Робокол

Из укрытия – на военный катер

Дима нервничал. На катере, имя которого оказалось «Сент-Агнес», ребята в камуфляжной форме перевернут все вверх дном. Исчезновение пленника – этот одно, звонок Сонберга лейтенанту – другое.

– Ваш козырь постарается скрыться, держите его крепче! – вместо приветствия услышал лейтенант.

– Я доложил о вас в Центральный штаб, не думаю…

– Вам не надо думать, лейтенант! Мышление связывает. У нас мало времени…

Стросс перебил:

– Не у нас, а у вас проблема со временем! Я не имею полномочий отвлекаться от важного дела, пусть даже звонит генерал штаба. Прощайте, Сонберг…

– Ищите лучше, Стросс!

Ученый первым повесил трубку. Лейтенант рывком скинул на пол стопку бумаг и выругался. На «Сент-Агнес» завелся стукач. Возмущенный, он бросился проверять исходящий трафик цифрового канала. Зеленая осциллографическая шкала показывала, сколько голосовых вызовов и входящих звонков прошло за последний час. Только один: входящий, от Сонберга. Ранее шла едва заметая нить сигнала, который мог быть помехой, чужой волной или… азбукой Морзе. На катере только он и сержант Браун знали морзянку. Чтобы проверить, был ли это рисунок Морзе, лейтенант взялся за пульсатор и отбил сигнал на японца, адресованный Красному.

«Ищи у себя. Он у вас». Это был просто пробный текст. Не прошло минуты, как в ответ пришло – «О’кей, О’кей!» Рисунок на осциллографе подтверждал: кто-то из двенадцати членов команды отправлял радиограмму не позднее, чем за полчаса до разговора с Сонбергом.

Браун заглянул в рубку и доложил, что «Сент-Агнес» пройден вдоль и поперек – ни одного лишнего человека, пленный, должно быть, выпрыгнул в воду.

– Он негодяй, лгун и преступник, – заревел Стросс не своим голосом, – но он не самоубийца!.. Браун, вам приходилось видеть самоубийц?

– Нет, сэр! Они убивают себя, остается труп… Трупов самоубийц я тоже не видел…

– Я видел. Так вот, чтобы вы впредь знали, отличие этого немца от самоубийцы колоссальное. Он мотивирован, он хочет жить, у него есть какая-то цель! Если вы допускаете, черт побери, что сукин сын прыгнул за борт, то что он собирался делать в открытом море?

– Тут недалеко «Парадайз резорт». Часа за три, если он неплохой пловец, можно добраться.

Стросс про себя отметил, что знание таких подробностей выходит за рамки ранга сержанта. Правда, накануне они с командой толковали, что поблизости плавает остров богачей, но никаких координат никто не озвучивал.

Значит, стукач – Браун.

Красный тем временем пустился в розыски. Он принял морзяночную фразу всерьез, ни минуты не подумав, как Дима смог «перепрыгнуть» десятиметровое расстояние между кораблями, а даже если и проплыл под водой, то как умудрился незамеченным вскарабкаться по белым бокам.

Дима обратился в слух и скоро понял, что его ищут, ищут уже сейчас. Сомнений нет, найдут скоро. Выбраться из лодки наружу значит сразу выдать себя. Остается ждать и молиться. Но он не успел: темнота его укрытия исчезла, и на фоне голубого неба над ним нависли два японца. Быстро связав ему за спиной руки, они пинками вытолкали его на палубу, и через пять минут за ним прибыла шлюпка. Стросс выскочил на палубу японского судна и прокричал:

– Кто твой сообщник?! Признавайся сейчас же – как ты выбрался из каюты? Браун? Он заодно? Я знаю, не виляй!

Дима хотел удивляться, отрицать, но передумал. Он стоял так, что ему была видна верхняя палуба с секретным грузом, и хитрый его ум соорудил решение! Юрист сначала поймал глазами быстрый, бегающий взгляд Стросса, и когда тот догадался, что пленный не хочет раскрывать рта, Дима сделал движение глазами, указывающее на верхнюю палубу. Потом Дима подмигнул и опустил взгляд на дощатую палубу.

Стросс разволновался – что-то скрывалось под грифом «секретно». Что? Ему необходимо знать, это даст объяснение. Но на страже секрета два натовца, и он им обязан.

