Робокол

Через полгода мальчика было не узнать. Равных Энрике не встречалось нигде, только теперь с другой стороны. Его интеллект рос много быстрее остального. Этим своим умищем мальчик стал учиться побеждать страдания. Андрейка-Энрике знал снизу доверху причины несчастий, непонимания и вражды между людьми. В свои тринадцать лет ребенок разбирался в людях лучше специалиста-психолога. Не было жизненного излома, какого он не сумел бы объяснить. Такой сын матери стал нравиться все меньше, материнское чутье говорило, что мальчик уже не от нее. Сердце служило Энрике бесплатной аптекой, источником лекарств, но не инструментом, каким осознается и ощущается мир.

Развитая не по годам вежливость и знание этикета выказывали его воспитанным, даже располагали к себе, но это больше не была та сердечная открытость, которую ценили все и каждый.

Приходили святые отцы, вели с мальчиком диалоги, и тот старался убедить их, что Христос – высший ученый. Одни отворачивались от Энрике, клеймили богохульником, другие, напротив, мотали на ус, так как сами не умели так изложить. Пугало одно: мальчик считал, что Спаситель не один. Поэтому стали подозревать, не метит ли вундеркинд в пророки. Так или не так, но ребенка портило излишнее внимание.

Мама уже не могла вывести Энрике из круга славы. Многие о нем знали и желали удерживать в свете софитов. Братик же его был обыкновенным. Что-то получалось, что-то нет. Ломал ноги, болел простудами, дрался с задирами, врал и ябедничал. Девочек не принимал за равных и оскорблял по поводу и без него. Со старшим братом не дружил, поскольку его не понимал, будто чужого человека. Олафа отдали в морское училище из-за неважных отметок. По-датски это означало прощание с семьей – учился Олаф на другом побережье и приезжал к маме раз в две недели. С началом трудовой деятельности ему следовало оставить родительский дом и переехать в свой.

Энрике же оставался с мамой, точнее сказать, жил рядом, озаряя ослепшую женщину лучами своей славы. Не стало родительницы – и Энрике сразу женился, чтобы не отвлекаться на заботы по хозяйству. Жену выбрал филиппинку: совсем не датский тип, но беспрекословная – такая, как и нужна. К тому времени и Олаф обзавелся подругой из России. Его привлекало все русское, и со временем он стал плавать в Мурманск, где и познакомился с Ольгой.

Благодаря жене занялся гороскопами и скоро стал чувствовать, как влекут Небеса. Сперва сделался капитаном своего сухогруза. Это высвободило время для созерцательных раздумий среди суровых арктических вод. Потом Олаф прочитал: кто избрал Небеса, тот уже был Небесами выбран. Тогда-то и взошла звезда его старшего брата.

Кто никогда не слышал об Энрике, узнали о нем как об экологе. Его имя числилось в списках консультантов по главным экологическим вопросам цивилизации, включая Киотский протокол. Энрике уверенно шел туда, куда шли деньги, колоссальные средства.

К этому времени проекция профессора Иоганна превзошла себя. Страдания множились, и ум не успевал выдавать антидот. Энрике знал, что должен стать человеком другого типа, – в обычный сосуд уместиться столько боли не может. Ему предстояло стать иной формацией хомо сапиенса. Сколько бы он ни изучал грядущий тип, выходило одно и то же. Его дорога лежала к существам под названием «асуры». Такое имя называл Восток; западный же мир пользовался нелестными эпитетами «черт» и «дьявол». Энрике ринулся к друзьям из Церкви. Они могли огородить его от пресловутых и затертых шаблонов. Имя и статус значили для Энрике не меньше, чем его наука.

Предстояло еще получить от Небес, присутствие которых он осознавал не хуже своего младшего брата, подобие отпускного письма. Вовсе это не письмо, а некое разрешение, после которого золотая нить, связующая человека с Небесами, обрывается. Так открывается путь к другому миру.

Небеса выполнили просьбу; бесконечно отказывать просящему они не могут. Но и взволновались. После столетий обычных людских междоусобиц им предстояло повести дело с миром, который они давно загнали в подземелье. Небеса слишком поздно поняли, что в новую эко-религию верит невероятное число людей, не говоря о том, какие там крутятся деньги.

