Фуга. Горсть вишневых косточек

По лицу Регины, по всей ее позе – острой, с выпадом – Сашка прочел, что она только что бросила бомбу, но не мог понять в чем соль. Он глядел хмуро и с вызовом, но молчал, Регина нервно поежилась от этого взгляда.

– Не надо было бросаться на амбразуру, Саша, – уже примирительно проговорила она , – Не стоило вываливать свои желания перед моей родней в столь голом виде, посмотри, к чему это привело – мы посмешище, шуты гороховые. Сестры не забудут сегодняшний вечер.

–Уж прости, что мои чувства поставили тебя в столь неловкое положение!

Сашка вылетел из комнаты, притворив дверь, и мгновенно напустил на себя безразличный вид. Чувство стыда казалось столь тяжелым, что невозможно сделать и шаг. Внутри все кипело, клокотало. Внутренности разворочены, будто их погрызли доберманы . Гости старались не смотреть в его сторону. С величайшим усилием он подошел к Амалии и Марку, чтоб откланяться и был очень благодарен им за непринужденный вид. Лишь напоследок, вдогонку к длинному хвосту позора, скрипучим голосом бабки Инессы прицепилось:

– Нахаленок!

Мир рухнул. Рассыпался, стал пылью, изничтожил себя, стерся в порошок. Сашка долго бродил по улицам, и даже после темноты никак не мог заставить себя пойти домой. Казалось невозможным втащить всю эту громоздкую, без конца и края, боль в помещение, огородиться дверью. Он думал, что не влезет в дом, так переполняли чувства, не выдержит давление стен, свихнется от их натиска; казалось, теснота лишь распалит терзания и вдавит горячее жало мучений глубже в сердце. Нет, домой нельзя – там отец со своей моралью, там Лика, там может быть Люба, не дай бог! Уж она-то заметит все по лицу и начнёт разговор – такого никак нельзя допустить. Никаких бесед, ни слова об этом! Лучше не ворошить.

Было плохо. Сашку чуть подташнивало, он ощущал себя несчастным, обманутым, оболганым, бестолковым – мясистый клок истерзанных чувств. Регина ему отказала. Немыслимо, не может быть! Да лучше б Земля сошла с орбиты. Сашка все думал, где же ошибся. Он перебирал в памяти их отношения: подверг сомнению каждое слово, каждый поступок, рассмотрел под микроскопом спорные ситуации, припомнил все до капельки, до черточки, придираться к себе как мог, но тщетно. Ни намека на ясность! Все произошло без видимых причин. Перед внутренним взором еще стояло недовольное лицо Регины, вспомнился полный укора и порицания взгляд, которым она сверлила Сашку, ее слова до сих пор звучали в голове. Боль стала отступать перед слепящей яростью, он сильно сжал зубы, чтоб не ругаться от гнева. Без видимых причин! Сашка ускорил шаг и скоро был уже у боковых ворот монастыря. На ходу сорвал галстук, в прихожей скинул отвратительно блестящие туфли и ворвался к себе в комнату. В нагрудном кармане жалось к телу и, как раскаленный уголь, жгло кольцо. Сашка выдрал его из коробочки – оно задрожало в возбужденных пальцах, рубин вульгарно брезжил красным – и бросил в ящик стола. В этот же миг он решил, что стоило бы и вовсе отделаться от кольца, вышвырнуть его подальше, пусть пропадёт в мягкой топи запоздалой весны, но сама мысль снова прикоснуться к нему была нестерпимой. Сашка захлопнул ящик и в два шага выскочил за дверь. Первым делом он ворвался в зал и прошерстил книжные полки, нужная книга нашлась быстро – большой толковый словарь русского языка.

– Скопческий… Скопческий… – Сашка бормотал под нос, помогая глазам отыскать нужное слово, – Скопец! Добровольно кастрированный, согласно религиозным или другим воззрениям.