– Я его забираю! – командным голосом произнес Стросс. – На этот раз я остаюсь у вас на палубе и держу его на прицеле. Если обнаружится сообщник, стреляю по обоим – я всех предупредил!

– Господа, – потом он с улыбкой повернулся к натовцам и предложил им прогуляться до его катера. Стросс добавил, что признателен японцам и не желает оставаться в долгу.

– Нам запрещено покидать судно, – запротестовал Красный, но его длинному коллеге стало интересно. Он зыркал взглядом то на Красного, то на Стросса, потом произнес в нерешительности, что один из них обязан быть всегда, а второй – по обстоятельствам. Решили, что пойдут Стросс и Длинный, а Красный остается на палубе и будет держать Диму под прицелом всю дорогу до «Сент-Агнес», пока его не сопроводят до охраняемой каюты.

Красному стало не по себе, пусть пока и не было нарушений. Лейтенант, судя по намекам, хотел «отблагодарить» коллег и сделать это лучше не на глазах у всех матросов.

Наконец сгорбленный пленник угодил в каюту. Звякнул замок, а к иллюминатору был поставлен караул. Затем Стросс и Длинный удалились в рубку. Прошло сорок минут, и никто оттуда не выходил.

Пару раз доносились вскрики, но все быстро утихало. На японском судне считали, что ветер приносит стенания пленного, которого заставляют сознаться. Красный нервничал и чуть не кусал локти. Он кричал через борт и переругался со всеми членами экипажа «Сент-Агнес», включая механика и пулеметчика. Он требовал вызвать своего коллегу из рубки, клялся, что если этого не случится в течение пяти минут, Длинного отдадут под трибунал, а на Стросса будет заведено дело о покушении. Команда катера изображала безразличных служак и лениво огрызалась на вопли крикуна. Они старались реже показываться на борту, обращенному к японскому судну.

Опускался вечер. Тени удлинились. Вокруг двух судов игриво нарезали круги дельфины, море спокойными волнами омывало стальные, раскрашенные закатом бока. И в этой гармонии нашлось место досадному исключению, единственному неспокойному существу. Красный лез из кожи вон, требуя вернуть коллегу-неудачника. Даже команда японского судна не понимала его – всем было ясно, что коллеги по цеху отмечают успех. Обезврежен преступник; такая победа, а Красного не позвали – дурак, сам отказался пойти.

Новая тюрьма

Очутившись в пустой узкой каюте, Дима стал осматриваться, но искал не путей спасения, а зацепки – когда начнется суд да дело, понадобятся доказательства, что над ним совершили насилие. Связанные за спиной руки – это уже чересчур: он не совершал нападений, не оказывал сопротивления, ни одного обвинения предъявлено не было. Руки надо доказать…

Дима подобрался к иллюминатору и позвал караульного. Молодой чернявый парень, похожий то ли на испанца, то ли на албанца, испугался и отодвинулся подальше, вытащив оружие из кобуры. Дима спросил его имя, но караульный молчал, уверенный, что преступнику раскрывать такую информацию нельзя. Пленник представился чернявому по полной форме и сказал, что знает лейтенанта Стросса, некоего Брауна и при надобности узнает все остальные имена. Отказ говорить в современной судебной практике не означает, что с человека снимут обвинения и так далее. Юрист хотел дать понять, что он чего-то стоит. Но чернявый разыграл дурака; дескать, он не слышит через иллюминатор.

– Тогда взывай к Иисусу, чтобы оставил при тебе твой слух! Господь возжелает дать послание, а ты снова не расслышишь; плохо твое дело, парень, если так, – Дима говорил, как пастырь, пытаясь разузнать, где у цербера совесть. Чтобы откупиться, чернявый, наконец, выдал свое имя: Родригес.

Уже что-то! Родригес подтвердит, что меня завели со связанными руками…

Многого из иллюминатора увидеть не получалось. По тени на воде Дима заключил, что японский корабль еще рядом. Его радовало, что торг за него еще не завершен; любой эпизод, обнаруживавший значимость его персоны, сколь бы тяжелым и болезненным ни был опыт, доставлял удовольствие.

Что я сделал или что ношу в себе, раз такие баталии, куда бы я ни попал? Спектакль с холодильником – ведь такое шоу стоит не один доллар! Может, за мной наследство? Неужели фон Либен все мне отписал?!