В это время у Олафа появилось плохонькое, но свое суденышко. Обычному моряку, пусть день и ночь мечтающему стать капитаном, подобное счастье перепадает раз в сто лет. Посещая новую Россию, сбросившую с плеч множество мелких зависимых государств, Олаф узнал о возможности сделать из малосильного, трухлявого суденышка нечто серьезное. На верфях Северодвинска Олаф нашел старика-подводника, который поведал секрет сращивания корабля и подлодки и при этом обмолвился, что в трехстах километрах на восток, в неизвестной бухте ребята продают важный обломок атомной подлодки, которая считается затонувшей. Лишь когда «Робокол» стала ходить быстрее торпедных катеров и судов повышенной маневренности, Олаф – Сострадательное Око – понял, какого могущественного «зверя» пристроил у себя под брюхом.

Но прежде с предприимчивыми ребятами надо было рассчитаться. С этой целью в жизнь Сострадательного Ока пришел барон Гюнтер фон Либен. Говоря проще, Небеса и указали на этого разнузданного, бесшабашного слабака и выпивоху, прожигающего состояние и остаток жизни неподалеку от Ганновера…

Проклятие Стунта

Дальше Дима знал. Ему хотелось спросить, что за опыт над Андрейкой произвел ученый.

– Зверство, иначе не назовешь… Но Стунт не один был; такое одному не сотворить. За этим фашистом коллективное бессознательное стояло и по сей день стоит. Немыслимо человеку, живущему в приличном окружении, сделаться чем-то скверным-прескверным, если не руководит им бессознательное. Чего люди хотят? Чуда, явления! Интересно не тогда, когда негодяй становится паинькой, а наоборот. Многие хотят почувствовать, что другие-то хуже.

В какой-то момент коллективное желание достигает зенита, и Небеса уступают бессознательному, даруя желаемое. Там, наверху, много хитрых и прозорливых, поэтому невежество не получает всего, что хочет, или дар этот нельзя использовать в полную силу. Но и с адской стороны не глупые командуют. Если шанс выпал, то требуют накормить по полному меню, и чтобы с музыкой.

Только представь на минутку: незамутненный разум, редкий, редчайший! Так вот, подай бесам именно его, от другого им удовольствия мало. Так попался Андрейка, патриарх напророченный… Бывает, человеку до Бога всего-то шаг остался, может, даже с волос расстояние, но вот эти звери затевают гвалт и требуют наслать на человека испытания, вмешиваются без спросу. И нередко, вообще говоря, весьма часто побеждают. И тут катится близкий Богу человек в их пустыню: чем выше взобрался, тем быстрее спуск. Это не игрушки!

Хэндборо закончил со вздохом.

В очередной раз перед Димой встала задача: как в такое поверить? Столько ненаучного, недоказуемого, высосанного из пальца… Или здесь все так помешались на Небесах, что придумали новую религию, попутно ее возглавив? Сердце просило признать слова Хэндборо, но мозг злился. Диме думалось, что, вернее всего, братья не поделили деньги… или женщину. Какого рожна Энрике притащил сюда Ольгу? Еще вопрос – как притащил? Не иначе как обкормив таблетками.

Но странно было юристу, что он не чувствовал себя чужим в игре, под каким бы соусом ее ни подавали. Его роль! Да и барон, которого он считал случайным недоразумением, шуткой на своем пути – и тот предопределен…

Ну, нет – с такими развратниками и пьяницами Небеса не работают, да и ад постесняется.

Ответом на его мысль стало появление Рауля.

Откровение верующего

– Хэндборо, выслушайте меня. Кому еще здесь можно исповедаться?! Я пришел на «Робокол» увидеть живых пиратов. Я хотел привезти сюда тайно свою девушку, хотел ей доказать, что чего-то стою. Я католик, Хэндборо, но принял ваши ритуалы с солнцем. Теперь, перед погибелью, я колеблюсь – мне не хочется потонуть в этом безвестном месте и с камнем в душе. Мне один путь, чтобы спастись, но и он грешен. Я хочу убить подонка, убить Энрике… Да, против моих принципов, но… Это почему-то стало моим новым принципом. Не приведет ли меня это желание в ад? Ведь желая так, я отворачиваюсь от Слова Божия и от его Закона. Энрике тоже ближний мне, но не хочу я считать его своим братом.

Там, в чреве, он расправится со святой мученицей. Ему все равно, жену капитана он уже убил. Я знаю! Мы все здесь, у каждого есть руки-ноги, но мы бессильны, мы ничего не делаем, чтобы ее освободить. Я не должен за всех, я отвечаю за себя. Да! Разрешите мне попробовать?

