Фуга. Горсть вишневых косточек

– Моим родителям очень нравится, что ты работаешь в театре, – проговорила Регина.

– О, правда? Жаль, что я не работаю в театре.

– Да, но ты так много времени там проводишь, даже больше, чем со мной. Торчишь все время со своей гитарой, что-то напеваешь себе под нос. И вот, что я ещё знаю, – Регина лукаво скосилась на Сашку.

– Что же?

– Ты все время таскаешь в кармане затертый блокнот, куда пишешь стихи. Он всегда должен быть под рукой, ведь никогда не знаешь, когда нахлынет вдохновение.

Сашка удивлённо вскинул брови и притянул Регина поближе:

– Кажется, одна хитрая особа рылась в моих вещах, иначе откуда это может быть известно!

– Я все о тебе знаю, Александр Чижов. И меня возмущает, что ты никогда мне не читал своих стихов!

Сашка поджал губы:

– Потому что ещё не время.

– И когда же оно наступит, хотелось бы знать?

– Прочту, когда ты станешь моей женой.

Теперь Регина довольно улыбнулась и затихла. Они немного прошли молча, но у монастырский стены Регина нахмурилась:

– Я думала, мы пойдём к реке. Там если взойти на пригорок откроется чудесный вид на рассвет.

– Это далеко, а ты в лёгком пальтишке. – Сашка распахнул ворота и провел Регину вглубь сада. Они миновали скрипучий каштан, прошли мимо общежития, обогнули вереницу задубевших клумб и деревянный флигель и, не доходя храма, остановились. Сашка вынул увесистую связку ключей и отпер дверь: – Прошу, – он пропустил Регину первой подняться по винтовой лестнице колокольни. Они вышли на тесную площадку. Под остроконечным сводом башенки висел золотисто-медный благовестник, а с боков тёмнели колокола поменьше.

– Проходи к краю осторожней, если хоть что-нибудь заднем, будет сумасшедший звон.

– Я никогда не была здесь, – проговорила Регина, – Тут так красиво. И высоко!

Приземистый городок был виден до окраины, по горизонту тянулся угрюмый хвойный лес – робкие лучи апрельского рассвета были не в силах разогнать его старческую хмурую спесь. Крыши сонных домов кутались в тумане, но чуть левее искрилась река, подставляя бочок теплом солнцу и это все меняло – природа наконец расшевелилась!

Регина поежилась. Сашка обнял её сзади, покрепче прижал к себе, накрыл озябшие бледные ручки своими ладонями:

– Я же просил одеваться теплее.

– Теплее некрасиво.

С каждой минутой небо становилось светлее, а воздух прозрачней. Серые оттенки уходящей ночи уступали ярким краскам весны.

– Утро всегда особое время, – проговорил Сашка, – Безлюдное, бесшумное. Застывшее. Словно время не двигается, а в мире ни единой живой души. И все время с привкусом тайны, особой надежды на предстоящий день.

– Не замечала. Моя утренняя надежда – подольше поспать.

С запада настойчиво подтаскивалась черная гудящая туча, но солнце пробивалось с другой стороны и городок неспешно озарялся рассветом. Буйно-красные лучи рассеивались, оставляя небосклону прозрачные полунамеки цветов. Влага в воздухе таяла, становилось теплее, легче. Стайки озорных птиц зашныряли вокруг колокольни. Долгожданное весенние солнце ласкало природу: доверчиво раскрывались пригретые первоцветы, усыпленные холодом букашки робко высовывались из укрытий, задул тёплый ветер, пытаясь пробудить заспанные деревья, а небо, сбросив наконец бремя туч, щедро засияло синевой. Сашка зарылся поглубже в любимые кудри и глубоко вздохнул.

– Ты знаешь, Саш, когда ты нюхаешь мои волосы, в этом есть что-то звериное, что-то… волнующее. Как бы ты поступил, если б мы не смогли больше быть вместе?

Сашка пожал плечами:

– Сбросился бы с колокольни.

– Ты говоришь глупости! – Регина возмутилась, но, хотя Сашка стоял сзади и видеть не мог, он точно знал, что возмущение притворно, и сейчас она улыбается. Но этого было недостаточно, одной реплики для Регины мало, Сашка поймал кураж:

– Раз уж с колокольни нельзя, то пусть халера хватит или что похуже, только б окончательно. Я без тебе не протяну, вероятно, ополоумею разом и пойду буянить, как бешеный медведь.. И пусть найдется кто-нибудь добрый, кто пришибет меня, будь я неладен!– он наклонился ближе к ее уху, – Ты моя нареченная, Регина.