– Эй, Родригес, меня уже десять часов не кормили. Передай, будь так любезен, чтобы принесли чего-нибудь…

Чернявый продолжал тактику глухого, поэтому Дима стал лягать дверь ногой и тем самым призвал других моряков, которые не жаловались на слух и сообразили передать просьбу коку. Заключенный понимал, что, пока команда действует автономно, можно просить. Мерзавец Стросс был из тех, кто, не получив информации, кормежки не допустит.

– Эй, а как ты отсюда в первый раз выскользнул? – передавая контейнер с едой, спросил простодушный славянин.

– Использовал волю, – не задумываясь, повторил Дима слова Лойи.

– Это что такое?

Дима смекнул, что со славянина Яна можно будет поиметь кой-какие данные и удержать рядом, чем дольше – тем лучше. Были бы любопытные уши, а язык юриста выведет. Не прошло и пяти минут фантастических объяснений о воле, как Ян упросил Родригеса дать покараулить вместо него.

В интерпретации пленника воля оказывалась неким даже существом, обитающим внутри привычного организма. При надобности воля выпускалась наружу, а тело как бы пряталось внутри и… делалось от этого невидимым. К сожалению, со связанными за спиной руками такой штуки не повторить, но пленник верит, что начальник образумится и снимет с рук веревку, унижающую человеческую личность.

– Руки теперь никто не развяжет! – весело засмеялся Ян. – Опять ищи тебя потом по кораблям. Вон какую попойку устроили бригадиры – видать, ты крупная птица…

– Еще какая! Те, что покрупнее, даже в воздух подняться не могут!

– Хочешь сказать, ты и летать еще умеешь?

– А то как!

– Вот заливает! Ну, валяй, давай свой секрет полетов…

Ян был из числа тех, кто любит греть уши на всякого рода небылицах. По мнению Димы, такие люди – лучшие клиенты банков и прочих финансовых разводил. Чем краше и сложнее проспекты о богатстве, об оказании персональных услуг, тем быстрее такие легковеры расстаются со своими с трудом заработанными деньгами. Не надо спрашивать, чтобы понять: в гражданской жизни Ян просадил и свое, и чужое, а потом из тупика подался на службу, в легион. По причине невыразительных физических данных, рыжих бровей и веснушек легион отфутболил Яна на море – по заданию стран-торговцев оружием следить, чтобы какая-либо суверенная держава внезапно не начала приторговывать стволами в обход главных игроков на рынке.

Не успел Дима начать «про полеты», как пришел кок с горячим. Ян расстроился, что вместо рассказа заключенный будет ужинать. Высокий рыжий парень встал в дверях, пока кок заносил контейнер с едой.

Начали нормально кормить, по этой статье не прицепишься… Пусть и кок что-нибудь скажет: молчащий человек – опасный человек!

Опасный человек

– При встрече передайте лейтенанту, что предъявить обвинения надо в течение двадцати четырех часов. Можете себе представить – мне никто так и не сказал, что я здесь делаю, да еще со связанными руками?! Вы же кормить команду будете?

– Все уже накормлены, – сухо отозвался смуглый, коренастый брюнет в белом колпаке повара.

– Команде то же самое подавали, что и мне?

Кок буркнул, что для всех стол одинаковый, и тогда Дима ввернул про закусочку, которую кок наверняка носил наверх. Но смуглый сообразил, что это будет лишним, развернулся и пошел к выходу. Ян отступил, освобождая проход, и съязвил:

– Наверное, связанными руками есть неудобно?

Кок повернулся на каблуках и уставился на неоткрытый контейнер, в задумчивости перевел взгляд на Диму. Потом смуглое лицо прояснилось, и он придумал, что быстро сварганит пюре на сухом молоке и даст выпить его через трубочку. Самому коку идея понравилась. Он ускакал к себе, а Ян поспешил задраить дверь, опасаясь взлета пленника, «кто его знает, врет или правда. Может, и летать умеет, бес…»

Со вторым приходом кока произошел казус: коренастый парень упал на ровном месте и опрокинул пюре на пол. Ян кинулся поднимать бедолагу, а тот застонал часто и с повторами: «Колдовство, тут колдовство, я не падаю вовсе… заклинание». Ян перекрестился на манер римско-католической церкви, вывел «заколдованного» наружу, и дверь лязгнула двумя засовами. Все стихло. Ян испугался.

