Робокол

Лойя представляла, что Сэмуил придумывает лазейку и услышит приближающийся шторм. Он толков и сообразит, что на этой широте и в это время года таких штормов не бывает. Значит…

Первые крупные капли со звоном упали на разогретый металл. Воздух поменял запах и стал наполняться эфиром. Смерть отодвинулась. Лойя попробовала отождествиться с дождем, почувствовать себя каплями и струями, соединяющими небо и землю. Она все еще лежала беспомощной. Несмотря на то что до начала ночного движения оставался час, «Робокол» снялась с якоря и включила полный ход. Идти по набирающим силу волнам было риском, а спасти при этом остров – вообще фантастика. Значит, испугался…

Лойя слышала, как где-то внизу раздались команды, началась возня. До нее долетели вопли отчаяния, принадлежащие кому-то из моряков, она не помнила кому. Гневный голос выкрикивал, что пусть хоть обкормят наркотиками, но в такой шторм двигаться нельзя. Блюстители порядка действовали бесшумно и исполнили предложение крикуна, насильно напичкав его таблетками. Лойя вспоминала путаный пересказ Димы. Часть была правдой: в «Робоколе» находился узел, придающий древнему кораблю недюжинную силу и маневренность. Голос бунтаря принадлежал кому-то из команды, умевшему управлять тайным агрегатом.

– Третий механик!

Это были слова, ее слова вслух. Лойя удержала себя от закипающей эмоции – ее тонкая оболочка могла рождать подобие разряда для готовящихся сорваться с неба молний. Находиться на металлическом контейнере в таком виде сверхопасно. Вот она, первая, сверкнула слева, еще одна, и еще – все ближе и ближе. Молнии несли гигантские разряды, и, будь антенны на «Робоколе» целы, они бы взяли на себя эти удары. Но месиво из балок и проводов было бесполезно во всех смыслах.

Лойя метнулась вниз, чувствуя прилив сил: ей хватало, чтобы жить, но было недостаточно, чтобы воссоздать грубое тело. В каюту доктора, не зная, почему туда, но к этому несчастному, теперь сильно накачанному псевдолекарствами. Рядом никого, но врач выглядел хуже любого больного.

Вот он поднял голову, почувствовав, что рядом кто-то есть, но Лойя опередила, прильнув к самому его уху: «Вытащи бочки с горючим на подъемник и пошли их наверх».

– Это приказ? – исступленно произнес доктор, сочтя, что все эти глупые повеления он теперь должен исполнять, принимая их за свои собственные пожелания. Еще не став такими, как ребята-охранники, старый морской волк понимал, как работает эта дьявольская медицина. Все, чего желает повелитель, в обход свободной воли приобретает свой голос, свое право требовать – как если бы чужой приказ являлся страстным желанием самого человека. К нескольким голосам, которые он слышал всю жизнь, добавился соперник – новичок, обещающий вскоре стать лидером.

Повинуясь давнему привычному голосу, рука Генри протянулась к секретному шкафчику, но голос Лойи опередил:

– Потом я тебе позволю! Сейчас бочки.

Доктору симпатизировало, что с будущим лидером можно находить компромисс и договариваться, но если обманет… никогда больше.

Он накинул штормовку и вышел в лес дождевых струй. Бочки были тут же, рядом. Генри подивился, что охраняющий его предатель не смог сам сделать такой пустяк. Через минуту три стофунтовые бочки ползли вверх на ржавом, скулящем подъемнике, и только перед их прибытием на верхний ярус Генри закричал:

– Их же сейчас молнией! Дубина, это нельзя…

Было поздно. Привлеченная массой разнозаряженных потенциалов, белая молния с грохотом вонзилась в металлический цилиндр. Следом прогремел мощный хлопок, и тьму озарил расширяющийся огненный шар, следом за ним второй и третий.

Ничтожная мысль невидимой представительницы слабого пола обретала осязаемые черты. На острове будто бы знали про предстоящие взрывы. Пока Энрике соображал, что за огненная атака обрушилась на них с неба, с другого конца на превосходящей скорости плыл остров. Трос Сэмуила был выше похвал и, сколько мог, держал дистанцию между кораблем и плавучим куском суши. Но от прыжков по волнам его натяжение перестало срабатывать так же хорошо, как при нормальной погоде. Энрике понял это и обесточил мины – они могли начать рваться одна за другой.