Обходительность нынче так называется…

Сашка захлопнул словарь. Медленно опустил его на стол. Как ни странно, злости не прибавилось – как сводило скулы, так и сводит.

– Богдан! – он бесцеремонно вломился в комнату мальчишек. Богдан подпрыгнул от неожиданности, книга свалилась с верхнего яруса кровати, – Богдан, на выход. Спилим этот суходрищ!

–Что стряслось? – Богдан натянул штаны и засеменил, не поспевая за Сашкой. Тот влетел в подсобку и стал перебирать инструменты. Он сунул Богдану в руки снасти, сам нахватал много чего и широкими шагами заторопился к каштану. – Сашка, что происходит? Ты принарядился, ты что, ходил в театр?

– Да, я был в театре!

Сашка включил свет, забрался на старый каштан, обмотал его веревкой, велел Богдану тянуть, когда скажут, завел бензопилу и пилил. Пилил… Пока не кончился бензин. Потом пилил еще.

Каштан был столь широк и огромен, что приходилось сначала отделять от него крупные ветки и лишь потом валить ствол. Сашка присел на пенёк и застыл. Так, в оцепенении, всецело поглощенный своими мыслями, он пробыл долго, Богдан боялся его тревожить и все это время ждал. Но становилось холодно, вспотевший от усилий с каштаном, Богдан быстро замерз. Ночной северный ветер заставил его подойти к Сашке. Богдан видел, тот чем-то огорчён и осторожно произнес:

– Ты что-то пригорюнился, – ответа не последовало, – Саш?

– Я прекрасно! – Сашка вскочил на ноги, – Иди спать, а мне нужно поквитаться с каштаном.

Тут он вспомнил, как там, в комнате Регины сказал ей про стихи, да не сказал, а проскулил! Пожалуй, Регина решила, что он клянчит милосердия. Новая вспышка ослепила разум. Он опять схватил пилу, жужжал ей, потом взялся за топор и вколачивал его в древесину до потери сил.

– Твой брат тронулся! – Юрий вглядывался в окошко под самым потолком кельи. Он был зол спросонья, а чёрная борода космами торчала по сторонам.

– Что он там делает? – Лика лениво поворочилась в постели, она бы и дальше спала под вопли пилы, но Юрия раздражал этот звук.

– Набросился на дерево, как сумасшедший изверг. Слушай, да у него припадок!

– Нет, – все же Лика накинула атласный халатик и подошла к окну. Прожектор белым клином освещал кусок ночи, где Сашка с самозабвенным упрямством вымещал злость на каштан. – Я пойду узнаю в чем дело.

– Нет, постой, – Юрий отошёл от окна. – Эта пила привлечёт лишнее внимание, мне лучше уйти.

И он бесшумно, через узкий коридор проскользнул в пустующую келью, ту самую, где решетка с окна была тайным образом откручена и лишь приставлялась рядом, создавая видимость надёжной защиты.

А по утру, когда все собрались в столовой, отец спросил:

– Как будто бы кто-то шумел ночью?

– Я спилил каштан, – объявил Сашка.

– Поудачней время не нашлось?

– Я выбрал лучший момент.

– Ты что ж, не станешь завтракать? – удивился отец, видя, что Сашка уже собрался.

– Кусок в горло не лезет, – и быстро ушёл.

12

Богдан пытался ускользнуть незаметно, но Марина все равно увязалась за ним, и, когда, ребята миновали старый дуб, она заметно разнервничалась. Богдан, напротив, был в легком расположении духа.

– Что у тебя в свертке?

– Неважно, – Богдан бережно переложил сверток из плотной бумаги в другую руку, подальше от глаз сестры.

Марина не унималась. Она задергала Богдана вопросами:

– Мы увидим Травницу? В это время она дома? Ты так часто подглядываешь, что наверняка знаешь весь ее распорядок.