Что знает лейтенант

Выкрашенные в серый цвет стены, койка с чьей-то измятой постелью, железный шкаф для одежды, крошечный кубрик. Должны быть и вещи, если кто-то живет; но нет, все вычищено. Духота. Дима подошел к иллюминатору и в сумерках различил, что началось движение. Они спешно отплывали. Показался борт японского судна, на палубе там быстро бегали, суетились. Не сбавляя скорости, они драпали прочь, будто что-то напортачили.

Дима стал размышлять, что, может, ему зашили чип и ведут слежку, и он в чужой игре. И ни при чем тут его прошлое преступление, даже если все знают… Воспользовались тем, что он загнанный зверь, вдали от родины и обратно ему нельзя. «Не в наказание так носятся с моей заурядной персоной – сдался я им… просто мясо, ходячее мясо в необъяснимой борьбе одних и других».

Ему представлялось, что одни должны быть на стороне правды, другие – нет. В каждом эпизоде драмы ему предоставляется выбор: примкнуть к светлым или к таким, как Стросс. Дима вспомнил скрытного механика с «Робокола», который носил футболки с рисунками шахмат: у того тоже один день белые, другой день – черные.

Вскоре появился и сам Стросс. Британец выглядел уставшим. Время играло против него, но спать не дозволялось. С порога Стросс предложил рассказать все по-честному, тем более немалая часть Диминой истории хорошо известна. Лейтенант догадывался, что, хоть и схваченный, связанный и беспомощный, перед ним непростой человек, вдобавок с юридическим опытом.

Дима потребовал для начала развязать руки, соображая по ходу, какую часть правды выложить лейтенанту. Вряд ли Стросса интересовала Димина работа на «Робоколе», японские холодильники и тамошняя преступность. Любопытной ему могла быть история с проклятой дамбой. Но оказалось не так.

– На кого работает капитан судна, на котором я вас встретил три месяца назад?

Это интересовало Стросса и означало, что с «Робоколом» что-то не так. Дима взял дыхание и начал долгий, изнурительный рассказ о тайной связи с Небесами, о Богах, окружающих капитана Коая. Стросс слушал внимательно, не перебивал. В двух местах он покивал головой и неожиданно выпалил в лоб:

– Как капитан связан с Гюнтером фон Либеном?

Тема перешла к Германии, и следовало проявлять осторожность. Открещиваться от знакомства с бароном Диме казалось неразумным, но следовало как можно сильнее затушевать эту связь, используя такие слова, как «иногда», «по случаю», «редкие мелкие просьбы». Все еще дело касалось не его, а капитана Сострадательное Око.

– Ваша связь с убитой женщиной по имени Анн Шененбауер? – с этими словами лейтенант встал и сделал шаг к Диме.

Ход, встречающийся в практике допросов, поэтому Дима решил пойти соответствующей фигурой. Он вяло возразил, что Анн была знакомой и все, что связано с ее трагической смертью, он уже давным-давно рассказал.

«…Но кто-то пытается раскрутить маховик в другую сторону, чтобы уйти от ответственности. Этим делом занимается прокуратура Нижней Саксонии, и все комментарии может и должна давать она».

Тоном разоблачителя Дима поведал, что строители дамбы готовы теперь на любые расходы, чтобы самим не угодить за решетку. Как специалист он понимает их приемчики и о возможности подобной контратаки предупредил самого господина прокурора год назад. Стросс с недоверием переспросил, при чем здесь строители, и сделалось понятно, что всей истории у лейтенанта нет.

Диме удалось отвести тему в сторону и сбить уставшего Стросса с колеи. Лейтенант собирал силы, чтобы казаться внушительным, и грозно предупредил, что беседа не окончена. Контратаку предпринял Дима:

– Лейтенант, куда мы так торопимся?

Пока британец шел к двери, он пару секунд раздумывал, но пешку в итоге сдал. Зевнув, лейтенант сказал, что капитан Коай должен подтвердить все сказанное Димой.

В дверь просунулась удивленная физиономия Яна. Парень опасался, что Стросс околдован и обращен в зомби. Маленькая радость прояснила славянскую физиономию: все в привычной форме. В каюту ворвался ночной прохладный воздух, и все поняли, что тут следует почаще проветривать. Без опасения Стросс поставил иллюминатор в полуоткрытое положение, подошел, развязал Диме руки и, не сказав больше ни слова, удалился. Яна за дверью сменил новый караульный, по речи которого Дима не догадался о его национальности и решил отложить знакомство до завтра.

