Фуга. Горсть вишневых косточек

– Я лишь хотел взглянуть на подземный ход.

Было бесполезно говорить, Лика уже разъярилась и ничего не слышала, только кричала.

– Может ты хотел затеять обыск, поэтому притащил дьячка, чтоб он сделал за тебя грязную работу? Так смотри! – Лика распахнула один из ящичков старенького, фигуристого секретера, что заменял ей письменный стол и оттуда полетели тетради.

– Анжелика!

Бюро кряхтело от напора, за секунды оттуда вывалились книги, бумага, всевозможные крема и склянки, карандаши, и множество других мелких предметов, которые только и могут поместиться в мизерных ящичках.

– Под матрасом? – Лика рьяно задрала постельное белье, оголив деревянную лежанку. В виде обнаженного дерева кровати и задранной в куль, развороченной постели было что-то интимное, нагое.

– Анжелика, уймись!

– Ах, вот еще есть!

У подножья кровати стоял ридикюль. Лика рывком распахнула его и вытянула на свет кружева – черные, белые, золотистые, мелькнуло и красное неглиже. Невесомое белье взметалось в воздух перед носом Иоанна и, замысловато извиваясь, оседало на пол дымчатым бугорком. Лика думала смутить отца выходкой, но Иоанн только сжал зубы, так, что борода угрожающе дернулась кверху. Он процедил:

– Нет ничего глупее, чем препираться с истеричной девицей, – он развернулся на каблуках и был таков. А Лика осталась стоять среди бесполезно разбросанного хлама. Впрочем, и диакон не двинулся с места.

– А ты что застыл!?

Все время, пока Иоанн был в кельи, Кирилл мялся у него за спиной и угодливо пялился батюшке в пятке. Весь его вид источал услужливость, он даже двигался бесшумно, чтоб ни малейшим скрипом не сбить внимание Иоанн. Теперь, когда они с Ликой остались одни, Кирилл выпрямился и бросил на нее вполне уверенный взгляд:

– Отец Иоанн несправедливо суров с тобой, Анжелика. Я служу здесь считанные дни, но успел заметить, как явно недоволен тобой батюшка.

Лика отшатнулась:

– Отвянь!

– Не огрызайся, – спокойным, даже повелительным тоном произнес Кирилл, – Я лишь проявляю понимание. Говорю так, потому что мне знакомо это отношение – втаптывание в грязь из лучших побуждений, – диакон выждал паузу, но Лика не собиралась отвечать. Тогда он продолжил, – Я сполна хлебнул родительской строгости и жажды безмерного контроля.

Лика вспыхнула:

– Отец не просто требует, он хочет мне добра! Ты ничего не знаешь, ни обо мне, ни о нас, так что не торопись судить, – она и сама так не думала, но не соглашаться же с Кириллом.

– Да-да, он хочет, как лучше, – отмахнулся диакон, – Но и ты не зла себе желаешь! Весь родительский пыл основан на заблуждении, будто их дети фатально пустоголовы, тупы, напрочь лишены рассудка и способности осознать собственные желания. Будто, дай волю и они, словно мотыльки, тут же полетят в огонь. Из чего выходит, что патологическая, почти чудовищная забота – доведенные до абсурда инстинкты наседки – куда умнее и лучше свободного выбора чада.

– Ну и расфуфырено ты болтаешь! Отца этим непременно сразишь, но я такого не люблю – давай короче, к чему ведешь?

– Да так, увидел в Иоанне отражение своих кошмаров, – он вытянулся перед Ликой и заложил ладони за спину, – Не знаю, как ты миришься, Анжелика: батюшка столь мудр в церкви и на проповедях, ему поверяют тайны не последние люди города, его совета жаждут, к нему прислушиваются, но дома он закостенелый сатрап, он диктатор. И слепому ясно на ком он отыгрывается больше всего.

