Фуга. Горсть вишневых косточек

– Не стоит.

– Почему же?

– Терпеть его не могу! – Женя швырнул кастрюлю в мойку.

Густые брови Марата невольно взлетели вверх:

– Вот как?

– Никому не слова, но мне подсунули лоботряса, – она говорила шёпотом, чтоб не услышали остальные, – Этот Дима, он такой самовлюбленный, такой гадкий. Кажется, он думает, что меня подослали к нему, как служанку. Под предлогом того, что ему нужна помощь, он заставляет меня вылизывать и шкаблить его загаженную квартирку, которую, кстати, предоставила ему церковь! Не будем забывать, что он перебрался туда из монастырского общежития – стало быть, недавно только слез с иглы! – Женя чуть приблизилась к Марату, ее шепот стал почти конфиденциальным, – И вот поэтому-то он всерьёз считает, что и я, и церковь, и весь мир должны валяться в его ногах, воспевая его невероятную смелость и силу воли.

Марат бросил на Женю удивлённый взгляд:

– Ого! Да вы здорово сблизились.

Женя фыркнула:

– Ничего подобного.

– Если нет, почему тогда тебя так раздражает его поведение!

– Я бываю у него едва ли ни каждый вечер. Все время он только жалуется на несправедливость жизни и, заметь, ни разу мы не говорили о Боге. Марат, еще ни разу! Он заворачивает тему, только я упоминают писание.

– Он одинок, пережил тяжёлые времена, – Марат пожал левым, здоровым, плечом, – думаю, он жалуется, чтоб ты знала, как ему нужна помощь и поддержка, но по какой-то причине не может сказать об этом напрямую.

На кухне и так-то было душно, а от горячей воды жара и вовсе одолела. Футболка вдоль ворота намокла от пота, Женя подергала ее, чтоб провериться. Марат говорил вещи, которые не приходили ей в голову, она задумчиво повернулась к нему:

– Правда так считаешь?

Он немного помялся:

– Вообще-то, нет. Быть может он просто нытик и не более того. Но если бы я поступал, как Дима – это была бы мольба о спасении.

– Я ничего не смыслю в тонкостях поведения, – Женя запустила мокрые руки в волосы о облокотилась о мойку, – Когда человек излишне жалобится, хочется схватить его за шкирку и потрясти пока не вправятся мозги, а не искать глубинные подтексты в его нытье.

– В общежитии для этого есть психолог.

– В гробу я видела эту науку.

Марат улыбнулся:

– Ты очень прямолинейна.

– Да, отец всегда ругает меня за это, – Женя поморщилась и снова принялась намывать посуду, – утверждает, что мне не хватает такта.

– Ты, кажется, не согласна?

– Вся эта тактичность, обходительность – лишь высокопарная ложь. Общепринятый способ не показывать людям, как они тебе неприятны. Отцу, безусловно, нужно уметь владеть собой – прихожане бывают всякие, многие из них на редкость противны. Ну а я, мне такие уловки не по зубам, чудиков мне не сдюжить. Уж лучше я выложу все прямо и мы с окружающими быстренько разберёмся что к чему.– Женя посмотрела на Марата, – А у тебя был когда-нибудь подопечный?

Он мотнул головой:

– Не думаю, что такие люди будут меня слушать. В их отношении нужна определённая сила, а мои позиции слабеют из-за горба.

– А, – Женя рассеянно осмотрел его спину, будто только что увидела горб, – ну да.

– Постарайся сосредоточиться на хорошем, ведь какие-то положительные стороны у Димы есть.

Женя призадумалась.

– Ну… Он не дурен собой. Но это бесполезное качество, – она махнула рукой и продолжила намывать все поступающую посуду.

– Хм, я бы так не сказал, – пробормотал Марат, но Женя его не услышала.