Ночью его кто-то отчаянно будил. Отделенная от него железным столом, на металлическом стуле, повернутом спинкой вперед, сидела Лойя.

Проникла

– Ты? – Дима стал различать знакомые черты. Но женщина молчала. По скрытому ночным мраком лицу было не разобрать, хочет ли она реванша, злится ли за бессердечный поступок нахала, толкнувшего ее в лапы врага.

– Я объясню, ты не злись… я же понимал, тебе пара пустяков сбежать отсюда, а мне… мне теперь непонятно что светит. Как глупо вышло, тебе не надо было так быстро исчезать, а ты сразу раз – и испарилась. Меня отыскали на раз-два… Но ты, почему ты не вернулась к японцам?

– Практическое Дао отличается от теоретического, – последовал короткий ответ.

Диме показалось, что Лойя улыбнулась… ну, или сдержала улыбку. Он подумал с досадой, что, если женщина сразу простила, это хуже; это значит, что она уже придумала, как отомстить.

Не тратя времени, Лойя потребовала рассказать, как умерла Анн. Весь допрос лейтенанта она была поблизости, увиливать было неразумно.

– Анн моя знакомая… – начал Дима, упомянув, что она жена его друга и трагически погибла при затоплении от прорыва дамбы. Дима проходил по этому делу как свидетель. Так получилось, что он вытащил ее ребенка; вода захлестнула их дом в низине, Анн нигде не было, а дитя плакало. Потом, как полагается, завели дело. Анн – единственная жертва потопа, ну, а Дима, получается, единственный свидетель. Однако ее он не видел, был только ребенок.

Лойя убедительно молчала, давая понять, что ждет всей истории целиком. Дима колебался, но продолжил:

– Потом ее нашли, когда вода спала. В саду у них с Северином был люк – не люк, не знаю… некое сооружение, внутри тело как-то застряло. Ну, ты знаешь, как такие истории кончаются. Сказали, что ревнивый муж этот Северин, ну, и… он, дескать, спустил на нее воду, остудил, так сказать… У-уф, неужели хоть кому-то рассказал. После «ледникового периода» мне трудно носить в себе эту историю, как-то совесть не на своем месте. Все думаю, может, если бы понырял, поискал… и ее нашел бы…

Лойя прервала его:

– У Стросса сейчас кассета, это связано с вами, Дима. Что на той записи?

Диме поставили шах. Можно было выкрутиться, соврать. Но со способностью оставаться невидимым могло быть нетрудно узнать, что в записи. Там странница увидела бы человека, сильно встревоженного, резкого, почти в панике. Бледный тип силой берет чей-то велосипед: ведь непохоже, что это хозяин велосипеда, так отчаянно озираясь по сторонам, сбивает замок. Еще она увидит парковку с белыми колоннами, на которых написано название этой проклятой дамбы. Конечно, чтобы сложить все факты, Лойе надо быть следователем. Но, даже не соединяя пазла, понятно, что запись и история с утонувшей подругой связаны и неразделимы.

– Ты можешь ее выкрасть? Возьми себе, ну, или выброси – как пожелаешь. Это тебе, Лойя, кассета была для тебя! Доктор должен был передать тебе, а он, скотина, прихватил, да еще и денег загреб за нее…

– Это не практическое Дао.

– Что значит не практическое?

– Воровать… Сейчас это принадлежит лейтенанту Строссу. Что на этой записи?

Диме пришлось рассказать, что перед тем как очутиться у дома Анн, он был возле чертовой дамбы. Когда начался потоп, он сообразил, что ни пешком, ни бегом в долину не успеть. Машины из-за аварии не пускали вниз, вот и пришлось красть велосипед. Дима стал убеждать, что дело старое, виновники трагедии сидят за решеткой. Но если эта улика всплывет, то у владельцев дамбы появится повод инициировать повторное расследование. Даже без записи эти «страшные люди» пытаются очернить Диму, а тут им в руки повод протянуть дело дольше. Суд его все равно оправдает, но «репутацию не починишь».

Волны били о борт, иные брызги залетали через проем в иллюминаторе, будто пытаясь перечить Диме, мешая говорить, сбивали с мысли. «Сент-Агнес» шла полным ходом, то ли догоняя кого-то, то ли скрываясь от преследования. Монолог Димы уперся в длинную, мучительную паузу.