В Лике что-то шевельнулось. Она прислушалась к болтовне Кирилла, но старалась не подавать виду, будто он задел за живое. Нарочито небрежно она произнесла:

– Хочешь сказать, знаешь, как мне поступить?

В ее словах диакон услышал явное недоверие, он чуть отступил:

– Прими сказанное, как знак сочувствия – понятия не имею, что делать в таких случаях. Я-то вообще покинул отчий дом, чтоб следовать своему пути.

Лика не сдержала улыбки:

– Постой, ты сбежал из дома и подался в семинарию?

Кирилл улыбнулся в ответ:

– Пути господни, – развел он руками. Но произнес это гадко, будто нелитературно ругнулся. Лика снова стала ускользать, Кирилл заметил это и поторопился вернуть разговор в мирное русло. – Твой брат обнаружил ход и просил меня держать язык за зубами, но, видишь ли, я не могу утаивать правду от батюшки, – Он стал прохаживаться по кельи, важно размазывая свою речь, будто целый день был намерен болтать и восхищаться звуком своего голоса. Лика все еще удивлялась тому, как резко Кирилл перестал корчить из себя покорного слугу и начал держаться раскованно. Он поднял подбородок, смотрел прямо и бесстыдно, а голос зазвучал твердо, с нотками власти. Эта разительная, наглая перемена настораживала, Лика невзначай прислушалась к болтовне. – Пришлось рассказать Иоанну, что вор приходит из келий, тем самым бросить тень на тебя. Нет, я не собирался гадить тебе, пойми, Анжелика – воровство-тоннели-кельи – вывод напрашивался сам собой. Но батюшка не думает на тебя, хотя я знал, что вы все равно повздорите.

Личина треклятого прохиндея вылезла из-под маски раболепства и, наконец, то отвратительное ощущение, что вызывал у Лика диакон с первой минуты знакомства слилось с его истинными повадками в единый отталкивающий образ. Тем не менее, суть его слов пока ускользала от понимания:

– И зачем тебе это понадобилось?

На лице диакона появилась улыбка:

– Видишь ли, на чувствах играть легко. Гнев – дополнительная ниточка в умелых руках.

– И все же?

Кирилл важно заложил руки за спину. Казалось, он мнил себя хозяином положения и упивался чувством власти.

– В епархии многие недовольны Иоанном и тем, во что он превратил монастырь. Балаган, да и только!

– Тебе-то откуда знать? Ты здесь без году неделя.

– Держу нос по ветру. К тому же, в любом деле необходима четкая цель. Я свою уже наметил. Диакон – только начало.

Лику явно насмешило, то, как кичился этот тощий диакон, кем себя воображал. Она открыто хохотнула:

– Что это ты имеешь ввиду?

Кирилл был рад выболтать все:

– Многие уверены, что церковь должна быть чертогом тишины и умиротворения. Кто я, чтоб не соглашаться с сильными мира сего. А здесь проходной двор для анонимных алкоголиков, неуверенных в себе наркоманов, бродяг и говорливых старушенцей с саженцами подмышкой. Батюшка, право же, премилый человек и против него лично я ничего не имею, но он не осознает какую ценность представляет вся старина этого места, а особенно хранилище! Он растрачивает богатство зазря! Сама посуди, вековые иконы в тяжеловесных позолоченных рамах висят прямо в храмовом зале, у всех на виду, неприкрыто, небезопасно, где их легко присмотреть мошенникам или даже вандалам. А церковный подвал со всеми древностями? Это место нуждается в добросовестной заботе, которую Иоанн не торопится предоставить. Все эти ваши общежития и волонтеры оказываются для него важнее православных приданий. Он не понимает ценности, что заключена в старине и даже примерно не представляет какова стоимость этих сокровищ. Уму непостижимо, иметь такой клад и валять его в пыли долгие годы! Я уж не говорю о повседневных возможностях, что он упускает прямо из-под своего носа. Батюшка Иоанн не способен руководить монастырем, он лишь погубит церковь попустительством и мягкотелым потворством.