Видя, что оборона ослабла, пятеро скитальцев бросились стаскивать трос с буров. Но желаемого эффекта не получилось. Переместившись, натяжение выросло на тех бурах, которые еще держали тяжесть натяжения. Вместо того чтобы врезаться в корабль сзади, скитальцев стало относить влево, и скоро оказалось, что «Робокол» вот-вот наскочит на подводную часть острова. Ч-ч-ч-шрек!

Раздался первый угрожающий сигнал. На горящем корабле произошло движение, слишком быстрое для посторонних, но достаточное для разворота событий в другое русло. Несколько матросов, как по команде, бросились за борт, надеясь выбраться на берег. Но волны сыграли другую шутку: стали поворачивать корабль обратно, и трос теперь выполнял иную функцию, отводя остров к другому борту. Наконец скитальцы справились с тросом и оторвались от корабля.

Лойя медленно приходила в себя после ослепительной вспышки. Ей было неведомо, что происходит, и первым ее действием была попытка воссоздать тело. Скоро она почувствовала упругие струи дождя на щеках. Сработало! Видя, что рядом никого нет, она, не раздумывая, побежала к капитанской рубке. На дверях висели замки и точно такие же мины, что и на острове.

– Вы заминированы, отойдите от дверей и люков! – скомандовала Лойя и сразу получила ответ, что есть ход снизу, через вентиляционный шлюз. Пятая дверь по правому борту и за входом – люк. Может быть мина! Лойя бросилась туда, но к пятой двери уже подбирался огонь. Если не начать тушение, спустя четверть часа будет поздно. Лойя исчезла и возникла за пятой дверью. Как раз там, где стояла мина. Женщина распахнула дверь и впустила огонь. Ее одежды зажглись тотчас же, и исчезать в тонкое было нельзя из-за нарушения элемента огня. Неужели новая глава оказалась такой короткой?! Сейчас опять взрыв и на этот раз – последний.

Тут рядом с Лойей возникло движение. В стене узкой технической каюты сдвинулась панель, и из-за нее послышался голос. Лойя выкрикнула, что здесь мина и огонь. Тогда заслонка вывалилась на пол. Хэндборо вылез наполовину, схватил женщину за свободно свисавший кафтан и втянул за собой в люк.

Она не помнила этого тесного коридора. Вытянутые вверх руки и вонявшие паленым ожоги на туловище, руках, шее. Ей надо было что-то сказать, но что? Наконец к ней вернулась память:

– Еще немного, и корабль сгорит. Вся палуба в огне… это я виновата!

Никто ей не ответил. Вокруг много голов-силуэтов. И все они тотчас отвернулись, как только прогремел взрыв. Потом еще, и третий. Отступающее зло жгло все мосты. Одна за другой головы стали исчезать, пока не осталась одна. Око.

Он сказал что-то типа: ты нас спасла. Но потом кинулся рвать ее тлеющие одежды. Лойя больше страдала от удушья, ей и в голову не могло прийти, что огонь так быстро охватит каюту, выжжет весь воздух и подпалит ее бренную плоть. Капитан дал ей воды и попросил самой сделать перевязку. Он отошел и встал спиной, но каюты не покидал.

– Он будет ждать меня до последнего! – сказал Коай. – Мне нельзя выходить, но очень нужен Генри, если его не выбросили морским чертям. Я должен его дождаться. Сделай себе компресс…

Лойя понимала, что речь о его брате, и их встреча будет далеко не приятной. Тело жгло повсюду, но голова работала, только чтобы придумать защиту для отважного капитана. Но ни через минуту, ни через пять ничего не произошло. Капитан держал руки на приборной доске и едва заметно отбивал пальцем секундный счет. Наконец в дверь постучали, и раздался голос Хэндборо:

– Все чисто, его нигде нет. Взяли наш катер, пробуют убежать… перевернутся, должно быть, скоро.

Не отпирая двери, капитан спросил, как пожар. Хэндборо промолчал.

Сострадательное Око уверенно подошел к двери и открыл. В каюту ввалился где только можно обожженный Хэндборо. С трудом ориентируясь, бедняга пробрался к диванчику и рухнул без сил. Капитан тотчас же шагнул наружу сражаться с негаснущей лавой.

