Робокол

– Что же, Коай, Небеса и сейчас безразличны? – без интереса спросил Сэмуил, все так же крутя в ладонях антенну.

– Две лягушки, – начал капитан, – оказались в одном колодце. Одна там родилась и прожила всю жизнь, а другая же неосторожно прыгнула и поневоле угодила в гости к колодезной подруге. «Посмотри, как здесь замечательно! Этот мой колодец просторный, такой глубокий и прохладный. Что может быть лучше?» – молвила колодезная лягушка. На что полевая отвечала: «Мое поле гораздо, гораздо больше, даже не сравнить. Что касается красоты, то здешнюю темницу я не могу и близко поставить с великолепием цветущего поля».

«Ты все врешь! – гневно возразила обитательница колодца. – Как ты смеешь так говорить! Не может быть на свете ничего лучше моего домика, слышишь, ничего!» Их спор продолжался, пока вконец обозленная колодезная лягушка не выгнала свою соплеменницу долой, в поле. Не стоит и говорить, колодезная ни на грош не поверила полевой.

– Господа, – продолжил капитан, – когда этот мальчик умирает на наших глазах, я не хочу отстаивать существование Небес. Даже если он чудесным образом исцелится, вы в Небеса не только не поверите, но будете сомневаться еще больше, уверяю вас! Веками эта тема живет на хрупкой жердочке между верой и сомнением, и это правильно. Ни одним из наших чувств не охватишь Небес, это всегда будет невозможно. Но некоторые доподлинно знают о Небесах, скажем так, у них там загородный дом. Когда я здесь, на «Робоколе», все равно я знаю о своем загородном доме. Вернувшись из плавания, я отравлюсь туда.

– В какой стране у вас домик? – с подчеркнутым любопытством спросил Генри.

– В России, сейчас называется Федеративная Россия или наоборот, Россия-Федерация, не помню…

И доктор, и Сэмуил уставились на капитана. Но, памятуя о своем обещании молчать о секретах, Сэмуил только покивал головой. Когда же Генри разинул рот для вопроса, капитан заговорил совсем о другом, не менее интересном.

Фильм о трех днях

Сострадательное Око спросил Сэмуила, не может ли он рассказать, что происходит с Димой. На корабле все знали, что беглец попал на Исхацу, но лишь Сэмуил имел представление о том, что ждет отчаянного немца в жилище на берегу океана. Капитан был осведомлен о своей части истории. Из-за нелюбви к жестоким сценам он предпочитал не знать деталей трансформации. Димин случай был не первым в своем роде.

Димина судьба была любопытна капитану. Старый морской волк угадывал, что за немцем числится большой проступок. Несмотря на тяжесть, юрист из Германии не раскаивался в содеянном. Был в его характере некий изгиб, который делал юриста тщеславным, циничным и заставлял быстро забывать пережитое беспокойство.

Когда другой принялся бы нервничать, озираться и чувствовать, что его преступление всем вокруг известно, одним словом, там, где многие переживали бы вину, юрист оставался непроницаемым, но только поверхностно. Сострадательное Око знал, что лис – предыдущее воплощение Дитера-Димы, вот поэтому мальчик стал тем, кто он есть. В числе прочих качеств лиса было одно, мало знакомое зоологам и натуралистам. Эти представители отряда собак были прекрасно знакомы с чувством стыда, но совсем не так, как обыкновенные собаки. Украденная из курятника несушка отзывалась в них чувством вины, но чувству этому, так хорошо развившемуся в человеческом бытии, лисы веками противопоставляли комбинацию инстинктов, самый главный из которых – инстинкт выживания.

В отличие от остальных представителей фауны, в лисах развилась бесподобная хитрость, и ею они маскировали стыд. Хитрость образовывалась из тех же элементов, что и угрызения совести. За века сильно мутировал и изменился только один компонент.

Хитрость отодвигала муки совести на дальние рубежи психики. За короткую жизнь лисы могло быть так, что совесть ни разу не проявлялась.

Потом китайским пророкам стало известно, какие предсмертные мучения постигают лис. Если у остальных животных смерть сочленена со страданиями тела, то лисы почти не чувствуют тела в последние часы, но их душа разрывается от внезапного всплеска совести. Образы, рисуемые памятью, подчас куда живее, чем у любого двуногого.

Лисы в предсмертный час переживают из-за своей хитрой жизни. Те из них, кто самоотверженно прошли адские круги душевных мук, в другом воплощении получают шанс родиться на свет человеком. Обыкновенная лиса не умеет, не может и никогда не захочет пройти муки до конца. Но случаются исключения. Китайские лисы, на которых упал наблюдательный взгляд мудреца и которых из века в век искали ценители китайской логики и прозорливости, волей-неволей встают перед грозной, но очищающей смертью от удара совести.