***

С самого утра в воздухе висел вязкий туман и не было надежды, что он рассеется хотя бы к вечеру. Леопольд хандрил. Его тонкие суставы плохо переносили влагу нынешней весны, сырость стилетом пронизывала старческие кости, он постанывал и огрызался, сидел в кресле понурый, всем своим видом показывая, что не рад гостям. Да и Сашка начал жалеть, что привёл с собой Регину. Дед был явно в воинственном настроении, все искал к чему бы прицепиться, Сашку он вывести не мог и хорошо знал это, но вот доканать Регину было вполне возможным. Поскрипывая колёсами, Леопольд разъезжал из угол в угол, оставляя за собой грязные следы. Земля в теплицах была влажная, чёрная, а дед тащил инвалидное кресло в дом не заботясь тем, что заляпает полы жижей. Он уже изъездил вдоль и поперёк продолговатый линялый ковёр, что лежал у кровати. Ковёр деду очень нужен – перед сном он ставит на него немощные ноги, чтоб не мерзли на полу пока Леопольд вмазывает животворящие снадобья в суставы и пьет особую микстуру, дабы ночь протянуть без болей. Старик не мог найти себе места в собственном доме. Таскаясь в кресле туда-сюда, он бубнил себе что-то под нос. Что-то ворчал. Он придирался и цеплялся к Регине по пустякам, но этого было мало для добротой ссоры. Сашка старался не замечать настроение деда, впрочем, ругань ворчуна его никогда и не смущала. Регина терпела скрепя сердце. Она приготовила деду что-то незатейливое, а Сашка на скорую руку прибрался. Заодно вытрусил с крыльца прикроватный коврик. Дед обычно выбирался в теплицы и торчал там, кое-как ворочая старческими пальцами в ростках, до вечера. Но сегодня он не быстро вернулся в дом. Под свое скрипучее брюзжание, дед перебирал по шкафам вещицы. Леопольд хватал безделушку, вертел её в руках, катался с ней по дому, и оставлял в каком-нибудь углу, чтоб взять новую. Стараясь невзначай подпихнуть Регину креслом, дед с тихой тоской просматривал на высокую полку, где, под самым потолком, лежал глубокий дряхлый чемодан. Сашка заметил, что старик разъезжает кругами у полки, покряхтывая, словно грустная ворона.

– Тебе чемодан, что ли понадобился, Леопольд?

– Уж больно он высоко. Я не залазил в него с тех пор, как оказался в кресле. А там много чего лежит. Ну и колонча! – проскрипел дед, видя как Сашка подтянулся и легко снял чемодан на пол. Сквозь слой пыли не было понятно, какого он цвета. Но, протерев эту рухлядь, оказалось, что краска вовсе сошла, оставив потрескавшиеся куски дермантина.

Регина и дед окружили Сашку, он расположился чемодан на кровати и отворил замки. Внутри таилась обычная стариковская память. Леопольд стал бережно вытаскивать вещицы одну за другой. Узенькая гимнастерка с солдатским ремнем. Сложенные вчетверо номера давнишних газет. Статуэтка египетской кошки. Стопка писем, перехваченная шнурком. Леопольд с замиранием сердца прикасался к каждому предмету. Им овладела трепетная ностальгия, всколыхнулись воспоминания, меланхолия поползла по морщинкам лица. Он притих и сгорбился в своём кресле, неспешно перебирая в ладонях прошлое.

– У тебя были ордена! За что они? – Регина подняла со дна чемодана несколько орденов на ленточках. Но дед забрал их из её ладони, обронив лишь:

– Пустое, – впервые за много лет в его голосе не было враждебности.

– Ого, ты курил её, дед? – Сашка выудил из закромов старины резную курительную трубку с тонким мундштуком.

– Вересковая, – улыбнулся Леопольд, взяв её в руки, – Довольно дорогая по тем временам, да я и хотел покрасоваться. Купил трубку, чтоб щеголять ею среди знакомых. Но так и не приучился к табаку. А болтаться с пустой трубкой во рту, без курева, все равно, что признать себя фигляром. Вот она и завалялась в чемодане.

Леопольд порылся в своих вещах, отыскал потертую пилотку, тряхнул ее от пыли, напялил на макушку, сунул пипку в рот и посидел таким франтом с минуту.

– Хорош, – заметил Сашка.

– А то! – дед бросил все обратно и стал копаться дальше. На самом дне таился взбухший фотоальбом. Регина протянула его деду.