Регина обожала слушать о том, как Сашка умрёт без неё от немыслимых душевных страданий, и о том, что расстаться с ней несовместимо с жизнью, а так же, что можно свихнуться и сгинуть в безумстве, если не видеть её хоть день. Он несдержанно и с жаром, как всякий влюблённый поэт, шептал, что она – она лишь одна во всем мире – суть жизни, свет души, искринка, лучик, муза! Лишь она будоражит сердце, возбуждает вдохновение, заставляет дышать, улыбаться, плакать, изнемогать от желания, радоваться жизни и, если будет позволено, сходить с ума от одного взгляда. Сашка был щедр на ласку и считал нужным скрывать от Регины свои чувства. Она с готовностью, но сдержанно принимала восторги а так же подбивала на новые бурные откровения, позволяя себя превозносить.

– Посмотри, – Регина указала вперёд, – Над самым рассветом небо становится зеленоватым, это интересно.

– Эммм… – Сашка выглядел я в небосклон, – Думаю, там нет никакого зелёного, тебе мерещится.

– Он там есть, очень прозрачный, необычайный! И я намерена нарисовать его, обязательно приду сюда с мольбертом.

– Нарисуй сначала каштан.

Регина покачала головой:

– Чуть позже, дождёмся, когда на нем появятся молодые листочки. Необходим контраст между единственной живой веткой и огромным сухим стволом – как символ бессмертия, воли к жизни, перерождения. Во все времена художников вдохновляла бренность бытия. Даже самый сочный натюрморт они норовили подпортить намеком гнили, такой уж у них способ общаться с людьми, через краски. Каштан заявляет об обратном. Жизнь побеждает, надежда и сила духа одолеют любую напасть, – Регина повернулась и обняла Сашку, – листочки вот-вот распустятся, подожди ещё немного.

Он шепнул:

– Как пожелаешь.

Быстрым движением Регина расстегнула его куртку и поторопилась выправить рубашку. Сашка отступил на шаг:

– Регина Волданович, какое разнузданное поведение!

– Холодно,– она сунула руки под одежду.

Сашка тоже не страдал от жары, поэтому старался не извиваться червяком, когда Регина прижала обжигающе холодные ладони к его животу

Он медленно поцеловал Регину. Это мгновение было так хорошо, так невыразимо чудесно, даже слегка кружилась голова. Сашка отступил назад… Малый колокол качнулся совсем чуть-чуть, но звон оглушительным валом заклубился в воздухе. Регина вздрогнула и отпрянула – удар второго колокола разлетелся, распугав птиц. Раскат застекленел протяжным эхом в застывшем воздухе утра. У Сашки во взгляде мелькнуло отчаяние:

– Как думаешь, сколько сейчас время?

– Наверное, шестой час…

– Рано.

Наверняка отец слышал звон, Сашка лихорадочно засоображал, как бы выкрутиться, и тут же озорная искра осветила его лицо, он ухмыльнулся. И потянулся к толстой верёвке благовестника… Регина зажала уши руками. Громом грянул быстрый перезвон колокольной меди, Сашка оживил дремавшие языки, задергал канаты и прямо в апрельский мороз посыпался трезвон. Гулкие удары перемежались с заливистыми лёгкими трелями, сплетаясь в плотную ткань бойких, мелодичный перестуков. Сонный воздух сотрясал глубокий замысловатый звон. Резвая песнь взвилась над монастырем, пролетела волной по сонному городу, опустилась росой на холодную зелень и запуталась в сплетениях тёмного леса. Последний удар неспешно затих в воздухе пульсирующим эхо. Сашка отпустил верёвки.

– Что это? – Регина оглохла немного и ей пришлось кричать, – Это же не ваш обычный перезвон?

– Вагнер…

– Мрачно.

– Нам лучше убраться.

Они быстро спустились по винтовой лестнице колокольни и Сашка запер дверь. От прозрачных лучей рассвета ни осталось и следа – туча глухой давящей тенью накрыла городок. Сперва, совершенно беззвучно, полетели первые крупные капли, спустя минуту в небе громыхнуло. На городок обрушился дождь. Он загудел, плотной косой стеной, низвергаясь на землю. Вытянутые капли со скоростью пули проносились в воздухе и шумно разбивались об асфальт, превращаясь в холодные и злые фонтаны. Ноги вымокли мгновенно. Сашка хотел укрыться на кухне бесплатной трапезы и уже выискивал ключи в кармане, но Регина его остановила. Она подставила лицо неистовым струям воды и зажмурилась. Капли азартно вбивались ей в волосы, исчезая в кудрях, как в теплом пуху.