Хэндборо покачал головой:

– Вам уже отказал капитан, отчего вы спрашиваете младшего по рангу? Напрасно. К чему бы ты ни стремился всей душой, Небеса зачтут. Католик или нет, они видят искренность сердца. Если же убить себя, даже Небеса не помогут. Слушайся капитана! Подчиняться ему – все равно что Господу.

У юриста сверкнула догадка: ему капитан не отказывал. Он не спрашивал – это так, но и отказа не было, а в вольной юридической интерпретации можно трактовать, что в таком случае Дима имеет право действовать. Ни Хэндборо, ни Рауль не могут, они связаны запретом.

Он может; но он связан страхом.

Дима быстро скапливал аргументы «против» похода в шахту машинного отделения. И тут из этой треклятой, изорванной взрывом двери что-то вылетело, звонко шлепнулось о железо и юлой закружилось по полу. Хэндборо мгновенно расставил руки и что было сил толкнул парней прочь от гранаты. Спасло их чудо. Такой взрыв был просто обязан унести наверх хоть одну душу из трех.

В легких, в крови

Ее не видно, слышался только голос. Выбираясь из-под причитающего Хэндборо, первых слов Дима не разобрал.

– …Столько всего предстоит узнать, но так мало времени! Мы не герои, мы просто хотим узнать о себе, и это толкает на жертвы. Передайте капитану – внутри невероятное излучение. Мое тонкое тело не может поддерживать зеркальную структуру, я скоро проявлюсь и никогда больше не смогу исчезнуть. Теперь все знают – Энрике там, он не остановится, так как умеет восходить над собственной болью.

Долгое время, пока Лойя находилась в трюме, превратилось для Димы в тягостное ожидание. Теперь он заорал, чтобы Лойя остановилась, чтобы не смела туда возвращаться. Но она уже исчезла из виду. Дима поднялся с пола и, шатаясь, засеменил к двери в трюм. Будут внутри рейлинги, скобы или острые шипы – он не думал. Все, чего он хотел, – это спуститься к мерзавцу и избить, а повезет, то и прикончить.

Не дошел он два шага и споткнулся на ровном месте. Словно кто-то поставил подножку. К этому времени Хэндборо пришел в себя и тихо зашипел:

– Оставь, не глупи. Никому туда не надо, бесполезно…

Дима запротестовал, что Лойя хочет вернуться, ее надо остановить. Потирая разодранные в кровь плечи, Хэндборо отрицательно крутил головой.

– Он знает, что мы переругаемся из-за женщины, потом нас легко по одному в море. Ты не понял – это сверхмозг… Ему пять твоих ходов наперед известны. Откажись от мышления, спасение в этом. Иначе тебя можно просчитать и поймать. Небеса больше не хотят смертей.

Рауль поднялся и теперь нелепо озирался. Ему грезилось, что наступило возмездие за грехи и вот-вот случится повторный удар. В рупоре раздался голос капитана:

– Покинуть вход в трюм – у нас неприятности по курсу!

Неистовство

Трое мужчин переглянулись, и Дима наконец решился. Он рванул к остаткам двери, стараясь протиснуться внутрь. Теперь это было непослушание – как и остальные, он слышал приказ капитана.

Спасло его то, что он застрял в отверстии, которое после взрыва сильно деформировалось. Вслух он выкрикивал:

– Лойя, не ходи… я вместо тебя, мне все равно…

Две пары рук схватили героя и быстро вытянули обратно.

– Убирайтесь вон! Я сам, я сам справлюсь – мерзавцы, уйдите от меня! Я не позволю, чтобы он убивал невинных! Пусть меня, меня есть за что… Да уберите руки, бесчувственные твари!

Увесистая оплеуха от Хэндборо на миг отрезвила Диму, но и не в меньшей степени разозлила. Вдвоем с Раулем они удерживали строптивого, одновременно оттесняя от злополучного места.

– Ты, погрязший во грехе святоша, что ты здесь делаешь?! Лезь внутрь и спасай ближнего своего, чем плакать о спасении, бездарь религиозный! Кривляние устроил, цирк, красоваться вздумал…

– Влюбился, так помалкивай! Все у тебя виноваты, фашист-дезертир, – огрызнулся Рауль и шепотом добавил: «О пресвятая Дева Мария!»

Если бы капитан не подоспел с ведром воды, то Димина ярость стала бы крепче взрыва.