– Посмотрим? – она села рядом, а Леопольд положил альбом себе на колени и открыл. Страницы были плотные и желтые. Снимки поистерлись. Дед медленно листал его, вглядываясь в запечатленные лица людей. Он подолгу рассматривал каждый снимок, иногда добавляя:

– С этим жили рядом. Эта была поварихой. – Долгая история молодости Леопольда вся в одном альбоме. Сашка сразу узнал юного деда, у него очень характерные черты – узкое лицо, узкие плечи, длинный тонкий нос, уши торчком и взгляд с хитрицой. Леопольд явно не был красавцем. Вот он в окружении молодых людей, все очень довольные, улыбаются, – Все мои друзья, – проговорил дед, – Я был компанейским, – потом он начал о плохом, ткнув пальцем в парня с густым усами, – Этот умер в девяносто пятом. Вот этот через год… Да все они скончались, – и перевернул страницу. Так он сидел долго, разглядывая серые, похожие одно на другое, лица. Иногда называл имена, которые тут же вылетали из головы. Или бормотал себе что-то под нос. А порой его взгляд останавливался на фотокарточке, пару мгновений изучал её , а потом дед беспомощно лопотал: – Не помню, – тогда внимание переходило к следующему снимку. – Мой давний приятель, тот ещё самодур! Выдумщик и кутила, хотя учёный человек, – дед навёл палец на юношу в размашестом простецком кафтане: – Всё звал меня париться в бане. Считал, мол, там не тело очищается, как все привыкли думать, а дух. И я ходил. Вот только парил он плохонько – я как был злыднем, так и остался.

Леопольд был не везде, но на многих изображениях. В рубашке и бабочке, с зачесанными на боковой пробор волосами. По мере откидывания страниц было видно, как Леопольд взрослеет – от юнца в гимнастерке до мужчины средних лет – однако ухмылка и вороватый взгляд оставались при нем не смотря на года. На последней странице крепился ничем не примечательный снимок – он и две женщины на фоне цветущего сада.

– Работали вместе. Эту я всегда боялся, – дед указал на кудрявую справа от него, потом сместил палец, – А за этой ухлестывал.

– У тебя же здесь уже кольцо, – напомнила Регина.

– И что? – рявкнул старик.

– Как это не красиво!

– Поучи меня ещё, – нежный настрой, как рукой сняло, дед мигом вернулся к сварливым упрёкам и насупился, – Она подрабатывала портнихой и я вот что вспомнил, – он бросил альбом на дно чемодана, подкатил к бельевому шкафу, вынул оттуда скомканные штаны и сунул их Регине: – Залатай.

Регина развернула брюки из ветхого твида, держа их навесу:

– Что тут шить – дыра на дыре!

– Поэтому и прошу.

– На это даже моль не позарится! Ткань истерлась так, что нитки не смогут держаться. С тем же успехом можно пытаться штопать снег. – Регина скомкала портки в руках.

Леопольд оскорбился:

– Изловчись!

Регина вонзила в него осуждающий взгляд:

– Нет.

– Я зашью, – Сашка потянулся за штанами. Дед шлепнул его по ладони.

– Ты ж сиволапый!

Регина высунулась между ним и Сашкой.

– Дед, у тебя полно новой одежды, а ты ходишь, как оборвыш. Вместо того, чтоб обругивать нас, возьми и натяни новые брюки. С тебя не убудет.

– Тогда, мне придётся пережить ещё и их.

– Ересь!

– Регина… – Сашка тронул её за плечо, но она отшвырнула руку.

– Как тебе только не стыдно, дед Леопольд. Отец терпит все твои выходки, все гадости проглатывает, а ты позоришь его, разгуливая в обносках. Люди на улицы шепчутся, будто ты брошенный старик. Это одна из твоих мерзких поддевок, признавайся? Ещё один гнусный способ унизить отца!

– А, твой Марк родимый! – дед кривенько ухмыльнулся: – Не забывай, что мы все тут одной крови и я могу порассказать тебе о нем такое, что кудряшки поседеют.

– Ничего ты не можешь, злобный, обиженный калека!