Лежа лицом к стене, Хэндборо простонал, что отходы, которые она подставила под молнии, принадлежали Корейскому министерству обороны, и эта гремучая смесь почти не тухнет под воздействием воды. Он успел добавить, что, к счастью, Лойя не увидела семь остальных бочек заразы и этому усатому герою удалось спихнуть их в море.

С пожаром справились нескоро. Одновременно капитан пытался уберечь остров, который швыряло по волнам. Хоть трос надежно удерживал гигантский комок суши, тот, не имея контакта с дном, ухал то вверх, то вниз, как исполинский айсберг. К утру в огромном радиусе от этой связки по волнам качались ошметки истерзанной флоры, плавали вырванные с корнем деревья и пучки широких листьев. Животных, которые не смогли укрыться в норах, постигла та же участь. Но самым жалким зрелищем был корабль.

«Робокол» представляла собой обугленный обрубок. Ограждение главной палубы почти полностью болталось за бортом, удерживаясь на уцелевших рейлингах и скобах. Доски палубы прогорели насквозь, а иные торчали наружу уродливыми черными зубами. Обгорела надпись, пропал флаг, и издали «Робокол» могла походить на корабль-призрак со спутанной копной изуродованных антенн навигации на макушке.

Из уцелевших насчитали пятерых моряков на корабле, включая капитана и Хэндборо, четверых «островитян» и Лойю. Другая женщина – жена капитана – бесследно пропала. Моряки, которые видели, как уплывает Энрике, утверждали, что женщины с ними не было. Но через пару вопросов парни стали путаться и сдались, сказав, что видимость была близка к нулевой и разглядеть доподлинно не представлялось возможным. Все предатели, ставшие марионетками Энрике, бесследно исчезли. Нашли тело только одного, сильно обугленное.

К облегчению Лойи, Генри выжил, хотя и получил ожоги. Его перевязали и изолировали. Было неясно, как работают таблетки злого гения. Капитан не исключил, что могут сработать временные коды, когда бедняга будет вынужден исполнять заложенную программу против своей воли.

Утренняя линейка получилась торжественно-траурной. Солнце зарылось глубоко в тучи, и все равнялись на восток. До цели оставались сутки – ничто, чтобы отремонтировать корабль до завершения сделки. По мнению Сострадательного Ока, паршиво было, что они лишились всякой связи. Все хоть сколько-то смыслившие в технике сгорбились на радиомачте – сооружали элементарную радиоантенну. Дима отделился от группы и подошел к капитану:

– Сэр, какая у нас цель? Сейчас этот островок уйдет японцам, и что дальше?

Слово «сэр» заставило Сострадательное Око поднять брови и взглянуть на юриста. Отвечал капитан медленно, словно нехотя, и впечатление было такое, что он придумывал или определял на ходу.

– Продажа острова сделает нас богатыми, Дима. Ты получишь свою долю и останешься в Австралии. Есть что-то еще, что я могу для тебя сделать?

И спрашивавший, и отвечавший понимали, что это не то, не те слова, ответ на другой вопрос, поэтому оба молчали. Но молчание мужчин было разным. Капитан оторвал взгляд с дальних горизонтов и украдкой посматривал на Диму. Тот соображал, как получше задать вопрос и не слишком выдать своего нового намерения. После всей этой передряги на острове к Диме пришло новое осознание, какого он не ждал и не приглашал. Остальная, прошлая жизнь перестала казаться чем-то устойчивым, выверенным. Родная Германия больше не тянула к себе как к месту, где можно тягаться силами с соперниками, утверждать себя. И убийца ли он, если, совершая преступление, наверняка не знал, что убьет.

Ответ проступал нечетко и туманно, не единым предложением, какое дает суд, – «виновен» или «невиновен». Не тот был случай, когда вина провозглашалась одним словом. Теперь, после покушения Энрике на весь корабль, на него лично, он мог сказать, что намерение значит больше исхода. Негодяй переключил в нем что-то, сильно качнул фундамент, но этим же показал, что вера в Диме есть.

Новое чувство, вспыхнувшее после испытания, теперь отчетливо показывало себя, требовало раскрыть другие потаенные стороны, которые по сию пору спят, дремлют на дне сознания и так и останутся там, если их не встряхнуть, не испытать на прочность. Если Анн была злом, то что в нем самом определило, что она зло? Это должна была оказаться могучая правда – противоположность злу. В таком случае, где эта сила теперь? И сможет ли она посетить своего обладателя еще хоть раз в жизни, особенно если вернуться в рутину прежней работы? Сущность юриста изменилась, и втиснуться в старую шкурку станет трудно и даже больно.