Одним движением Сострадательное Око опрокинул воду на голову безумцу. Тот принялся шумно хватать воздух ртом.

– Ненавижу! Святые отцы корабельные… да какие вы небожители, пустой треп. Тьфу!

Диму закрыли в его же каюте. По приказу капитана юристу следовало сидеть взаперти. После этого, как ни странно, корабль восстановил скорость и стал подчиняться управлению.

На палубе распространился слух, что Лойе удалось одолеть главаря. Осилит ли она теперь мятежников? Опять стали судачить про подлодку, в которой происходит главная битва. Но Хэндборо попросил не развивать эту мысль. Не верящим в сцепку это стало лишним аргументом, что под брюхом и вправду что-то прикручено.

После вечернего построения капитан подошел к каждому и на ухо дал пояснение: Лойя на связи, канал вверх, на палубу перекрыт, она ждет удобного часа, чтобы высвободиться. Когда это произойдет, «Робокол» должна будет стремительно пройти по мелководью, пока мятежники снова не разгонят мощные моторы.

Очередь дошла до Рауля, и молодой человек полюбопытствовал, можно ли рассказать новости Диме? Капитан утвердительно кивнул.

Жена капитана

Неожиданность поджидала бразильца возле Диминой каюты. Волны забрасывали брызги прямо на дверь, хотя раньше такого не случалось. Обернувшись, Рауль увидел отверстие на месте, где раньше было ограждение: по-видимому, после пожара тут кое-что отвалилось. Но чтобы исчез металлический щит – это было в диковинку.

Из-за двери не доносилось ни звука, но замок сидел крепко. Рауль стал озираться и решил выждать некоторое время. Брызги хлестали по двери и стекали на палубу, словно плакал сам металл. Не прошло и минуты, как среди шума моря стали слышны всхлипывания, женские слезы. Пара минут ушла, чтобы понять, откуда жалобный звук. Рядом с каютой Димы и Рауля была другая – там раньше жил моряк, предположительно ставший на сторону Энрике. Подкупило бразильца то, что голос не молил о помощи, а, наоборот, словно пытался спрятаться, быть неразличимым в хоре морских волн.

Команда была наизготове перед маневром, поэтому звать подмогу Рауль не решился. Наоборот, он ликовал, что с Лойей все в порядке и от нервов, или по другой слабости, искательница предалась слезам. Он плавно толкнул незапертую дверь, и вечерний свет упал вглубь незнакомой каюты. Женщина, нагнувшись, обеими руками обхватывала голову. Это была не Лойя!

– Эй, кто вы, сеньорита? – отстраняясь от двери, произнес бразилец.

Она подняла заплаканное лицо и посмотрела в сторону открытой двери. Черты лица у нее были европейские. Тяжелые влажные пряди светлых волос свисали на глаза и мешали разглядеть ее подробнее. Возраста она была уже солидного, но, несомненно, благородных кровей.

– Я жена капитана, Ольга! – произнесла она красивым голосом со своеобразным акцентом. – Не подходите ко мне, я опутана взрывчаткой. Замок… Замок на двери тоже. Они запихнули меня сюда, а замок на часовом механизме, минут десять как открылся сам. Когда взорвется – не знаю! Убегайте, уходите же, да скажите капитану, что он мой единственный, был и будет. …Да бегите же!

Рауль примерз к месту. Она предупреждает, она любит капитана, а тот больше ее никогда не увидит. И вот Рауль, благочестивый верующий, сейчас начнет удирать, а потом доложит капитану, что его жена с минуты на минуту взлетит на воздух.

– Я пережил сегодня взрыв, будет Воля Господня, переживу и второй. Что я могу сделать? Как вас спасти?

– Глупец, беги, тебе говорят! Вместо одной смерти будет три… Муж вам этого не простит.

– Кто третий? – у Рауля бешено заколотилось сердце. Он стал искать глазами, но успел лишь рассмотреть темное платье Ольги.

Сбоку из-за запертой двери раздался глухой голос Димы:

– С кем ты разговариваешь? Она здесь? Лойя, Лойя!

Ольга издала жалобный стон и снова принялась всхлипывать.

– А ну, открой, подонок! Я обещаю, если выпустишь, то еще поживешь на земле. Открывай немедленно!

Заключенный бесился и барабанил по двери ногами. Бразилец по-настоящему растерялся. Он то бормотал молитву, то кидался звать капитана, то возвращался и обеими руками хватал себя за голову с криками:

– Будет взрыв!.. Отойди, идиот, от этой стены. Тебе говорю – убирайся от двери!