– Регина…

– Да злобный! – выкрикнул Леопольд: – Потому что у меня нет ног.

Регина топнула ножкой:

– У тебя нет ни совести, ни души.

– Стерлядь тощая!

– Огрызок!

Леопольд взбеленился – Регина задела его за живое. Он отчаянно выдумывал, что бы такое колкое ответить, но слова не шли на ум. Возмущённо катнув коляску вперёд, дед неистово плюнул в Регину. Немощный выстрел осел на его же колено. Несколько секунд Регина просто молчала, потом её затрясло от бешенства.

– Ты, дед… Все, что осталось от тебя человеческого – потертый чемодан! – завопила она, – Я ухожу! И начисто забудь о моем существовании.

– А я и не помнил, пока ты не притащилась сюда со своим ненаглядным под ручку.

Сашка не знал, как ему повести себя в этих обстоятельствах. Подразумевалось, что визиты Регины к Леопольду укрепят их холодные семейные взаимоотношения. Задумка трещала по швам.

– А ты!? – Регина стрельнула в Сашку взглядом: – Ты идёшь?

– Да, Исусик, может ты тоже хочешь уйти? – подзуживал дед.

Сашка попытался вложить в голос примирение:

– Леопольд же всегда так себя вел, Регина, почему именно сейчас тебя это удивляет?

– Меня удивляет не он, а ты! Как далеко зайдёт твоё приспешничество, Саша. Сколько ещё ты будешь потакать маразму бездушного старика?

– Но это же твой дед!

– Да, – она уже покраснела от гнева. Сашка терпел крушение, он чувствовал, что исчерпал запас весомых доводов, но хотел во что бы то ни стало охладить пыл Регины. Она же только сильнее разъярялась: – Своим плевком он поставил жирную точку в наших с ним отношениях. Не понимаю, как ты до сих пор терпишь такое измывательство, но с меня хватит. Теперь выбирай – он или я!

– Ты хочешь, чтоб я оставил старика?

– Я хочу, чтоб ты перестал угодничать.

Сашка остолбенел. Он молча смотрел на Ренину, а она ждала. Ей неистово хотелось, чтоб Сашка согласился с ней, шагнул вперёд, сделал, как она хочет. Но минуты тянулись впустую. Регина развернулась и выскочила из комнаты, вскоре хлопнул дверь. Сашка выглянул в окно, чтоб рассмотреть, сколько обиды в лице Регины, но она пулей проскочила мимо, слишком быстро, чтоб что-то заметить. Рядом скрипнуло инвалидной кресло.

– Старая добрая ссора – так я понимаю жизнь, – философски вздохнул дед. – Но ты зря так с ней, конечно.

– Я!? – Сашка метнул в Леопольда напряженный взгляд.

– А то кто же, – Леопольд посмотрел на Сашку с лёгкой улыбкой. – Семейные заварушки всегда наполнены подсмыслами и недосказанностью. Здесь нельзя без обиняков. А тебе стоило бы постичь науку дрязг, раз уж намерен дальше возиться с Региной, – дед покачал головой, – Надо было тебе уйти. Мы с ней никуда друг от друга не денемся – будем делать вид, будто ничего не произошло, а после забудется. А ты повёл себя глупо, она тебе за это плешь проест.

– Регина была не права, она осознает это и успокоится,– проговорил Сашка без особой надежды в голосе.

– Слушай, я тоже не знаю, как ты меня терпишь, но не принимай близко к сердцу её слова, – Сашке стало грустно и Леопольд пытался его утешить:– Ты какой-то непробиваемый, не пойму – может глупый? Но это не угодничество точно.

Сашка пропустил его замечание мимо ушей:

– За что ты их так не любишь, дед?

Леопольд резко повернулся к Сашке лицом и проговорил с таким видом, словно ответ был очевиден:

– За то, что они не любят меня.

Забыв о своей печали, Сашка уставился на деда:

– С чего ты взял?

