, то правда, – твердо добавил Леопольд, давая понять, что он хоть и пытался поддеть Регину, а все же, ни слова не соврал.

– Ничего дед, – примирительно сказал Сашка, – всех нас приберет, и ты там будешь.

Леопольд чуть заметно кивнул.

– Ну, – пробормотал он, – Я тебя позабавил, теперь твоя очередь. Расскажи мне что-нибудь, я вижу, ты все ходишь смурной, так выкладывай.

Сашка понял о чем речь:

– Нехорошая история, – было совестно плакаться деду о своих неурядицах, но Сашка подумал, что Леопольда сможет подкинуть идею. Что греха таить, старик был остроумным и хитрым, весьма полезные черты. Дед ждал продолжения, Сашка поежился от неудобства, заговорил: – Кажется, кто-то таскает иконы из монастыря, уже столько вещей из хранилища пропало! Точную цифру не определю, в основном отец занимается всем этим музеем, а я редко там бываю, но куда ни сунься, везде недочет.

– Подвал, где мы были в тот вечер?– уточнила Регина, Сашка кивнул.

– Именно. Так же, умыкнули отцовские часы и я наспех сверился с описью – семь предметов, как пить дать и то лишь на беглый взгляд, – тут Сашка повернулся к Регине, – Об этом пока молчок. Я не говорил еще отцу, не хочу тревожить его лишний раз. Он глубоко переживает, не хочет верить в воровство.

– Ценное? – скрипнул Леопольд. Сашка кивнул.

– В монастыре полно старинных икон и позолоченных распятий, крестов всевозможных размеров, каких-то серебряных чарочек, чаш . Да чего только там нет! Большая часть ценности заключена в старине. Мы держим все в церковном подвале, там влажно и прохладно, условия подходят для хранения икон. Дверь там добротная, дубовая на замке – я врезал новый – ключ только у меня. Я даже второй для отца еще не успел сделать, меж тем, кое-что пропало уже после установки нового замка. При чем божницы на видных местах не тронуты, но вот стеллажи поглубже растасканы до единого, а, чтоб полки не пустовали, – это, конечно, бросается в глаза – вор заполнил их худо-бедно схожими артефактами. Скажем так, если бы вещи умыкнули из коробок и шкафов, там, где не пересмотрено, то пропажу было бы не раскрыть – поди пойми валялась там икона или нет. При этом за стеклом как раз все самое интересное, там вещи уже отреставрированные, ухоженные, все на блюдечке и незачем копаться в старье. Видно, вор не больно-то осторожничал, раз пер со стеллажей, однако закрыл же пустые места. Из этого напрашивается какой-то вывод, но никак не соображу! – Сашка сжал кулак с досады, – Я даже тайком запечатал дверь, наклеил бумажек на притвор и замаскировал, но печати целые. Стало быть, дверь никто не открывал, а иконы все равно пропали. Окна в церковном подвале высоко, закрыты решетками, так что исчезновения и вовсе выглядят сверхъестественно. Я уже весь мозг ссушил над этим! Но само гадкое… Кхм, никто не знает о хранилище, отец боится мародеров, поэтому не распространяется о нем, и вот…

– Ты боишься, что кто-то из своих.

– Ухм… – Сашка не хотел говорить прямо, – Приятней поверить, что иконы сами убежали.

– Окна, говоришь, за решетками, – пробормотал Леопольд, а его губы дернулись в улыбке. – Вот же олух царя небесного, дикобраз ты ядовитый,– дед зашелся в приступе сиплого смеха и тут же забился в удушливом долгом кашле.

– Дед, если тебе есть что сказать, не тяни, – Сашка легко переносил оскорбления Леопольда, но сейчас тут была Регина. Старик повернул к нему довольное лицо с промокшими от смеха глазами.

– Ум ссушил, а умишко-то короткий! Каждый скажет тебе – под монастырем целая сеть подземных ходов, они связывают между собой не только все строения самого монастыря, но даже некоторые здания из города. А ты говоришь окон нет, гремучий межеумок! – Леопольд снова захихикал.

– Подземные ходы?

– Целый лабиринт.

Сашка с недоверием прищурился:

– А тебе-то откуда известно?

Дед махнул рукой, словно ему уже стало скучно:

– Монастырь – давнишняя постройка, раньше так строили, на случае войны, недоброжелателей, пожара или прочих напастей. К тому же я бывал там, крепкие постройки были заперты на ключ, а вот по развалинам в детстве мы с мальчишками полазили от души. Во время войны, говорят, ходы заколотили, но при желании, думаю, их легко обновить. Не уж-то, ты не догадывался? Нет? Я знал, что ты пальцем деланный.

Регина бесшумно поднялась и выскользнула из комнаты. Сашка догнал её в прихожей:

– Ты уходишь? А как же дед.

– С ним все замечательно, обострилась жажда внимания, но это не опасно.

Сашка нахмурился:

– Что с тобой? Ведёшь себя, как ворчунья.

– Вовсе нет. – Регина направилась к двери, Сашка хотел поцеловать её, но она вывернулась и юркнула на улицу.

– Постой, я тебя подвезу.

– Не терплю твой мотоцикл! Ах да, – она обернулась на ходу, – завтра ждём тебя ровно в семь, надеюсь, ты не забыл.

Регина позволила проводить себя до калитки и поторопилась прочь. Сашка беспомощно наблюдал, как подпрыгивают её кудри при каждом сердитом шаге и в груди становилось тоскливо. Он смутно сознавал, что что-то произошло, нечто размытое, бесплотное, но уже обретающее образ. Закралось ощущение, что всякий раз у Леопольда заканчивается для них как-то неправильно. Неужели она всерьез дуется из-за той выходки деда, из-за плевка? Ну нет, Регина умна и не позволит маразму расстроить их отношения.

Рядом пискнули колеса инвалидного кресла:

– Зря ты позволяешь вертихвостке показывать норов.

– Ты оклемался что ли?

– Как будто бы полегчало.

– Я недопонял, дед – ты зол на Марка за то, что он помереть тебе не дал?

Дед скривился в гримасе отвращения и злобы:

– Да ты ж дубина, а не человек! Я выворачиваюсь, а он недопонял! – старик резко развернул кресло и поколесил прочь.