Слова доброжелателя имели обратный эффект и только усилили безудержный барабанный бой.

Тут будто из ниоткуда возник капитан. Ольга все сидела, закрыв руками лицо и плача. Рауль хотел ей подсказать, что вот он – ее муж, спаситель. Но Сострадательное Око поднес указательный палец к губам, приказывая молчать.

– Сдрейфил? Хочешь спасти задницу? Подонок! – неслись Димины проклятия и нестихающие удары по металлической двери.

– Убери волосы с лица! – властно приказал капитан и направил луч фонаря прямо на жену. От неожиданности она вздрогнула и, щурясь, посмотрела в сторону яркого света. Закрылась руками.

– Дорогой, любимый мой. Уходи – здесь бомбы…

– Руки от лица!

От громоподобного голоса, казалось, притихли даже волны. Таким капитана никто еще не видел. Рауль с опаской смотрел на Сострадательное Око, который не соответствовал своему имени. Бразилец повернул голову взглянуть на его жену, и в этот самый момент прогремел выстрел.

Он неожиданности Рауль ахнул и беззвучно опустился на палубу, закрывая ладонями лицо. Дима за дверью вскрикнул и разом умолк. Хэндборо перегнулся через рейлинг и сверху попытался разглядеть происшедшее. Капитан молча опустился на колени, опрокинул зашипевший фонарь и положил дымящийся пистолет на мокрые доски. Пронзительно крикнула чайка. Со стороны Ольги звуков не было.

Спустя мгновение прозвучал и финальный аккорд сцены – что-то мягкое, но большое свалилось на пол.

Когда Рауль понял – не взрыв, а просто выстрел, капитан поднимался с колен и убирал пистолет в карман под полой пиджака. Сильно стемнело, на фоне затухающего неба двигались силуэты. Не говоря ни слова, тот, кто напоминал капитана, зашагал в сторону трюмового отсека. За ним последовал силуэт, похожий на Хэндборо. К Раулю вернулись воспоминания о пиратском ковчеге – вот и капитан кого-то подстрелил. Его опасения усилили Димины завывания:

– Он ее убил?! Скотина! За что он ее? Лойя, Лойя…

Рауль стал судорожно включать валявшийся на палубе фонарь. Световая полоска протянулась от него вдоль распахнутой двери вглубь каюты. На дощатом полу блестело темное пятно с фиолетовым и темно-бордовым отливом. Там, где оно начиналось, были рассыпаны светлые кудри, похожие на смешного осьминога, только что возникшего на свет из зловещей лужицы и теперь бегущего к другому будущему.

Что лежало дальше, за рассыпанными волосами, Рауль смотреть не пожелал. Он так же, как и капитан, оставил фонарь и, не оборачиваясь, побежал в противоположную сторону. Молодой человек плакал.

Вдогонку Дима послал ему вопль ничего не значащий, но иступленный – крик загнанного животного.

Несомненно, в этой панике пока лидировал злой дух, овладевший кораблем.

Должно быть, Энрике узнал о своей победе. Пусть вышло не как он замышлял, но главное – подкосить дух людской. Победить внешне тогда не труднее, чем выпить стакан воды.

Излом

Это понимал и капитан, когда вместе с Хэндборо осматривал вход в трюм, откуда поднимался легкий пар. Перед раскуроченной дверью лицом вниз валялось тело в черной футболке. На спине футболки была изображена черная же королева со стразами – стеклышками-бриллиантами. «Четвертый» был мертв, и Хэндборо не исключал, что в его чреве может быть зашита бомба. Но обоих волновал поднимающийся пар – это могло быть что угодно, от неисправности снабжения воздухом, до протечки реактора. О Лойе ничего не напоминало.

Сострадательное Око сказал, что пар может быть гипнозом, и лучше бы на него не смотреть. Энрике умел моделировать до пяти различных вариантов поведения – достаточно много, чтобы предугадать, как поступит заурядная личность. Знаком капитан приказал помощнику вернуться к штурвалу. Затишье и чересчур уж послушный ход «Робокола» не предвещали ничего хорошего. До следующего рифа пять миль, и, если Лойя не появится, то до утра никаких новых рифов не будет. Но она возникла.

Странница стала проявляться прямо из струйки пара, но, и обретя форму, не прекращала светиться.

– Осознала Дао? – первым делом поинтересовался капитан.