– Да потому что это невозможно, – Сашка продолжил таращится, так, что старику пришлось пояснить: – Ты что, не видишь – я дрянной сумасброд, все от меня только мучаются, особенно родня. Так всегда было, – дед махнул рукой без особого сожаления, – Прежде еще куда ни шло, а теперь только нытье от меня и осталось. Поменяться уже не в моей власти. И вот где колючка – они терпят меня, а я вижу их терпение во взгляде. Но даже мне, сухому стручку, ясно, что это не любовь. Они заставляют себя со мной считаться из уважения к старости, к собственному роду и подобным общепринятым глупостям. Я хочу искренности, а они просто ждут. Так что пусть катятся со своим вымученным уважением.

– Ну хорошо, Регина и впрямь ходит к тебе через силу. Но Марк Всеволодович? Он же к тебе со всей душой.

Дед откатил кресло к окну и поник в нем, скукожившись сильней обычного:

– Марку я давно ещё подгадил, – на этом он затих. Сашка осторожно подошёл к старику:

– Да не грусти ты понапрасну.

Дед задумчиво молчал. Он опустил голову, ушел в себя, взгляд застыл, а на подбородке скапливались рыхлые складки морщин с редкой побелевшей щетиной. Леопольд просидел так несколько минут – Сашка уже знал это состояние, так дед скатывался в уныние. Нехорошие домыслы в его голове увязывались в ком недовольства и угнетения, старик мрачнел, хмурился, весь день потом был задумчив, молчалив и шпынял каждого, кто сунется с разговорами. Сашка уже приготовился сносить нападки старческой хандры, как Леопольд вдруг вскинул голову и заговорил:

– Я выгляжу, как сморщенный финик, я стар. Сколько тебе лет, двадцать с чем-то? А я и двадцать лет назад был скукожаным сухофруктом. Нет, я вижу в твоем взгляде сочувствие, но оно ни к чему. Вы, молодежь, глядите на нас так, будто мы с младенчества дряхлые калоши, а всю нашу жизнь диктует радикулит, будто мы скрипим и стонем без продыху с самой колыбели, да что там! Будто мы и на свет вылезли уже руинами с бородой. Теперь-то без ног, а прежде – как я танцевал! Не то что сейчас, народ дрыгается, кто во что горазд, а мы учились танцам. Вот подцепишь самую красивую и такие выводили, только держись. Я лез в передряги, да, представляешь. Бывало за уязвленную гордость в любую заварушку, как в омут с голой, за себя или за товарища – уже не важно. А что внутри творилось, так и кипело, так и вопило, хоть в огонь лезь и не жалко жизнь похерить. По ночам кутили, песни пели и гуляли. Днем тоже не по часам. Меня любили, хоть я тот еще был хрыч, но веселый и задиристый – а это уже пол любви. Сколько ревности кипело, хоть бомбу собирай! Работали тоже за жизнь, от души. Ты думал хоть раз, что если б мое поколение были, что ваше, то ни улиц, ни дорог, ни мастерских, ни города, ничего бы не устроилось, а один бы только монастырь был и телик с проводами, и ты бренькаешь на своей гитаре; вам же больше ничего не нужно. А я изобретал. Котелок варил тогда, что верно, то верно. Какие схемы мы выдумывали, какие комбинации рождали! Просчитывали уравнения, которые и машинам не по зубам, выдумывали, выкруживали невозможное. Потому что пыл, в глазах горело, а как прищучит муза, то без отдыха и днями и ночами, лишь бы не погубить росток вдохновения – и ведь выходило. Тебе не рассказывали, что я напридумывал, где применяют мои разработки? Да и кто расскажет, Марк? Регина? Что они знают. Ты не представляешь, какое это унижение – выбиться из своего времени, оставаться лишь телом. Все твои двадцать с чем-то лет я развалина, без прошлого, без жизни, я старик, старику вспоминать былое, только тешиться. Но не смей смотреть с сочувствием, я такого повидал на веку, тебе и не вообразить, так что себя жалей, церковная мышь, и дальше держись за монашеский подол.

– Очень нужно тебя жалеть, Леопольд.

– А вот пойди теперь и их тоже пошли, и Марка, и Регину свою разлюбезную, пусть не тискаются со мной, не ходят сюда больше.