– Да он же возродил этот монастырь, тупица! До отца по храму ветер гулял, постройки были в плачевном состоянии, если б не родители, монастырь бы превратился в руины.

– Храм терпимости, вот что это. Когда я стану протоиереем…

– Что? Что ты там себе напридумывал, служка?

Диакон мерзотно улыбнулся:

– Я упоминал, что кое-кто недоволен службой отца Иоанна, а я, напротив, умею понравиться людям.

– Окстись, диакон, от тебя тошнит! Ты замышляешь что-то у отца за спиной, еще и наглости хватает говорить мне об этом. Знатный ты нахал, ваше боголюбие!

Кирилл простодушно развел руками:

– Бог не выдаст, свинья не съест.

Лика двинулась к выходу.

– Куда это ты, я не закончил?

– Расскажу о тебе отцу, он должен знать какую змею пригрел на шее!

Диакон схватил ее за запястье:

– Стоять, – вопреки ожиданиям, Кирилл не выглядел взволнованно, напротив, по лицу расползлась самодовольная ухмылка, – Ты хочешь сказать батюшке Иоанну, что я замышляю за его спиной? Браво, Лика, из твоих уст он воспримет этот бред на ура!

Лика вырвала руку, но осталась стоять. Как ни печально, диакон прав, отец не станет ее слушать.

– Я вот к чему веду – зачем тебе терпеть нападки Иоанна и страдать от его суровости, если…

– Для тебя он отец Иоанн!

– … если под рукой у нас столько возможностей к свободе и богатству. Ни к чему и дальше оставаться жертвой, хватит терпеть его нападки, освободись, вырвись! Пораскинь мозгами, стоит тебе принять верную сторону и уже через пару лет гнет узурпатора спадет с твоих чудесных плеч, а впереди будут лишь безграничные возможности и все, что душа пожелает. Иоанн не знает, что ему делать с богатством и властью, зато знаю я.

– Я, кажется, неправильно поняла, ты предлагаешь мне плести интриги против собственного отца? Вместе с тобой строить ему подлянку?

Диакон округлили глаза:

– Если тебе угодно облачить щедрые возможности в столь приземленные слова, то да, предлагаю.

– Слушай, Кирилл, я с первого взгляда поняла, что ты изверг и гадина, такова уж твоя натура, но как ты можешь говорить это мне!?

Кирилл сделал шаг Лике навстречу и оказался почти вплотную к ней:

– После законного рукоположения я останусь в черном монашестве, то есть жениться будет нельзя. Поэтому хорошо бы успеть до таинства, понимаешь? Брак с дочерью духовного наставника выгодно подчеркнет мои истинно христианские качества в нужных кругах.

Лика оробела на мгновение, но тут же взяла себя в руки, чтобы не доставлять диакону удовольствия своим смущением. Кирилл как-то совсем по-товарищески взглянул на неё и пожал плечами:

– Я сам не хочу, но для положения это было бы неплохо.

– Тебе вовсе не обязательно лезть в черное монашество, – зачем-то сказала Лика.

– Не обязательно, – устало согласился диакон, – Но, как я уже говорил, это более выгодная позиция для будущего. Черные монахи внушают доверие, а доверие – ценный рычаг.

– Ты поганец!

Кирилл совершенно по-доброму хохотнул:

– Да и в тебе что-то есть – бунтарская жилка, искра. Меня это вполне устраивает.

Какой же гадкий этот диакон! Как может человеческое существо быть столь отталкивающим и противным, Лику передернуло.

– Устраивает? – не хватало слов, чтоб всю гамму чувств, что она испытывала к нему в данный миг, – Ты знаешь, я все таки расскажу отцу. Чем черт не шутит, вдруг удастся заронить хоть семя сомнения на счет тебя.