Что характерно для людей, однажды бывших лисами, так это подсознательное умение терпеть боль до конца, не стряхивать ее правдами и неправдами с плеч. То же было у Димы. Капитан знал, что если парень умрет, то не от того, что махнул на себя рукой, потерял надежду и отчаялся. Эта душа уже переживала душевный апокалипсис и сохранила силы пережить другой.

– В нынешний век, – увлеченно произнес Сэмуил, – все можно превратить в изображение, будь то звук, эмоция, мысль – все! Тут один вопрос: захотите ли вы это видеть? Не станут вас потом посещать призраки и галлюцинации, а? Ха-ха, я неплохо анонсирую свою услугу, не так ли?! Расшевелил в вас любопытство? Какой нормальный моряк устоит перед небылицей, когда обещают холодный пот по спине, сдавленное дыхание, дрожащие мышцы брюшного пресса, а потом грядущее раскаяние. Ведь доподлинно всем известно: через час проклянут себя, что пожелали смотреть эту отраву… Утрата душевного покоя – это крупная потеря! Не так ли, капитан?!

– Потерять покой – это потерять вообще все! – делая акцент на каждом слове, подтвердил капитан.

Прощай, Исхацу

Судно, на котором уплывал Дима, считалось рыболовным, но вторые сутки никто не видел ни сетей, ни рыбы. У юриста стало складываться впечатление, что едва ли не все корабли, бороздящие мировой океан, выполняют секретные или полусекретные миссии. На них перевозят контрабанду или некий груз государственной значимости. Когда он из любопытства заглянул в кают-компанию, в ней, как и на «Робоколе», нашлись отчеты, аккуратно подшитые в толстые папки, но, к сожалению, все-все было в японских иероглифах. Вдобавок скоро Дима заметил камеру высоко под потолком и сразу принял безучастный вид, будто перелистывает скучный журнал. Про себя же он решил вернуться сюда с приходом темноты и получше рассмотреть эти бумаженции: просто так их с собой никто бы не возил, а из суммы малозначимых бумаг Дима умел извлекать толику правды.

На правах пассажира, плывущего в Австралию, он мог не горбатиться на палубе со шваброй в руках и не следить за уровнем масла в насосах. Завидев праздного моряка, курившего в незаметном закутке, Дима решил свести с ним дружбу и представился ему в японском стиле с небольшим поклоном. Ему сразу была предложена сигарета. После «ледникового периода» юрист, в числе прочего, потерял удовольствие от курения, но отказываться не стал. Акито, так звали моряка, немного говорил по-английски, и Диме это указало на то, что мужчина не первый год на кораблях и часто бывал в иностранных портах. Через пару фраз Дима уже спрашивал, где и как можно приобрести удивительный белый телефон, которыми пользуются тут почти все, несмотря на то, что в море нет никакой связи.

Акито заулыбался и сказал, что такие продаются только в Японии и что нет большой надобности иметь связь, поскольку телефоны эти работают как рация и члены команды независимо от того, в каком они отсеке или на какой палубе, могут друг с другом общаться. На этом этапе Дима вытащил из кармана все японские деньги, которыми его снабдил Тасико. По-видимому, это было больше, чем нужно. Акито вынул из стопки две купюры по сто иен и отдал Диме как сдачу. «Что я не отморозил, так это умение находить правильных людей», – подумал Дима. К вечеру этого дня у него был хоть и немного потрепанный, но такой, как у всех, белый раскладной телефон, самым ценным в котором была никакая не рация, а неплохая фотокамера с функцией распознавания текста. Все шло, как обычно, «доледниковая» жизнь, похоже, возвращалась.

Свидетельством этому была еще одна неожиданная и приятная встреча. На верхней палубе, придуманной кораблестроителями как место отдыха и созерцания панорамных видов, была аллейка из четырех шезлонгов. Они были повернуты так, чтобы за их спинами и подальше от взглядов располагались сложные, замаскированные решетчатыми плитами приборы. Часть из них служила спутниковой навигацией, но другие, серо-черные, под цвет военной техники Североатлантического Альянса, Дима ни разу не видел. На эту палубу он пробрался без разрешения, поскольку еще до отхода из маленького порта Исхацу с ним провел инструктаж сам капитан судна господин Каморо, который дал понять, что можно делать на судне. Потом он прибавил, что все остальное – со специальным разрешением. «Грамотно Каморо поступил, – подумал тогда Дима, – наложи он запрет на верхнюю палубу – и туда бы я направился первым делом, а так только на третий день…»

Так вот, на той элитной палубе Дима увидел… женщину.

Практическое Дао

Со времени, прошедшего после «ледникового периода», Дима стал рассматривать свое преступление иначе.

Это именно судьба безжалостно ввергла его в скитания по миру и обморожение, отняла у него способность радоваться обычной жизни. И точно так же теперь он видел неумолимую руку судьбы в случившемся возле Крост Хауза потопе. Дима не считал себя виновным в намеренном убийстве – точно так же те, кто заманили его на остров и устроили ему холодильник, не могли знать, скончается он или выживет. Замерзни он, эти деятели не стали бы себя казнить, а только сказали бы, что их попросили об услуге и они выполнили то, что было в их силах; бизнес, ничего личного.