– Какой же ты скандалист, – Сашка устало потер лоб.

– Вот и поговорили.

Леопольд кивнул сам себе и вновь задумался. А спустя пару минут тишины вдруг хохотнул:

– А здорово ты её, Регину-то, за пояс заткнул!

– Прекрати.

9

Какая же тягомотина – эти уроки истории. Богдан не знал, как еще ему вывернуться, чтоб продержаться до конца. Он нетерпеливо возился за партой в поисках позы, при которой время побежит быстрее. Время – крайне неоднозначная вещь. Богдан подумал, что понятие вечности довольно растяжимо и очень зависит от сопутствующих обстоятельств. Бесконечность… От большого взрыва, через первые взаимодействия мельчайших частиц к формированию небесных тел и дальше, в будущее, к разрушению, хаосу, сильнейшему притяжению и снова взрыву – это и есть бесконечность. Нечто замкнутое и неутихающее, без начала и конца. Урок истории перечеркивает все космические представления о времени, превращая сорок пять минут в черную дыру. Хоть волком вой. Тело изнывало с тоски, даже ноги сводило; со скуки хотелось есть. Богдан глянул на часы – там стрелки едва живы, а секундная дрожала, как хиляк в натуге. Восемнадцать вздохов в минуту. Семьдесят два удара сердца за шестьдесят секунд. Это за урок значит сколько: семьдесят два на сорок пять, выходит две… нет, три тысячи… О, чертова уйма ударов. Три тысячи двести сорок раз. Заоблачные цифры! Лишь только чтобы осилить урок, который Богдан даже не запомнит. Немыслимое расточительство. Скажите об этом старику, чья сердечная мышца едва теплится и его тут же хватит удар. Богдан снова поерзал на месте. Краешек глаза цеплял пустые места за партой сзади, где должны сидеть Андрей и Мишка. И снова Андрей залез в мысли! Богдан застонал с досады. Глупая проделка брата вот уже много дней не давала покоя дома всем без исключения – общее настроение пропитано ожиданием, пронизано тихой тревогой – но Богдан чувствовал, что переживает по-особенному. Страхи по Андрею и бледные глаза Травницы, сменяя друг друга, мрачными образами блуждали по уму. Богдан едва дождался конца урока, чтоб подхватить свои вещи и тихой сапой ускользнуть в лес.

Он делал так на протяжении нескольких дней – сбегал с уроков и бродил по лесу. Невероятно, как только Травница до сих пор не заметила его присутствия. Богдан даже подумывал, что она видит его или просто знает, что он болтается вокруг ее дома, но ничего не говорит. В любом случае, пока она не сердится и не пытается его гнать, Богдан будет околачиваться у ее избушки. Все думалось, что стоит еще хоть часок, еще немного понаблюдать за Травницей и ответы явятся сами собой, будто от пустого созерцания лесной хижины в мозгу вспыхнет озарение с четкой истиной наружи. К тому же Травница не шла из головы и Богдан безвольно подчинялся желаниям глядеть на ее жизнь, ублажая свои нездоровые склонности к самобичеванию. Он уже неплохо изучил уклад ее дня и хорошо знал, что аккурат после второго урока, Травница берет с собой мешок или корзину, пса по кличке Стебель, и уходит в чащу примерно до обеда. Когда возвращается, в мешке уже что-то есть. Богдан смутно понимал, что, скорее всего, там трупики животных, но не углублялся в эти мысли. Ведь они не приближали его к правде о себе и Травнице. И сегодня, по обыкновению, она ушла. Богдан глядел ей в спину, пока ее силуэт не скрылся в недрах леса. Потом принялся ходить вокруг дома. Старые строения выглядели серыми и дряхлыми – только тронь и рассыпятся в труху. Но на деле сарай был крепышом, а хижина и подавно. Богдан поднялся на крыльцо и распахнул дверь – он всякий раз осторожничал и боязливо осматривался вокруг. Вообще, Травница зря не запиралась. Внутри дом никак не менялся, все предметы от крошечного коробка до громоздкого кресла стояли по местам. За столько дней Богдан хорошо запомнил и даже мог по памяти пересказать расположение всех вещей в доме Травницы. Новым бывал только запах еды, и то, зачастую, воздух полнился лишь духом кофе и вареных яиц. Каждый раз, бросая взгляд на кухонный стол, у Богдана замирало дыхание. Это происходило так незаметно, что мальчик почти не осознавал, однако исподволь рожденная мысль была вполне четкой – с легкой руки Марины он опасался увидеть жаркое из куницы. Но изо дня в день стол оказывался пуст и Богдан, с выдохом облегчения, пускался в дальнейший осмотр.