– Да, это ваше Дао. Знайте, если оно состоит не из истины, то скоро рассыплется, как замок из морского песка. Когда вы проходили холод, вы выстояли, не рассыпались. Значит, истина живет внутри. Но содержать в себе истину и реализовать ее – это разные вещи. Реализации у вас нет!

– Вот уж рад узнать… И все же – ты меня простила?

Лойя вопросительно посмотрела на собеседника, или это просто ему так показалось во тьме. Он думал, что услышит новую порцию знания об истине. Но она смолчала и, повременив, перешла к рассказу о допросе длинного японца, к тому, что Стросс пытался выведать, что везут натовцы. Дима прервал ее и вставил, что не без его наводки Стросс нацелился на «этих идиотов». Лойя выразительно молчала, пока Дима не перестал хвастаться.

Сама того не зная, Лойя все больше двигала пленника к откровению. Он созревал для искреннего рассказа. В конце концов, думал Дима, эту полупрозрачную женщину никто не станет вызывать в суд, там не имеют дело с паранормальными свидетелями. Вдобавок рассказать о смерти Анн полезно. Поделишься с другим – и легчает на душе.

Из опыта он знал, что в зале суда, когда шаг за шагом разворачивается панорама преступления, подсудимый вдруг ощущает невероятное облегчение, лицо сияет, будто от свечи убрали тяжелую, пыльную завесу. До самого дня, даже до приказа «Встать, суд идет!» подсудимый мог быть не уверен, расскажет ли хоть кому на свете о содеянном. Но показания свидетелей, улики и факты настолько берут верх, что увиливать становится глупо. Тогда-то и рвется плотина откровения. Присяжные шокированы, но преступник какое-то мгновение не может надышаться свободой. Покинув зал суда, подсудимый кусает локти, что сознался, перечеркнул всю работу адвоката, поставил ни во что чаяния близких. В предвкушении этой пьянящей волны Дима потянулся на стуле и перестал болтать. Плотину прорвало.

После волны

Казалось, само море слушало признание юриста. Довольна была и Лойя – все-таки истина, Дао. Шум за бортом заметно убавился, в иллюминатор смотрела улыбающаяся луна. Однако, завершив откровение, Дима не испытал бодрящего чувства, а, напротив, заметил в себе муть и неразбериху. Совесть? Нет, не жаль было Анн даже теперь. Стыдно было за малодушие, что не мог дождаться момента и высказать ей в лицо, что она дрянь, позорное ничтожество. Присутствие молчащей Лойи, полупрозрачной женщины-монашки, все равно что присутствие жизни. Дима понимал, что подсознательно убил такое же творение Создателя, пусть недоразвитое и гнилое.

– Ведь мы спиливаем высохшие деревья. Не так ли? – подытожил он и сразу почувствовал страх, что где-то, пока не понятно где, он крупно ошибся. В ответ Лойя намекнула, что нет людей, наделенных правом решать, кто из «братьев и сестер» сгнил или высох.

– Тем не менее, в истории человечества сильные запросто решали за слабых. Всегда! – жестко возразил Дима, крошечная мышца под его глазом начала подрагивать.

Неужели непонятно, что Анн, развалив мою жизнь и жизнь барона, зашагала бы по трупам и дальше. Она была вирус, с такими борются всеми средствами!

Опять Лойя возразила, что вирус – это низкоорганизованная форма, а чем лучше организация сознания, тем строже закон ее уничтожения. Странница не желала принимать возражения, будто ее слова – это «пустая философия», не имеющая места в судебной практике.

– Судебное дело не последнее слово эволюции…

Лойя продолжила, что миром правят высшие законы, на которые человеческие толкования не влияют. Но Дима не грешник. Он помог заблудшему существу шагать быстрее и не повторить своих ошибок в будущем. Если взглянуть, что произошло после ее смерти, будет видно, что свободная душа взошла на новый виток, в сегмент спирали, поднимающейся вверх из низших к высшим мирам. Остальным неизвестна воля Дао по отношению к умершей. Но то, что Дима оказался после этого случая здесь, в более утонченной игре Дао, указывает: в прошлом у Димы случилось все, что должно было.

Взбудораженный собеседник возразил в ответ, что следует тогда растолковать Дао, и, раз уж он оказался в Дао, почему Лойя тоже очутилась тут? Поучать диковинным восточным воззрениям?