Она услышала вопрос, но заговорила о другом.

– Ваш брат смертельно болен, но не мертв. У него невероятная сила воли – такие не умирают в час смерти. Но и вылечиться ему не удастся.

Капитал понял эту фразу, и природу загадочного свечения Лойи. Как мудрый человек он не подал виду, но в душе сконфузился. Следовало командовать кораблем, но Сострадательное Око, пока не поздно, решил поговорить с Лойей.

– «Робокол» может себя вылечить. Корабль забирает из моряков много грязи, а теперь прицепились и эти… отступники.

– Да, правильно, встаньте подальше от «четвертого» – вот так!.. Меня упрекают, что корабль, так сказать, экзаменует моряков. Спрашивает по предметам, которых они не проходили. Неправда! Никаких здесь экзаменов. «Робокол» исправляет. Мы склонны сворачивать с нужной дороги, а она поправляет, только и всего. Каждый из нас имеет изъян – один и тот же, но, когда смотришь невооруженным глазом, морщинка эта выглядит по-разному, вот ребята и запутываются. Скажу так: половина здешних придерживаются мнения, что все остальные лучше них; больше получают, больше имеют и круче, чем они сами. Это рождает прогрессирующую болезнь: я не могу выполнить работу отлично, поскольку вокруг десяток душ, работающих лучше, – любимчиков, фаворитов, талантливых. Привыкнув так думать, человеческое существо начинает себя ограничивать.

Ночами не спят, недоумевают – я на таком корабле, в месте, открытом богам. Но кто я в сравнении с капитаном? Или с тем парнем из соседней каюты?

Здесь все мужики, они не признаются прямым текстом… ну, вот то, что я вам сказал. Гордость – это такое нежелание выставиться в дурном свете.

Не проходит и двух часов, как болезнь переходит в другую фазу: те же самые люди, как только им улыбается короткая удача, становятся гордецами. Они начинают думать, что мы – самая лучшая команда, а каждый про себя – я один из лучших моряков, а может и самый-самый. Парни веселятся, что от предыдущей никчемности не осталось и следа. Но скоро приходит тревога. Роль надо поддерживать, не терять лица. В этом воспаленном состоянии наши ребята готовят плацдарм для первого состояния. Я его описал. Эта свистопляска идет и идет: вчера – я ничего не стою, ноль. Сегодня – могу выпить океан и не поперхнусь, а завтра начну глотать звезды…

К говорящим сзади кто-то подошел, и капитан обернулся. Сэмуил, весь сгорбившись, стоял, потупив взгляд.

– Вот вам пример! – указал капитан на ученого. – Первое состояние, недолгое, но регулярное. Что, герр Сэмуил, неважные новости?

– Лойя. Рад, что вы живы! – Сэмуил пропустил мимо ушей комментарии капитана. – Как раз я к вам – этот вот наш трос надо как-то подцепить к подводной части… ну, сами понимаете, о чем я. Поглядите, тут магнитный смыкатель: поднесите к корпусу, он все остальное сделает сам.

– Погоди, друг! Почему ты шлешь женщину под воду, да еще на такое опасное задание? Я сам, в конце концов, могу нырнуть. Но не буду! И знаешь почему – если это магнит, то он и сам притянется куда надо…

Сэмуил попробовал возразить – беда в том, что прицепиться может не туда. На это капитан замахал руками и послал с этой проблемой к Хэндборо. Ученый исчез в ночи.

– А через час, когда трос прицепят к объекту, Сэмуил почувствует, что ему почему-то долго не вручают Нобелевскую премию. Такой вот перекос! Понимаете сами, что шатание от одного к другому, туда-сюда внутренне раскачивает корабль. Замечу, не мой, не ваш – Небесный корабль, который одновременно и мой, и ваш. Я правильно трактую Дао?

«Робокол» должен отрегулировать систему, показать разуверившимся в себе людям, какие они на самом деле. Но ведь это мужики, им лекции мало, на солнце смотреть недостаточно, надо, чтобы шкурой почувствовать… И вот мы там, где мы есть. И вы, Лойя, вы с нами – все одна душа!

Капитан потупил взор. Ему вспомнился его последний выстрел. В уме вспыхнул вопрос: кого же он потерял? Но вздернув голову, он добавил дрогнувшим голосом, что из самой глубины сердца благодарен Лойе. Что совершило Дао в ней и через нее, не могло быть сделано никем из команды.