Иногда проскакивали шальные мыслишки, что это мог бы быть и его дом тоже. Он представлял себя угрюмым бирюком, шатающимся по лесу в поисках свежепомерших животных. Так он воображал в шутку и тут же мотал головой, ухмылялся, чтоб напрочь обесчестить вымысел. Смотреть особо было нечего – логово отшельника пустовато, но Богдану нравилось с особой, болезненной душещипательностью снова и снова оглядывать все вокруг.

Медленно он прошел по кухне, едва касаясь пальцами принадлежащих Травнице предметов. Кофейник был еще горячий. Богдан представил, как совсем недавно она сидела за столом и пила кофе на завтрак. Интересно, что ей думалось в те мгновения? Может, о нем… Ну нет, глупость, Богдан знал, что Травница не имеет к нему отношения. Причем знал это так твердо, что никакие, пусть даже самые веские и значительные доводы не могли бы покачнуть его уверенность. Травница не изменяла своей страсти к порядку. Каждая вещичка знала свое место и стояла там же, где Богдан видел ее в первый раз. Особенно приглянулось угловое старомодное кресло, узкое, но на длинных ножках. Его обивка, прежде красная, а теперь обшарпанного морковного оттенка, была вся из мелких колечек, будто руно. Кресло было забавным. Однажды Богдан отважился в него присесть и оказалось весьма удобно, поэтому он тут же вскочил – не хотел, чтоб в хижине Травницы было хоть что-то приятное. Неизменное тиканье голых чесов, без стеклышка над циферблатом, уносило за пределы настоящего, растворяло происходящее в суматохе дней, выносило на параллельную прямую. Никогда еще Богдан так яро не выпадал из реальности, время растворялось само в себе, счет часов и минут более не мог быть серьезен – сколько бы ни прошло, а с места не двигалось; внутренние ощущения дня стирались, расплывались в полумраке пыльных окон, мерное тиканье разъедало привычные ощущения мира. В такой тишине могло произойти что угодно, при этом трудно поверить, что в хижине Травнице происходит хоть что-нибудь, в этом стоячем, вязком воздухе, который гасил каждый шорох и шаг.

Порой на полках появлялся тонкий слой пыли, но к следующему же утру он пропадал без остатка. Иной раз возникало чувство, будто одним только своим присутствием Богдан может нарушить тонкую гармонию безупречности. Он трогал кончиками пальцев стены, мебель, гладил ладонью затертую столешницу и все прикосновения были невесомы, чтоб ненароком не сдвинуть что-то хоть на мизер. Богдан вспомнил свою комнату – безалаберно разбросанные вещи, одежда во всех углах, книги, карандаши… Травница никак не его мама, скорее уж Андрея! Опять он вспомнил про Андрея. Эта мысль, как горькая пилюля, расползлась внутри. Что-то все не слава богу. Богдан решил уйти. Он окинул комнату последним взглядом и шагнул в прихожую и тут на крыльце послышались шаги. Дверь стала отворяться. Богдана сковал ужас. Как он мог так забыться, что перестал вслушиваться в звуки с улицы! Мальчик застыл, пронзенный стыдом и страхом. Меж тем дверь неумолимо открывалась – уже показался рукав просаленной серой плащевки. Ледяное оцепенение сжало все тело, но или стоять тут, встречать Травницу на пороге ее хижины или что-то делать. Скованность исчезла, как от удара током, Богдан рванул дверь чуланчика и скрылся в его спасительной тьме. В ту же секунду послышалось, как, похрустывая затасканным макинтошем, Травница шагнула в дом.