– Это последний дождь на весну! – крикнула она, расстегивая и сбрасывая пальто, – Я не могу его упустить!

– Глупости! Конечно, можешь.

Регина стянула свитер и шлепнула поверх пальто. Сашка хотел возразить ей, но его внимание резко захватило обстоятельство, что Регина осталась в ночной рубашке.

– Ты в сорочке!? Почему ж тебя пришлось так долго ждать?

– У меня есть свои секреты.

Регина скакала под дождем, как умалишенная, высунув язык и крепко зажмурив глаза. За несколько минут краски мира исчезли, смылись дождевой водой, сменившись серыми, с металлическим отблеском, оттенками. Туча кряхтела старческим грудным хрипом, извергаясь гроздьями капель, словно из последних сил. Сашка подобрал одежду, схватил Регину и утащил под навес бесплатной трапезы. Ловко отпер дверь и они оказались в полутемной, пустой кухне. Без суеты и снующих людей это место казалось просторней и холоднее. Сашка протянул полотенце, но Регина не приняла его, а с довольной улыбкой плюхнулась на стул.

– Нам нельзя полуголыми танцевать под окнами монастыря после того, как мы переполошили округу несвоевременным набатом, – размеренно, стараясь донести смысл каждого слова, проговорил Сашка. Волдановичи, Регина, с присущим им высокомерием, считают, что позволено на свете им решительно все! Впервые Сашку это задело. Тут оказалось, что ночная рубашка вымокла и просвечивает. Ткань жадно прилипла к животу, втягиваясь в темную ложбинку и намекая на круглый, влажный пупок. Это… Смущало.

– Свитер сухой. Давай я заварю чаю, а ты пока переоденешься.

– Это джемпер, Саша.

– То есть, в смысле – имя?

– Есть разница между свитером и джемпером. А если ты хочешь говорить со мной на одном языке, Александр Чижов, научись разбираться в терминологии.

Если полное имя, значит все очень серьезно – Сашка давно это понял. Он налил воды в чайник и отвернулся к плите.

– Ладно, накинь его. Заболеешь под самый день рождения, а окажется, что я виноват – вытащил тебя из постели и держал в холоде все утро.

– Не хочу, – Регина медленно потянулась, прикрыв глаза. – Мне нравится чувствовать на себе дождь, это будоражит. Сразу кажется, что я принесла его с улицы сюда, – Регина хохотнула, – Кажется, будто я наделала, что-то запретное. Теперь я поняла, что ты говорил на колокольне про особое очарование утра – тихо, безлюдно и некого стыдиться.

– Регина, оденься!

А позже за завтраком отец, потрясая указательным пальцем, заметил:

– Ух и озороватый же этот твой подопечный, Евгения.

У Жени все застыло внутри:

– Что он натворил, отец?

– Вздумал бить в колокола чуть свет и перебудил, небось, пол округи!

– О, ну я… Поговорю с ним.

– Будь добра.

Сашка хотел вклиниться в разговор, чтоб хоть как-то разъяснить произошедшее, но, к своему удивлению заметил, что отца мало интересует колокольный перезвон на рассвете. Батюшка быстро ушел в свои мысли, пряча мрачное выражение лица в складках морщин.

Тем же вечером Дима, развалившись на мягком кресле, только усмехнулся:

– Я оттарабанил набат вовремя, а если вашему батюшке мерещатся колокола на рассвете, пусть проверит кукушку.

9

Тишина состоит из шелеста ветвей и воскликов птиц, из глухого поскрипывания деревьев, легкого ветерка, перешептывания трав, дождя. Давно, еще до Травницы, Богдан привык представлять себе, как в будущем станет жить один. Часто, в выдумках он селился в лесу именно потому, что в лесу нет людей. Богдан для себя решил, что семья и общество – авантюра непосильная. Самовольно захомутать себя связями, быть зависимым, несвободным и легкодоступным в любую секунду существования, подвязанным на нуждах других людей – это безумная, безответственная самоотдача только для уверенных в себе. Таких, как отец. Он сколотил свой мир на представлениях о благодеянии и праведности. Итого, ни мгновения не бывает один, всегда в делах, всегда в готовности. Его дергают прихожане, он должен, вечно должен, этим благотворительным организациям, Андрей и Лика травят его нервы без сна и передышки. Богдан не собирался заводить семью. Это слишком самоотверженно! Вообще, удивительно, с какой легкостью взрослые, на первый взгляд, рассудительные люди, взваливают на себя тонну ответственности за чужую жизнь. Зачем на такое идти? Разве что некуда деть свободное время и силы, страшно остаться наедине с собой. Такое чувство, будто люди открещиваются от необходимости созидать, воплощаться, а торопятся родить нового человека, чтоб взвалить на него надежды и скинуть с себя спрос. Что-то бестолковое происходит в мире.