Лика уверенно направилась двери, а диакон тихо проговорил:

– Как джентльмен, я не хотел выносить на обсуждение следующее, однако мне тоже есть, что рассказать батюшке про тебя. – Лика не слушала, была уже в коридоре, но Кирилл продолжал, – Например, что тебе стоит поплотнее задергивать занавески на ночь.

Лика остолбенела:

– Что?

Дьякон покивал головой:

– Я могу пересказать ему прошлую ночь от начала до конца.

– Да ты сволочь.

Кирилл сморщился:

– Но-но, какие грязные слова в святых стенах.

Лика сделала короткий шаг к Кириллу, на ее лице читалось отвращение и злость:

– Теперь я понимаю, что ошибалась на счет тебя, Кирилл, думала, ты просто наглый приживала. Но нет, ты дрянь до мозга костей, молчаливая, въедливая зараза. Ты так пускаешь слюни на церковное золото, что держу пари, сам таскаешь иконы из подвала! А ведь точно, – у Лики был такой вид, словно она только что решила загадку, – Ты подмаслился к отцу, поешь ему осанну, тихаришься, а сам потаскиваешь из хранилища. Ведь сам же признался только сейчас, главное – доверие, а ты к отцу под кожу готов влезть, чтоб выслужиться! Все корчишь сиротку, слюнявого служку, а на деле второсортный хапун с сальной рожей.

Лика говорила дерзко, но в голосе сквозила растерянность, уязвимость, Кирилл остался доволен. С наглой физиономией диакон вышел из кельи, всем своим видом показывая, что разговор окончен. В узком коридоре он притворился, будто проход слишком тесен и, обходя Лику, на несколько долгих мгновений прижался к ней.

– От всей души хочу признаться – мне жаль, что самая преданная дочь батюшки Иоанна при этом самая нелюбимая. И, кстати, когда пропали часы меня здесь даже не было, – он наклонился ближе и влажным блестящим ртом медленно добавил, – Анже-лика.

Она проследила, как Кирилл вышел за дверь и легкой поступью направился к церкви. Всего за несколько шагов он сбросил с себя спесь, прижух и ловко перевоплотился в услужливого дьячка с опущенным взглядом.

– Кстати, – бросил он, обернувшись на ходу, – мое предложение будет в силе не долго.

В конце аллеи отворилась дверь деревянного флигеля, оттуда вышел Иоанн. Диакон как раз успел съежиться, скукожиться, стать жалким, а когда батюшка заговорил с ним, то весь затрепетал изображая робость.

12

Вообще-то, Сашка догадывался от чего Регина злится. И, как ни взгляни, у неё есть на то основания. Столько слов, столько чувств, а выходит пшик. Сашка тянул. Потому что думал еще рано, он не готов… Они не готовы! Тянул, потому что искал слова, набирался мужества. Все ждал, когда же перестанут мелко дрожать руки при одной мысли об этом.

Тянул, потому что не мог выбрать кольцо. Теперь же оно в кармане – красное золото и рубин искусной огранки; тихо, благородно, дорого. Камень призван ненавязчиво перекликаться с шелком темно-медовых прядей, с искорками карих глаз. Хватит медлить, пора, долой сомненья. Решение вызрело. Оно набухло и готово сорваться с губ. Ещё полагается поститься и говеть, но сейчас для этого нет времени, довольно и молитвы. Парадно-выходной пиджак стянул худые плечи. Туфли новые, блестящие, еще скрипят при каждом шаге. И скромный галстук, серебристо-серый, по словам Лики, чудесно здесь смотрится.

У Регины день рождения, придут лишь родные, так что быть приглашенным большая честь. К тому же это не только ее вечер, теперь – их с Региной общий. Сашка нащупал в кармане блокнот и бархатную коробочку. Вынул из вазы два букета, тот, что пышнее и больше Амалии, хризантемы – Регине. И вышел за дверь.