– Марина, я не подглядываю! И сейчас ее нет дома, поэтому мы и идем туда, – Богдан медленно осмотрел лес, – Ты заметила, лес теперь совсем другой, не то, что в нашу первую вылазку к Травнице. Земля подсохла да и деревья пробуждаются, уже зеленоватые.

– Я заметила, что у тебя язык развязан.

Богдан убедился, что собаки точно нет и провел сестру в дом. Дверь, как обычно, была не заперта.

– Мне немного страшно, – призналась Марина.

– Мы на минутку.

– Нет-нет, я хочу осмотреться!

На цыпочках, словно боясь кого-то потревожить, она медленно прокралась вглубь дома. Потертый коврик заглушал шаги, пока Марина бродила по комнате. Богдан последний раз осмотрел крохотную кухню, пропитанную запахом кофе, и пустоватую, убогую горницу. Грязно-морковное кресло стояло в своем уголке, зазывая опуститься в него, но Богдан отвернулся.

– Иди сюда, – позвал он сестру, – Только посмотри на это кресло!

Он с торжеством и восторгом указал на кресло с обивкой из колечек, Марина озадаченно свела брови:

– И что в нем?

– Как что, оно замечательное!

– Богдан…– протянула она.

– Присядь, не бойся.

– Нет.

– Смелее! Ничего удобнее в жизни не встретить.

– Нет уж, уволь, -Марина поспешила убраться подальше от кресла. – Здесь так мрачно, гораздо темнее, чем на улице, – она щелкнула выключателем, но ничего не произошло. – Не работает.

– Конечно.

Богдан тем временем вертел сверток в руках. Он еще не придумал, как бы лучше оставить его Травнице. Травница… А дома ни единого цветка, все только в засушенных пучках висят под потолком чулана. Может, не очень хорошая идея была с подарком.

– Так что же у тебя там? – Богдан не ответил. – Слушай, мы залезли в чужой дом, это преступление вообще-то. И мне уже жутко, я не знаю зачем ты шел сюда, но давай уйдем. – Марина помялась, – Дома мне казалось забавным проникнуть к Травнице, побродить тут. Но сейчас, знаешь, посреди леса, в этой темной избушке…

– Кто здесь?

Марина вздрогнула и застыла – в низком дверном проеме стояла Травница. Она была бледна, кожа тонкая, словно прозрачная, бесцветные глаза, а волосы черные, вороные, как у Богдана. Травница сделала осторожный шаг вперед.

– Ты уже был здесь! Я всегда чувствую, если кто-то приходил, – она вовсе не казалась злой, лишь растерянной и даже немного испуганной, – Отвечай мне.

Богдан, наконец, обрел дар речи:

– Я принес вам подарок. Орхидею. Вы же любите цветы,– он снял бумагу, открыв великолепный сиреневый цветок на тонком стебле.

Марина боялась вдохнуть, казалось, она вот-вот потеряет сознание. Надо бы убежать, но было страшно шевельнуться, привлечь внимание. Невероятно, но Травница как будто ее не замечала. Женщина смотрела прямо на Богдана, но словно едва касалась его взглядом – тот был пустым, безжизненным, таким же бесцветным, как и сами глаза. А лицо не имело выражение. Было нечто неестественное в этой сцене – Богдан с длинным цветком в руке и Травница, застывшая в недоумении.

– Поставь на стол, – глухо велела Травница. Богдан повиновался.

– Если вы не против, я мог бы заходить иногда. Мог бы приносить вам книги из библиотеки, те, что читают руками.

– Нет, благодарю.

– Я мог бы помогать вам. Окна протереть, к примеру.

Травница теряла терпение, она тяжеловесно протянула:

– Не надо больше сюда являться.

Богдан облегченно выдохнул, не мешкая, он схватил Марину за руку и побежал к выходу. Они выскочили на улицу, пронеслись мимо собаки в лес и припустили по липкой земле к мосту. Миновав дуб, Марина остановилась отдышаться:

– Ты знал!? – выпалила она, между двумя судорожными вдохами.

– Догадался, когда последний раз был у нее.