– Куда поплывете потом?

Капитан внезапно улыбнулся. Попытался спрятать улыбку в усах, не выдержал и от души растянул губы на всю ширь. Видеть это было сверхъестественным, если принять во внимание разруху, царившую позади капитана, и понимать, что час с лишним назад он лишился жены. Пусть даже забытой, но некогда близкой, любимой.

– Это ты не меня спрашивай. Все равно что спрашивать скакуна, куда направит его наездник. Допусти такую мысль: «Робокол» – Небесный корабль. Теперь, осенью 2007 года, на широте, соответствующей этому году и месяцу, я говорю тебе, что эта развалюха, истерзанная и убогая, не больше чем видимость. Все это, захватываемое взглядом, не представляет собой реальности. Бессмертной, неуничтожаемой. «Робокол» можно стереть в порошок, сжечь, потопить, но невозможно уничтожить. Она должна дотянуть до цели и… подобно скакуну, ждать следующего приказа. Ждать столько, сколько потребуется. Если я отвечу, что не знаю, куда она поплывет, это будет неправильный ответ. Он верен лишь с крошечной точки, которую называют точкой зрения. Для такого корабля не существует привычного времени… Выброси из головы, что небесные суда управляются ангелами и сотканы из золотой нити.

Капитан похлопал ладонью по искореженному рейлингу и поскрябал ногтем обгоревшую часть, будто пробуя очистить нагар и узреть под ним драгоценный металл.

– Правду говорю: при взгляде с Небес он золотой!.. Займись, пожалуйста, уборкой, нарисуй нам какое-нибудь помпезное имя, «Джордано Бруно», например. Нашим покупателям должен понравиться ход: пусть потрепанный, но благородного происхождения.

Вслед за этим на фоне клубящихся облаков дыма, по соседству с искореженной антенной Дима увидел силуэт Лойи.

Не все сделано

Вид Лойи настроил его на горькое предположение. «Никуда ведь эта зараза просто так не исчезла», – с досадой подумал юрист. В уголовных делах точку можно ставить, когда озвучены все факты и произнесен приговор. До этого на деле лежит серая тень, а подозреваемый еще не преступник. Хотя все давно знают, что подсудимый подлец, это он и никто другой, но дым рассеивается только после финального удара молотка судьи.

«Поседела она, что ли?» – думал он, пачкаясь о сажу, пока взбирался по лестнице. Лойя сказала, что катеру не по силам преодолеть шторм. Она смотрела в ту сторону, куда скрылись захватчики, отрицательно качала головой, а потом спросила, что думает капитан.

– Да знает он, не ребенок!

Внизу послышался бас Хэндборо, поучающего матроса, как сдвинуть дверь в трюм. Пять минут тот барабанил по стальной двери, не в силах ничего поделать. Другой паренек подскочил к Хэндборо и передал просьбу явиться к капитану «незамедлительно». Лойя перегнулась через рейлинг, и прядь черных волос свалилась ей на лицо. Дима наблюдал, как мичман поскакал через дымящийся хлам, а потом стало заметно и остальным: вопреки здравому смыслу, корабль стал ускоряться.

За закрытыми дверьми прошло четверть часа, а «Робокол» не думала снижать скорость. За штурвалом стоял опытный моряк, но он скоро стал подавать тревожные знаки.

– В трех милях первая гряда рифов, вижу без приборов. Надо сбавлять обороты!

Из капитанской рубки быстро вышел Хэндборо и по пути вниз схватил с пожарной доски топор. Рядом с входом в трюм по стене шли толстые провода. Хэндборо принялся молотить по ним, не укрываясь от искр.

К штурвальному молча подошел Сострадательное Око и сделал знак уходить. Пока менялись, Сострадательное Око успел шепнуть тому пару слов. Моряк изменил траекторию, устремился к Диме и тихо прошипел: «К трюму, быстро!»

Теперь риф стал виден, корабль заходил к нему справа. У левого же борта с прибором, похожим на лазер из фильма, Хэндборо целился в сторону рифа. Замеры он быстро вписывал в блокнот. Оставив чудо-аппарат, Хэндборо вернулся советоваться.