Неважно какая слякоть и грязь на улице, в саду Волдановичей всегда прибрано, чисто и свежо. Два поджарых добермана лежали на крыльце, апатично рассматривая гостей, но стоило хозяину окликнуть их, как Прыткий и Любляна вскакивали и гибким жгутами неслись на зов, готовые вывернуться наизнанку в своей собачьей преданности. Дом, светлый и просторный, пах розами, всюду стояли букеты в роскошных вазах, приборы сверкали на накрытом столе, Амалия Волданович с улыбкой принимала поздравления в день рождения дочери. Сашка подарил ей букет и рассыпался в комплиментах. Он был в хорошем расположении духа, что весьма гармонировало с общим настроем. Мысль о предстоящем приятно будоражила – по внутренностям пробегала дрожь, взвинчивая, возбуждая. Нетерпение росло. Невзначай Сашка прикасался к карману, чтоб нащупать твердую коробочку – он словно хранил секрет, выдающуюся, фееричную тайну. Порой приходилось напустить на лицо чуть суровости, чтоб скрыть безотчетную улыбку. Сашка нашел Регину на кухне, вместе с сестрами и пожилой дамой в шелках она готовила блюда к подаче. Он тут же предложил помощь, однако старушка резко выставила его прочь, пробрюзжав, что мужчины на кухне только портят.

– Бабушка Инесса, тетка отца. По его линии сплошь ворчуны,– виновато пробормотала Регина, выскользнув с кухни. Она выглядела очаровательно в скромном платье цвета пудры и зачесанными на бок волосами.

–Твои любимые хризантемы, – Сашка протянул ей букет. Регина взяла его и сдержанно улыбнулась.

– Ты помнишь, что я люблю желтые.

Сашка наклонился ближе к ее уху:

– Ты больше не дуешься на меня за Леопольда?

– Ох, Саша, это я рада, что ты не злишься. Понимаю, что была не права, и тогда понимала, но так сильно злилась на деда, что сорвалась и на тебе, – по голосу Регины стало ясно, что она и впрямь сожалеет.

– Регина, тебе стоит знать – Леопольд упивается видом чужого бешенства. Все его капризы и выходки направлены лишь на то, чтоб растравить чьи-то нервы. Та волна возмущения и праведной ярости, что летит на него, то мгновение, когда собеседник раскален добела, все это приносит старику немыслимо наслаждение. Заодно, он чувствует свою власть. Когда Леопольд запросто доводит человека до визгливой истерики, то невольно начинает видеть в нем ведомого, безвольного остолопа. Стало быть, уже не воспринимает серьёзно. Я видел, каким самодовольным делается его лицо – преображается в миг, он даже веки чуть прикрывает от удовольствия.

– Я знаю, что он делает это специально, и все равно не могу терпеть его издевки! А бедный отец? Старик совсем его измордовал. Папа старается не показывать, но порой заметно, как он страдает, отчаявшись найти с дедом общий язык.

– Ты пригласи его сегодня?

Регина удивилась:

– Леопольда!? Он бы все равно не пришел.

– Дело не в этом… Он боится, что вы общаетесь с ним не от чистого сердца, а только по неизбежность. И от этой тяготы чувствует себя обузой.

– Конечно по неизбежности! А он чего ожидал после стольких лет издевок? Сколько себя помню, всю мою жизнь, дед выкидывает какие-нибудь гадости.

Сашка почуял, что беседа уходит не в ту степь и поспешил сменить тему.

– Боюсь, к старости, ты, любовь моя, тоже станешь несносной, брюзгливой старушенкой. Наследственность очень упряма, особенно в дурных проявлениях.

– Чего тебе бояться? Ты же чудесно ладишь с грымзами и ворчунами.

– Быть может, у тебя будет такая же вставая челюсть.

– О, вот это грубо!