– Она же слепая!

– Однажды она чуть не застукала меня в доме, тогда я спрятался в чулан. Но она открыла дверь чулана! Ее глаза таращились мне в лицо, прямо в упор, но Травница и бровью не повела, протянула руку в каком-то сантиметре от меня и нащупала на полке банку с ромашкой. Потянись она вперед, коснулась бы моей груди! Меня спасло лишь то, что я обмер от страха – не мог дышать, даже сердце замерло – иначе она бы почуяла. И я понял, почему в доме темно, а стекла грязные. И почему такой скрупулезный порядок – она ставит вещи строго на места, чтоб не потерять. Я понял даже, почему она странно двигается и ходит, словно гладит ногами землю. Чтоб чувствовать ее при каждом шаге!

Ребята поплелись к дому. Наконец на небе заблестело солнце, облака разошлись, поутих ветер. Он поднимал пыль, шуршал прошлогодней травой, раскачивал неказистые ветви черных деревьев, но больше не выл яростно и скорбно. Стало легко на душе, Богдан впервые за долгое время перестал хмуриться и прятать взгляд.

– То есть, у нее бесцветные глаза из-за слепоты и это никак не связано с тобой, – заключила Марина.

– Верно.

– Несчастная, – Марина жалостливо сморщилась, – Должно быть тяжело ей, без родных, одной в лесу. Как она вообще живет, раз ничего не видит? Как делает настои, чучела? Не понимаю, разве можно собирать травы, когда не можешь их рассмотреть!

– Слепые не такие уж и беспомощные, как мы привыкли представлять. К тому же вспомни-ка, она срубила голову кунице весьма проворно.

– Ну спасибо, я старалась об этом забыть. Зачем ты принес ей цветок? Если еще в прошлый раз понял, что она не твоя мама, значит сегодня пришел только ради орхидеи.

Богдан пожал плечами:

– Я чувствую, что виноват перед ней, потому что подозревал, преследовал.

– И поэтому предложил помогать ей? Скажи, ты бы правда стал носить ей книги или делать что-нибудь еще – она ведь могла согласиться.

Богдан поежился:

– Ох, Марина, если честно, я надеялся, она откажет.

– Зачем было предлагать?

Богдан сделал какой-то неопределенный жест рукой и, медленно складывая свою речь, проговорил:

– Я принес орхидею и предложил помощь скорее для себя… Чтоб заглушить совесть и подвести черту, завершить эти неприятные похождения на хорошей ноте.

– Богдан, твои рассуждения в таких закорючках!

Богдан не стал говорить Марине что горьким комом у него стоят запутанные, но весьма болезненные угрызения совести. За преждевременные пылкие выводы, за дурные слова, что он говорил о Травнице, даже за мысли. Он плохо о ней думал, стало быть, касался ее образа нехорошими мыслями, запятнал его, нагло облапил. Совсем не разобравшись в ситуации, он уже обвинял Травницу, он позволил себе вторгнуться в ее жилище и неоднократно ходил там, а все на правах обиженного ребенка. Да он даже никогда не называл ее по имени, лишь пренебрежительно – Травница, хотя еще с репортажа запомнил, как ее зовут. Попросту Богдану было стыдно. Он поддался малодушным порывам и назначил человека виновным в своих страстях, дал волю злобе, распустил желчные нюни и закопался в жалости к себе. Так что, преподнести Травнице орхидею было лишь невыгодной сделкой с собственной совестью. Еще и Андрей дурацкой выходкой выбил почву из-под ног. Богдан поймал себя на мысли, что после истории с Травницей даже немного понимает брата. Нет, ума в поступке никакого, но сам порыв, бегство от терзаний, необдуманный шаг, все это стало яснее. Богдан решил немедленно, в сей же миг скомкать всю дрянь, что так щедро разрослась в нем за последние недели, скрыть ее поглубже и запечатать прогорклое нутро навечно, чтобы потом медленно и старательно изжить эту гадость из души.