Поравнявшись с желтовато-сизой спиной огромного коралла, «Робокол» неожиданно стала кренить влево, закладывая крутой поворот. На такой высокой скорости маневр не сдвинул лишь приваренные к полу предметы. Мир корабля пришел в движение, послышался плеск воды. С борта падали тросы, обломки приборов, брошенные вещи, сыпалось все, что не могло удержаться.

Хотя и понимали, что не то что кричать – говорить нельзя, невольно несколько голосов вскрикнули: «Остров!»

Звуки потонули в чудовищном скрежете. Казалось, небо порвалось, словно гигантская простыня. Сэмуил, зафиксированный веревкой на скобе, делал пассы над «волшебным» тросом. Об этом шланге позабыли, а он оказался главным виновником. Дима дернулся останавливать взбесившегося ученого. Голос над его ухом произнес:

– Я передала этот приказ. От капитана. Успокойся!

Видимость стала нулевой. Нарвавшись на риф, остров отправил в воздух тонны пыли. Дима не видел, как капитан с матросами отцепляли трос от «Робокола», не видел ничего. Крен корабля грозил высыпать людей за борт.

– Где ты? Я слышал твой голос… – Дима руками разгонял пылевое облако перед собой. Видно стало получше, к тому же, на помощь прилетел ветер. Лойя сидела на палубе, вцепившись в опору.

Не оборачиваясь, она показала рукой на гиганта, покрытого чешуей зелени, наростами пальм и папоротников. По неизвестной причине ожил ручей и бил вверх, подчеркивая сходство с морским чудищем. Лойя считала по-японски и вслух. Повернувшись к Диме, она произнесла: «На сто восемь идем к трюмовому отсеку. Один взрывает дверь, другой – внутрь!»

Дима переспросил – считают ли остальные, что Энрике там? Лойя вслух продолжала свой счет, который после определенного момента стал на английском – «девяносто один… девяносто два!»

Пока спешили к трюмовому, она сообщила, что Энрике засел намного глубже: «Вам опасно туда, а я сделаюсь прозрачной». Дима засомневался, что капитан велел именно это. Но сам лезть «куда глубже» не захотел и ограничился должностью взрывника.

Взрывчатка разнесла замок, и дверь заклинило. Время стало врагом, это заключили по прыти, с какой корабль снова понесло вперед. Захватчикам подчинялась скорость, «Робоколе» – курс. И кто кого одолеет, решится за несколько часов.

– Не ходи! Они только и ждут заманить внутрь заложников.

Лойя обернулась и прямо посмотрела на Диму, удивившись его словам. Ей понравилось; забота юриста – маленькая сладость в горечи задачи. Лойя отменила поспешность, задержалась на ласковом мотиве.

– Это моя внутренняя болезнь. Сейчас я не должна допустить затмения, когда осуществление Дао так близко. Съесть соль с сахаром и насладиться вкусом чего-то одного из них – невозможно. Надо выбрать!

Дима схватил ее за локоть. Геройство не для женщин, лучше пускай он, должен же кто-то подставить себя.

– Вы неплохо играете в карты, давайте короткую партию! Кому выпадет, того и судьба.

Дима не догадывался, что азиатки верят в сомнительные пасьянсы: это, скорее, было для него, чем для нее. Метод решать судьбу, когда удача или промах должны выбрать между привычным и черт знает чем, европейцу не близок. Он опустил голову, и Лойя приняла это как его смирение.

– Кому это нужно? Все мы можем теперь спастись на острове, он больше никуда не уедет. Корабль легче кинуть, чем возиться с проблемами…

Отчаянная речь ушла в пустоту. Лойи не было. На него смотрела только искореженная дверь. Пространство заполнилось гулом, который шел из чрева старой посудины. Шум моторов был нестроен. Команда столпилась в центре палубы. До Димы дошел приказ: идти глушить двигатели. Если бы не Хэндборо, он бы не сумел.

Любимчик

Отважный мичман, помощник капитана, тихоня и интроверт, был, вне сомнений, любимцем богов. Небожителям нужны преданные, не задающие вопросов и самозабвенные. Лойя из их же числа, но с условностями, а Хэндборо – самое то. Быть с ним рядом – само по себе удача. Дима наваливался на рычаги, выполнял несложные поручения. И ждал. Такой накал обязан разрешиться каким-нибудь взрывом, пробоиной – одно уступит место другому.