Наконец все собрались за столом в просторном зале. Сашку усадили рядом с полной и красивой Полиной, она нарядилась в белые, невесомые кружева, кудри спрятала под старомодный чепчик, охотно принимала участие в беседах и окидывала гостей горделивым взглядом. Регина сидела по другую сторону рядом с родителями и сестрами, Сашка весело переглядывался с ней иной раз. Собрались только родственники, разговоры ходили легкие, все по очереди поздравляли Регину и родителей, высказали ей теплые пожелания, Сашка тоже сделал это, и вот, ближе к концу вечера снова взял слово.

– Сегодня был замечательный, теплый вечер, – начал он, подняв бокал, – Я искренне рад и благодарен, что вы, Амалия Георгиевна, пригласили меня, дав почувствовать себя частью вашей семьи. Поверьте, это много для меня значит. И потому, скромно и совершенно по-семейному, без длинных вступлений… – Сашка старался сохранить голос ровным, – Марк Всеволодович, Амалия Георгиевна, я прошу у вас руки Регины!

Марк Волданович расплылся в улыбке херувима, восторг и умиление заиграли на круглом лице, оно заблестело, разрумянилось. Марк сложил пухлые ручки перед собой и елейно произнес:

– Думаю, тут дело за Региной.

Все повернулись к ней. Сашка выждал мгновение:

– Регина, окажи мне честь быть моей женой.

Регина побледнела. Она смотрела на него в упор, Сашка в подробностях видел ее бескровное лицо – на нем мелькнула тень ужаса, безысходности – немного не то, чего он ожидал. Все затихло в ожидании; никто не дышал, не шелохнулся. Воздух стал вязким, тяжелым, Сашка с трудом вздохнул и уже не смог выдохнуть. Лишь сердце барабанило, как сумасшедшее. Регина молчала… Еще миг и она согласится, Сашка знал, был в этом уверен. Тогда он, путаясь в словах и строчках, прочтет ей стихи из блокнота. Тогда он сможет выдохнуть. Короткое слово, Регина! Уже сейчас, вот-вот… Если уж он подавился воздухом, то она должно быть вовсе лишилась дара речи. Надо дать ей немного времени справится с чувствами. Она ведь может и расплакаться, в конце концов, у женщин с этим просто. В жгучей тишине, взгляды гостей, один за другим, стали отрываться от Регины и впивались в Сашку.

Молчание затягивалось. Все таращились на него и в целом доме ни звука. Сашка выдохнул. Внезапно он почувствовал себя громоздким, неуклюжим; галстук болтался, как сопли у дурачка, Сашка пригладил его неловким жестом.

– Мы можем поговорить? – наконец пробормотала Регина.

Внутри все посыпалось.

– Конечно, – ответил Сашка, чуть грубее, чем хотелось, – Есть что обсудить.

Они удалились в комнату и Регина гневно захлопнула дверь:

– Это было чудовищно!

–Твое молчание? Именно! – Сашка хмурился, но старался не выказывать злости. Регина же была вне себя. Кудри, зачесанные на левое плечо, разметались и разъяренно вздрагивали от резких движений.

–Твоя выходка недопустима! – понизив голос, чтоб не услышали гости, прошипела она, – Что ты вообще себе позволяешь!?

– Выходка…– Сашка казался начисто сбитым с толку, – Мы обсуждали это немыслимую уйму раз!

– То были пространные, далекие мечты, то была выдумка! Пустой треп от безделья – дед мечтает, что опят сможет ходить, мама мечтает, что тетка Полина исцелится, мы мечтали о будущем… Бестелесные, одноразовые затеи, котором не суждено сбыться, они нужны, чтоб не сойти с ума от настоящего, а, в нашем случае, просто скрасить минуту.

– Даже не знаю, как сказать – я держал это за чистую монету.

Регина опешила, отступила и на мгновение замерла:

–Да ты что, – прошептала она, – мы же не всерьез.