– Я рад, что Травнице мне не… Что это не она.

– Да, я знаю, – Марина покосилась на брата, – Вообще, я решила ходить с тобой не из любопытства – там в лесу, в домике среди кустов нет ничего интересного и довольно жутко. Я поняла это еще в первый раз, – Марина сконфуженно усмехнулась, – Зря ты так скрытничаешь, Богдан. Все время забьешься в угол и терзаешься там, а мог бы взять и поговорить со мной. Я бы так и поступила, пошла бы к кому-нибудь надежному и вывалила бы свои проблемы, пусть расхлебывает. Все лучше, чем одной.

Богдан сдержанно кивнул.

– Хорошо бы вообще никогда больше не возвращаться к этой теме. У нас есть родители, очень даже неплохие и, между прочим, такое рвение до прошлого некрасиво по отношению к ним. Получается, я только перечеркиваю их усердие, их доброту этим мелочным копошением в старых обидах.

– Богдан, – Марина схватила его за локоть, – Успокойся немедленно, пока ты не взвалил на себя чувство новой вины!

Он нехотя согласился, а пару мгновений спустя вдруг сказал:

– Если б я был слепым, тоже бы стал носить макинтош!

– И как же одно с другим связано? – недоверчиво нахмурилась сестра.

– Этот плащ такой плотный и уютный. И пусть весь заляпанный, залатанный на скорую руку, но накинь его и он скроет от всего мира, как надежный футляр, безотказный. Я понимаю Травницу, знаю зачем она его носит даже если нет снега и дождя – чтоб спрятаться в нем. Пускай она такая отпетая чучельница, не моргнув глазом может оттяпнуть голову зверю, справляется с хозяйством и держит целый арсенал резаков и топоров, однако живет в лесу – подальше от людей. Там она тверже стоит на ногах, чем в городе. А в макинтоше и подавно.

– Не обязательно быть слепым, чтобы носить макинтош.

Богдан закивал:

– Я об этом уже подумал. Послушай, – он пошевырялся в карманах, – у тебя есть сколько-нибудь денег?

–Увы.

– Я все истратил на орхидею. Но, знаешь, давай и маме подарим цветок? Сейчас хочется сделать ей приятно.

– Идем, как обычно, попросим у Лики или Сашки. У Лики водятся деньги последнее время.

13

– Да это бред собачий!– завопил Дима в ответ на главу из библии.

Он плохо перенес чтение, не на шутку взъершился, ходил по комнате из угла в угол, спорил и протестовал. Женя силилась унять всплеск его негодования, но выходило вяло, невнятно. Дима же говорил очень громко, срывался на крик, женины слова терялись в его горячке, также бесследно, как капли ленивого дождя теряются в бурливом ручье. Его и впрямь задело писание, но тронуло не так, как Женя подразумевала, оно будто подняло старые обиды или пнуло больную мозоль. Подопечный через чур яростно отрекался, противостоял, спор вспыхнул в одночасье и был он не на жизнь, а на смерть. Женя оказалась загнана в угол; ей бы всего лишь поговорить о боге, хоть шапочно затронуть тему, и то шаг вперед, но Дима вскипятился, вставлял палку в каждое ее слово, разнес первую главу в пух и прах. Он так разволновался, аж покраснел. По идеи, нужно было пробудить в нем духовность, вызвать прилив благонравия, душевной мягкости, любви к природе, создателю и всему человечеству, любви к себе. Вместо этого он взбудоражено отрицал все и вся, а любой довод о причастности бога к сотворению мира высмеивал, топал и губил на корню. С Димой случился приступ глухой ярости, даже ненависти, как на миг показалось Жене. Одновременно, она не находила в себе сил столь же ревностно отстаивать противоречивые убеждения о божественном начале сущего. Более того, некоторые суждения Димы, молчаливо и в тайне, она разделяла сама.

Всего-то и нужно было прочитать главу.