Богдан снова топтался у хижины. Неплохо жить в тиши деревьев, когда рядом лишь куры да собака. Не следить за часами, ложиться с закатом, размеренно работать, не подгоняя себя криками и сроками. Никакой толкотни, суеты. Никаких склок между родными, которые перетягивают тебя, как безвольный канат, на свои стороны. Никто не лезет с разговорами. Гитара не стенает вечерами на пролет и не мучает уставший мозг. Сколь угодно времени на собственные мысли. И на книги. Очаровательно. Это покой. Выдумки Богдана были близки к жизни Травницы, но никак с ней не связаны. Он не собирался представлять себя в хижине с грязными окнами, не думал, что она, ну, это самое… его мама. Напротив, было как-то жаль, что она жила именно так, будто украла его мечту. Отныне, в приятные выдумки о лесной жизни пробивалась Травница. Она стала прилипучей ассоциацией, именем собственным. Заполонила собой каждый лес на карте мира, сбила все настройки, проникла в нутро. Не думать о Травнице было невозможно. Богдан в заложниках, он это знал, его мысли окутаны гнетом предубеждений, нервы начеку. Любая фраза кодировала в себе отсылки к Травнице, он вспоминал ее ежесекундно и также часто ненавидел. В тоже время понимал, что не готов к решительным действиям, чтобы они под собой ни предполагали, нет сил сейчас встретиться с правдой, но и бросить ходить по лесу дозором он не мог. Богдан повис в неопределенности, зарылся в полумерах и не собирался что-либо менять. Он пытался сжиться с мыслью, что привычный уклад может ринуться под откос, готовил себя к плохим новостям. Выискивал удобную внутреннюю позицию, в которой не страшно узнать худшее – тогда хоть потоп. Богдан подкрадывался к Травнице муравьиными шагами. Именно поэтому он не хотел спрашивать у отца хоть какие-нибудь подробности о прошлом – боялся подтверждения страшным догадкам. Не сейчас, не сию минуту, он не готов… Может, если б Андрей был с ним, стало бы проще. Он только подтолкнул Богдана рыться в непонятной истории, завел в лес и драпанул подальше от дома улаживать собственные беды.

Все это так глупо… Торчать по кустам под окнами одинокой женщины. Ни вернуться, ни зайти. Она наверняка заприметила Богдана, учитывая, сколько времени он пристрастился проводить около ее дома. Небось, думает, что он неуравновешенный, какой-нибудь малолетний маньяк. Удивительно, как она до сих пор не заявила на него. Хотя… Богдан окинул заросли беглым взглядом и прислушался: ничего. Еще плюс к тревожности – ожидание засады за кустом. Он знал, что ведет себя ненормально, отслеживая отшельницу, но перестать не мог.

Дверь отворилась, и Богдан быстро юркнул в уже привычное укрытие – за раздвоенным стволом векового дуба. Травница прошла по тропинке мимо него, плавно пронося ноги при каждом шаге, пес шел справа, послушный и покладистый. Тихо прошуршал по земле ее макинтош. Стоило им отойти на приличное расстояние, как Богдан покинул укрытие и влез в хижину. Он уже перестал терзаться муками совести за проникновение, в десятый раз это не цепляет. Богдан казался себе злым человеком от того, что бродил по чужому дому и позволял себе оценивать Травницу, не зная о ней наперед. Одновременно, он как будто имел на это право, учитывая положение вещей. Ему нравилась хижина, если не думать, кому она принадлежит. Добротные деревянные полы без лишних ковров и подстилок, запах дома и, едва уловимо, зверья. Аскетическая сдержанность обстановки, пустота и тишина, природные приглушенные цвета, естественность. Размеренность. Его будущий дом тоже будет пустым, но не полупустым, словно нищим, а незахламленным, чтоб дышать. Все только самое необходимое, никаких украшений или прочего бреда. Согласно мечтаниям, дом в лесу должен быть не совсем такой, как у Травницы, но похожий; запах в хижине чуть иной; полы должны скрипеть не так, но почти также; ощущения себя внутри дома похоже, но не то. Только свет должен быть совсем другой, потемки в хижине и близко не лежали к совершенству отшельнического идеала. В его доме будет светло, чтоб легче думалось – в прозрачности и голова яснее. Никаких пыльных окон и высохших пауков между рамами. Незаметно хижина в лесу вплелась в полотно приятных выдумок и стала воплощением грез на яву. Похожа, но не то, что в уме. Словно картина, написанная художником, хижина, как ни странно, несла в себе привкус отстраненности. Слишком настоящая, затертая реальностью, осязаемая и, от этого, менее яркая. Может быть, потому что лесная избушка и впрямь была во плоти, а может и от того, что она принадлежала Травнице, в мечтах все являлось краше и милей.