Попутно Хэндборо сообщил, что Тасико, хоть и с оговорками, но устроило, как они припарковали остров. Видимо, японцу было в радость, что такая невыполнимая миссия вообще состоялась. К тому же, если возить почву с этого места к стройке мелкими паромами, это не возбудит подозрений у наблюдателей.

– Хэндборо, ведь самое время сказать, кто такой Энрике! Только прямо, не уходите от ответа, от этого мерзавца мы нахлебались вдоволь, надо же знать, в чем его червоточина!

Дима угадал момент. Выкручиваться в канун гибели – занятие никчемное. Хэндборо начал отвечать, оглядываясь по сторонам, но скоро заговорил увереннее. В детстве и у Энрике, и у Сострадательного Ока были совсем другие имена. Старший родился еще во времена Советского Союза; потом семья перебралась в Данию, а вскоре лишилась отца. По какой причине его мама обратилась к врачу, уже не узнать. Но все по поводу старшего – Андрейки.

Существо это было первозданной чистоты. К Андрейке не липла никакая гадость, говорить, что он был лучше сверстников, – ничего не сказать. В школьные годы непросто определить, во что разрастется маленькая судьба и как проявится в мире, как заставит сотни и тысячи умов думать иначе. Мама верила в судьбу и знала, какой путь уготован ее первенцу: патриарх, святой, предстоятель.

Навещали бабок-ведуний, после революции сохранившихся в русских поселениях. Ходили и к местным провидцам, к астрологам. Мальчик всем виделся избранником Небес, в тех или иных словах мнения сходились. Хоть не самый блестящий студент, Андрейка брал учителей своим поведением, жаждой порадовать старших, поступать искренне, без задней мысли. Про себя преподаватели-женщины завидовали русской маме, потому как где еще в Дании сыскать такого кроху-человеколюба. Ровесники-мальчики его били и ценили: совершенное равновесие для такого возраста.

Гений

Не один, а сразу несколько учителей советовали матери показать Андрейку профессорам Копенгагенского университета. За пять лет до этого ученика колледжа зачислили на второй год обучения в университете, и тот с середины семестра сдал весь курс. Хоть Андрейка не дружил особо с точными науками, в гуманитарных же рассуждал всем на зависть, а по причине детской простоты объяснить умел более доходчиво. Послушав мальчика, всякий проникался его глубиной или советовал маме – вези сына на повышение!

Повезли. Смотрели тут и там и не могли-таки определить, куда нужно. Знающие мужи обещали подыскать профессора под стать.

От датского друга родился Андрейкин братик. Назвали Олегом, в датском – Олаф. Мама переключилась на новорожденного, тут-то и произошла ситуация. Серый кардинал от физиков-теоретиков Иоганн Стунт как раз искал «чистый ум» в доказательство своей бесовской теории. От профессора Иоганна отвернулись все христианские школы, какими бы разными трактовками друг от друга они ни отличались. Каждую из доктрин Иоганн опроверг, заповеди перевел в принципы динамики и затухания, сбогохульничал о главных пророках. Но слаб был в одном – не мог привести примера живого, не словесного. Стунт разработал проекцию: можно нацелить целый мир на один девственный ум и разом сделать такой ум отражением мира с несовершенствами, стремлением к превосходству и стоном от несбывшихся надежд.

Коллеги бурлили, что даже пусть так и получится, но кто же даст экспериментировать над людьми? Ум должен быть человеческим. Профессор Стунт не споткнулся о препятствие и пошел в стан противника – к духовенству. От его суждений волосы на благочестивых головах служителей церкви вставали дыбом. Но в любой деревне есть свой простодушный глупец. В святой пастве стали созревать оппозиционеры. Подкупало в ученом то, что всем он говорил, что верующий с церковью не борется, но обязан доказать, что христианство – это наука.

Несильным в молитве такой лозунг нравился: что понималось под наукой, могло быть доказано, стало быть, и Слово можно доказать, и что, рождаясь, неизбежно попадаешь в лапы похоти и греха. Все могло быть подкреплено фактами.

Мать Андрейки была далека и от науки, и от церкви, знать не знала об этих спорах, но что-то зацепило ее в имени – Иоганн Стунт. То ли ореол славы, непомерно разросшейся у этого человека, то ли невидимая связь, порою так загадочно объединяющая людей, невероятно далеких по статусу и взглядам. Ни профессор не мог объяснить этого матери, ни она, как бы ни старалась, не поняла бы. Но встреча состоялась, потом еще и еще…