– Не могут быть изначально одна женщина и один мужчина! – Дима здорово вышел из себя. Он то и дело хватался за голову, движения стали резки и импульсивны. Крупное кольцо в ухе дергалось при каждом повороте головы, а то и при каждом слове. В голосе появилась сталь, – От них бы не пошло человечество, мы же не одноклеточные! Любой осел расскажет вашим попам, что природа предусмотрела двуполое размножение, внутривидовое разнообразие. Сдохли бы все их потомки, понимаешь, если б людей было только двое.

– В том то и дело! – Женя тоже кричала, но лишь для того, чтоб быть с Димой на равных, – Не двое было! А Ева, как образ, олицетворение всех женщин на земле, Адам – мужчин. А еще говорят, что надо понимать так: Адам – человек, земля – Ева. Союз людей и земли-матери создал человечество, это колыбель души, весь духовный и ментальный мир держится на неразрывной, изначальной их связи.

– Это все догадки, оправдания! Иначе, почему в вашей трижды мудреной книге не написано все напрямую?

– Все, что говориться там не нужно понимать буквально! Книга полна образов и метафор и взывает не к логике, а к душе. К тому же претерпела сотни пересказов и переводов, отсюда путаница. Но голова тебе зачем-то нужна, можешь мозги напрячь и в книге разобраться.

Женя видела, что делает хуже. Это выходило не специально, она, напротив, пыталась утихомирить подопечного, силилась сгладить все острые углы этой темы. Отнюдь, Дима кипел все больше, он почти брызгал слюной.

– Там и сам черт ногу сломит!– взревел он, выпучив глаза, – Подумать только – съела яблоко и впала в немилость. На кой нужно сажать эту яблоню, если рвать с нее нельзя? Ну если богу так нужно было это дерево, взял бы, да спрятал с глаз долой, вселенной что ли мало! – Дима только-только выдохнул, присел на край кресла, но его вдруг осенило, он заново вскочил, взвился, глаза полезли из орбит, – Понял! Подчинение! Бог создал людей свободными и беззаботными, но ему требовалось безоговорочное повиновение!

– Это было древо познания!

– То есть, остальные деревья просто фруктовые, а эта одна яблоня вдруг познания? Если сама не вникла, то хоть мне не загоняй! Все чисто по-женски. Только бы учить. Ох, вот еще, – он с новой силой набросился на Женю, – Мы только сейчас прочли, черным по белому в вашей мудрой книге – змей приполз и соблазнил Еву съесть плод. Змей! Сам Люцифер подбивал клинья, он соблазнил – ангел, божество. Лукавый! Она попала под влияние нечеловеческих чар, она поддалась силам свыше. А Адам? Ева дала, он откусил. Его не обхаживал ангел, нет, он тупой подкаблучник. А женщины захапали себе всю славу, мол это они такие непокорные, хотели сравняться с богом. Меж тем очевидно, что вина Адама в этом поступке гораздо выше, чем Евы!

Женю все глубже увлекало уныние и отчаянность положения. Она проныла:

– Дима, я кажется совсем теряю нить твоей мысли.

Тот не пошел на уступки. Он все ругался, выплевывал новые и новые доводы, вспоминал строки из писания – некоторые переиначенные до неузнаваемости – и очернял их. С удивлением Женя заметила, что в глазах подопечного, сколь бы не было там ярости, а все же проглядывает ум. Тем более неясным становилось, как нечаянная беседа о библии сорвала с его взора сонливую пелену идиота.

– Бред бешеной собаки, а не книга! Только зря деревья на бумагу истратили.– он навел оттопыренный палец на Женю, обличительно, словно она воплощала всю церковь в своем лице, – Двуличные, бессовестные. Проповедуете милосердие и любовь к ближнему, а у самих кровь на каждой странице!

Женя непонимающе нахмурила брови:

– Ты читал Библию?

– Еще в школе. Тогда я что только не читал.