Богдан все бродил по избушке, бродил, но это не помогало найти ответы. Более того, исподволь, где-то глубоко, за гранью сознания, рос страх. Богдан опасался сложить вместе доводы «за» – слишком много их было – и допустить до себя, лишь допустить, сомнение, что Травница ему никто. Чучельница. Отстраненно это звучит терпимо, но представить ее близкой родственницей мерзко. На ум приходил порядок потрошения трупов, выделка шкур, имитация глаз, дохлятина. Она вроде бы и не виновата, что зверек умер, но копошиться в его тушке уже слишком. Женщина с тошнотворно-дотошной склонностью к порядку, Богдан видел ежедневно чеканенный кружок от донышка кружки на протертой поверхности стола. Полотенце висело всегда в одной и той же позе. Затырканное радио стояло строго под определенным углом к креслу. Дом был до скудности пуст, к тому же Богдан бывал тут так часто, что выучил наизусть тональность поскрипывания каждой половицы. Смотреть было не на что, но он продолжал изо дня в день влезать в хижину и что-то выглядывать. Было чувство, что стоит лишь подольше потаращиться, еще хоть немного побыть там и нахлынет озарение, тайны рассеются от простого созерцания, пузырь неопределенности лопнет и можно будет жить дальше.

Богдан не любил ходить нигде, кроме хижины, ни сарай, ни скромный дворик не интересовали. Частью от того, что они не были воплощением его собственных сакральных фантазий, а частью, потому что в том самом сарае было противно. Травница обезглавила в нем куницу. И, что греха таить, не только ее, но Богдан был свидетелем смерти именно куницы, так что ее жальче всего. К тому же там мерзко пахло. Обветшалый сарайка стал воплощением жути, Богдана иногда передергивало, стоило невзначай припомнить ржавые щипцы всех мастей и жестяной таз для крови. У Травницы, видать, стальные нервы.

***

В кухне бесплатной трапезы всегда было людно. На разномастных плитах, что теснились вдоль стены, пыхтели кастрюли с супами и компотом. Стояла суета, было душно. Жара давила на голову, но по полу бегал сквозняк от маленьких раскрытых оконцев.

Регина Волданович не отягощала себя грязной работой, в бесплатной трапезе она стояла на раздаче блюд, собирая лавры благодарностей и похвалы. Диакон Кирилл, в своей безупречно-чёрной рясе крутился рядом. Он, кажется, вообще не делал ничего, только лебезил перед Региной. Она отвечала со скукой. Сашка посматривал на них вполглаза, медленно закипая внутри.

– Вот же зараза, – пробурчал он себе под нос.

– Ты что-то сказал? – Лика рассеянно глянула на Сашку, не отрываясь от плиты.

– Кирилл. Задрал хвост трубой и егозит пред ней павлином – эка цаца.

Лика усмехнулась:

– Этот плюгавый диакон? Он слишком мелок для Регины. Такие, как она великодушно позволяют собой восхищаться, не больше. А для этого, – Лика сморщилась и кивнула в сторону диакона, – она слишком брезглива.

Последняя фраза показалось ей на редкость удачной и Лика хохотнула. Свернула не только улыбка.

– Что это такое? – Сашка наклонился к ней ближе – Серьги?

– Боже, – Лика уцепилась за уши, лихорадочно сдергивая украшения, – Совсем забыла о них, хорошо, что отец не увидел. Он и так использует любой предлог, чтоб поругаться.

– Откуда у тебя деньги на дорогие украшения?