Сашка вспыхнул и уже перестал сдерживаться:

–Так это лишь повод для шутки?– выкрикнул он.

– Прошу, тише! Прости, – Регина попыталась коснуться его ладони, он отдернул руку, – Прости, я должно была раньше сказать, но я… Ты такой добрый, славный… Было хорошо…

– Я не славный, Регина, ничуть! Поэтому давай откровенно.

Регина его не слушала.

– … было все чудесно. Просто я переросла наши отношения, – она прижала ладони к груди, – Я чувствую, что пора двигаться дальше, развиваться, идти вперед, мне нужны новые цели. Ты понимаешь меня, Саша? Я так хотела, чтоб ты догадался, нащупал эту отстраненность, что появилась между нами и не пришлось бы делать тебе больно. Я пыталась сказать все без слов. Но ты был слеп, вот и вини себя. А мне нужно большее. – Регина снова протянула к нему руку, – Я так надеюсь, что ты поймешь меня, Саша!

Он отпрянул:

–Что за издевка! Что значит большее!? Я только что предложил тебе себя и всю мою жизнь, что же тебе еще нужно?

– Ты только усугубляешь, Саша, перестань.

– Не перестану! По меньшей мере я имею право на внятное объяснение.

– Не думаю, что ты поймешь, – скорбно произнесла Регина. Она поджала губы в сочувствии – пантомима официального сожаления, жест врачей или пожарных, лиц, уполномоченные сообщить дурную весть.

– Я хотел прочесть тебе стихи, – брякнул Сашка и тут же пожалел о сказанном. Как он произнес это – жалобно, почти прося пощады. Под ложечкой тут же заныло, он вскинул на Регину грозный взгляд, но мгновение было упущено, она тоже расслышала интонацию. И отчеканила сухо, безжалостно:

– Не задвигай о любви, Саша, нам обоим сейчас не сладко.

– А я-то думал ты напротив, теряешь терпение, хочешь подтолкнуть меня к этому шагу. Отстраняешься, потому что я медлю, думал, ты ждешь предложения! – голова вдруг страшно загудела, Сашка сцепил ладони на затылке. Регину взвинтил этот жест:

–В конце концов, ты должен был сначала поговорить со мной! Нельзя же вываливать это так, исподтишка на глазах у всей родни. Что они подумают теперь обо мне?– она сложила руки на груди, и выдохнула, едва сдерживая слезы. Словно пережила немыслимое унижение и до сих пор не оправилась от него. Куда-то в бок, не глядя на Сашку, она забормотала, – Нужно было раньше догадаться, что ты способен выкинуть номер. Прослеживалось в тебе какая-то склонность к драме. Ты был эгоцентриком всегда, постоянно зависим от чувств, сиюминутных ощущений, конечно это путь в пропасть.

Как странно было слышать такое от Регины, Сашка опешил от ее слов и немного даже растерялся.

– Будто говорю с другим человеком.

– Знаешь что! – продолжала Регина, она нападала, а Сашка никак не мог взять в толк, чем так разозлил ее, хотя, по всему разумению негодовать здесь должен именно он, – Я не в ответе за твои фантазии, ты напридумывал себе не весть что, я подыгрывала – было забавно, не более. А если решил выкинуть необдуманный поступок, то хоть предупредил бы! Мы бы поговорили и ты не загнал бы нас в это глупое положение. Сам ведь напортачил, а теперь выкобениваешься, совершенно не по делу!

Сашка обнаружил, что разговор его все больше удивляет, нежели злит. Да и Регина была совсем не той, что недавно встречала с ним рассвет на колокольни. Его вполне искренне интересовало:

– Когда ты стала такой гадиной, Регина?

– Вот значит как! Стоит сказать то, что ты не желаешь слышать и тут же переход на личности! Тогда и я не стану умалчивать – усвой, что я женщина, и мне недостаточно твоих скопческих интересов.