Он снова как будто бы успокоился. С оскорбленным видом уселся на диван, уткнулся лицом в зажатый кулак, примолк. Женя сотню раз пожалела, что завела разговор о библии. Когда отец говорит все идет как-то гладко, а если появляются вопросы, то он знает ответ на любой из них. Отец так глубоко убежден в незыблемой правоте писания, что один только его вид во время проповеди вселяет спокойствие, уверяет в тихой надежности господа бога и наполняет душу чувством святости и чистоты. Бывали ли у него когда-нибудь такие же затруднения, как сейчас с Димой? Невозможно представить его в обществе крикливого юнца, которой истерическим путем завладел ситуацией и гнобит теперь сотворение мира, будто выдумки малолетки. Когда в церкви появляются новенькие, отец любит начинать с притч. Он обстоятельно, неторопливо рассказывает и разъясняет по одной в день, без спешки, без суеты. Подталкивает собеседника к рассуждениям, позволят прихожанину самому произнести ключевые слова, открыть истину. Ведь в то, до чего человек дошел сам и верится легче. Нужно было и Диме прочесть притчи, но кто же знал, что так опасно начинать с начала.

– Постой, послушай, – Женя торопливо листала писание, – Вот, послушай: и вышел сеятель сеять…

– А первородный грех! – закричал вдруг Дима, припомнив что-то сильно его оскорбляющее, – Что там за дребедень с первородным грехам, а, Женя? Ты ответь, это почему же я только рожден, еще и из чрева не вылез, а уже виноват? Потому что Ева съела плод? Но по твоим же словам она – не она, а земля-матушка, как с теперь быть-то, как все понимать?

Женя молчала. Ей стало ясно, что Дима выплевывает вопросы единственно для того, чтоб тут же испохабить ответы. Он чувствует слабину, ее неуверенность, вот и разгорячился, как голодный хищник при виде крови. Пышет жаром и брызгает слюной. Божье слово натурально довело его до тряски. Женя не представляла, как ей выпутаться из столь дрянного положения. Наверное, нельзя просто взять и уйти? С другой стороны, почему бы и не уйти, наедине с собой Дима остынет, а к следующей встрече Женя подготовится основательней. Уйти значит негласно признать поражение. И пусть она сдавала по всем фронтам, но присутствием-то может постоять на своем. Дима все еще кричал, вспоминал куски из евангелие, придумывал все новые доводы о бессмысленности сказанного там. Женя просто молчала, наблюдала вспышку его гнева со стороны. Какое-то время он сам с собой повопил, поспорил, наконец иссяк и отвернулся к окну.

– Кусок отошел, а ниже вспучилось, – проговорила Женя, выждав несколько времени молчания. Дима обернулся, она кивнула к потолку, где отклеился пласт свежих обоев. – Видно, сквозняк был, вот лист и не схватился.

– Принесу клей, еще чуточка разведенного осталась.

Дима и сам был рад сменить тему. Тем временем Женя взобралась на табуретку и ощупала стену.

– Ты не открывал бы форточку вечером, дай хорошенько приклеиться.

В тишине, стараясь не смотреть на Диму, она промазала клеем висячий уголок, потом тщательно и не в меру долго приглаживала его ладонью.

Вскоре Женя ушла. Медленно смеркалось, плотные тучи подгоняли ночь. Неистовый ветер апреля хлестал по спине, по голой шеи, Женя немного постояла средь улицы, подставляясь его буйным порывам. Прохлада здорово помогала избавиться от тяжелого осадка беседы. Неприятное чувство поражения и бессилия все больше наполняло душу. Очевидно же, она не справляется! Женя поплелась домой. Шла долго, нога за ногу, безмолвно сокрушаясь о собственной несостоятельности. Нельзя с такими криками обсуждать библию, это не столь эмоциональная тема. Ее нужно проговаривать, перекладывать на жизнь, вопросы – обсуждать, но не орать друг на друга, ни в коем случае.