– Я немного подрабатываю, поэтому и приходится пропускать занятия. Но это подарок,– Лика взглядом указала на карман, куда спрятала серьги. – Конечно, все вышесказанное только между нами.

Сашка издал неопределённый звук, сочетающий недовольство с долей согласия.

– Нечего хмыкать! – огрызнулась Лика, – Тебе бы тоже стоило Регине что-нибудь подарить.

– Мои подарки другого рода.

Они повернулись к стойке раздачи. Кирилл как раз воспевал маленькие, чуткие ручки Регины. Она слышала подобное множество раз, так что вряд ли комплимент попал в цель. Сашка, все же, решил вклиниться. И вот, отпихивая Кирилла под предлогом тяжёлой, горячей кастрюли, он вдруг осознал, как мало можно выразить словами – например, он не смог бы рассказать, до какой степени отвратителен может быть некто. Боже, как богат великий язык и как неизмеримо скудны ругательства церковной мыши!

– Ах, я обжегся, – Кирилл отпрянул, спрятав ладонь.

– Так не суй лапы, – Сашка бухнул кастрюлю на стол.

Из павильона, где обедали люди послышался переполох. Сашка выглянул в дверь:

– Идём, посмотрим, – кивнул он Кириллу, – Тут какой-то мужичок поднял бучу.

Сашка с диаконом вышли из кухни в просторный павильон бесплатной трапезы. Там, среди столов, толстячок с залысиной ругался с волонтёрами. Перебранка набирала обороты. Сашка поспешил вмешаться:

– В чем дело?

Толстяк никому не дал и рта открыть для объяснений, сам завопил, что было мочи:

– Где этот ваш священник главный?! Уж я ему устрою трепку.

– Он отлучился, – Сашка внимательно разглядывал бузотера, силясь понять, чем тот недоволен. – Вы что-то хотели?

– Я хотел узнать, почему это в церкви работают мошенники – один другого краше. Ну и плут, его преосвященство!

– Вы хотите сказать что-то конкретное? Так не тяните.

– О, я вполне конкретно потреплю его за воротник!

Люди побросали ложки и стали глазеть на стычку. Толстяк сыпал обвинениями, непристойно ругался. Сашка не мог позволить ему кричать гадости про Иоанн на всю трапезу.

– Ну все, до свидания, – он схватил толстяка выше локтя и потащил к выходу. Сашка надеялся, что Кирилл поможет ему вытолкать крикуна, но тот решил не марать руки. Впрочем, это оказалось без надобности, толстяк не сильно сопротивляться, только кричал на весь зал:

– Обставил дельце и был таков, ай да батюшка, – Сашка выпихнул мужичка из павильона и уже в закрывающуюся дверь тот успел швырнуть, – Вам что тут, черти оброк платят?

С улицы доносилось его стихающая брань. Сашка с минуту постоял, раздумывая о происшедшем, и решил выбросить случай из головы:

– Какой-то психический. Тебе стоит привыкнуть, Кирилл, с этим народом часто такое бывает,– Сашка невзначай указал на обедающих в павильоне и повернулся к диакону. Но Кирилла не было рядом. Сашка окинул взглядом залу и, не найдя диакона, вернулся на кухню.

– Вот ты где. А я искал тебя в павильоне.

Кирилл елейно улыбнулся:

– Я решил вернуться на кухню, чтоб успокоить женщин.

О, герой.

– Крики потревожила их нежные чувства? – выцедил Сашка, устремив на диакона тяжелый взгляд.

– Могли. – пространно увильнул от ответа Кирилл и тут же спросил: – Так кто это был?

– Мелочи, недовольный прихожанин или просто ворчливый дядька.

– Ну, раз пустяк, – подытожил диакон, – Думаю, не стоит беспокоить этим батюшку.

– Ты прав, – нехотя согласился Сашка.

В кухню бесплатной трапезы, припадая на правую ногу, проковылял Марат. Он бывал в монастыре так часто, что считался почти членом семьи, поэтому медленные неумолимые изменения в его облике никому не бросались в глаза. Только он сам знал, как за последнее время изуродовалась его спина, на сколько подрос корчливый горб и как сильно под его гнетом приходится сгибаться в кифозный крючок. Марат радовался, что другие об этом не догадывались. Он прошёл через всю кухню, чуть заметно подгребая по воздуху рукой и включил воду в одной из моек. У соседней Женя терла кастрюлю.

– Слышал, у тебе появился подопечный? Это большая ответственность, так что, поздравляю, – завел он беседу мягким, бархатным голосом.