С уходом гнетущего, каменного чувства вины в молодом человеке проснулся новый интерес к развлечениям, которых до этого он себе не разрешал, имитируя стенания искупления. Со льдом разморозилась скованная моралью страсть, и вне сознательного Диминого контроля как-то тихо, само собой началось разыскивание приключений. Вдвойне приятно было обнаружить новенького человечка, в должности, по-видимому, не принадлежавшей морскому делу и никак не связанному с работой.

На женщине была просторная и не совсем обычная одежда. На каком-то мелком этническом празднике, проходившем на незаметной улице в Токио, однажды Дима видел подобную одежду. Теперь, в окружении просторных синих горизонтов, эта одежда смотрелась более чем экзотично. В прическу незнакомки была воткнута толстая спица, удерживавшая на макушке волосы, фонтаном ниспадавшие вниз. Вид азиатки был сосредоточенным, но не строгим. Так женщины обычно водят автомобиль. Солнце то показывалось из облаков, то снова пряталось, дул сильный зюйд-вест, но изменения в природе не сказывались ни на выражении лица, ни на позе незнакомки. Она созерцала.

Подобными причудами занимались и Димины ровесницы в его бытность в Германии. Кто-то посещал йогу, были такие, кто ходили на пение древних звуков и дыхательные уроки. Такая экзотика объяснялась данью моде и стремлением удерживать тело в привлекательном виде пару-тройку лишних лет. Одновременно представительницы этих школ добивались статуса, который выделял их на социальной лестнице в особую группу: серьезные и целеустремленные, сюда добавлялось еще слово – независимые. Мадам, расположившуюся на краешке шезлонга, вполне можно было считать особой независимой, поскольку на закрытую палубу могла пробраться только такая. Если бы не ее одежда в коричневых и голубых тонах, можно было принять фигуру за предмет мебели, спокойный и неподвижный.

Дима начал по-деловому, извинился, что нет с собой визитки. До поры он решил повременить с рассказом о себе, поскольку не знал, что ей уже известно. Капитан Каморо не казался скрытным типом и мог любому рассказать, что, дескать, на «Исхацу Корп.» спасли парня, полдня просидевшего в холодильнике, – оплошность нелегального иммигранта, по ошибке забравшегося в хладоконтейнер и угодившего вместо Японии на насыпной остров.

Дама назвалась Лойей – далеко не японским именем. Знакомиться ей не хотелось, но пришлось – того требовал этикет. Начались недосказывания, знает она хоть что-то про Диму или видит впервые. Прояснить это он хотел, задавая вопросы.

Лойя неплохо говорила по-английски, но ответы давала короткие, и по всему ее поведению выходило, что дама хочет быть одна, а не болтать о пустяках с иностранцем. Собеседник же, напротив, был совсем не прочь поболтать, тем более с дамой. Разговору суждено было закончиться ничем, если бы не внезапный, непродуманный Димин вопрос.

– Вы, по-видимому, исповедуете местный культ, синтоизм – так, кажется?

Лойя бросила на него острый взгляд, но сжала эмоцию, не дав ей сорваться с языка.

– В Японии мы не обсуждаем вопросы веры, это личное дело каждого. Чтобы вы знали: масса народу исповедует на Ниппоне и буддизм, и синтоизм одновременно – не видят никаких противоречий.

Дима обрадовался, что может подхватить нить разговора:

– Я тоже всегда знал, что нет нужды ходить к одному Наставнику, в других церквях тоже своя правда…

– Истина одна, – неожиданно прервала женщина, и в ее глазах отразилось что-то похожее на заинтересованность, но только на миг. Лойя быстро взглянула на лоб иностранца, будто там содержалась какая-то информация, и потом стала прежней собой. В ней угадывался возраст, близкий к сорока годам, но благодаря восточной диете и образу жизни в европейском эквиваленте ей можно было дать не больше тридцати пяти.

Дима стал объяснять, что нет противоречий, в своей сути все одно, и единственное, что ему было бы трудно, – носить подобное платье. При этом он указал на одежды Лойи, и та едва заметно покраснела. Разговор подошел к моменту, когда надо было дать объяснение, с какой целью она на корабле, взамен Дима должен был рассказать о своем приключении.

– Вы не сердитесь? – с улыбкой произнес юрист.

– Любому человеку следует бороться с состоянием расстройства.

– Знаете, у меня бывают депрессии, даже у вас, в Японии, меня накрыло…

Лойя заулыбалась в ответ:

– Как раз в Японии это не странно; сотни самоубийств, все они результат депрессии.

Дима рассказал, что в подземке и на остановках скоростных поездов видел гигантские зеркала, в которых потенциальный самоубийца мог бы наблюдать за своим жалким поступком и испытывать к нему отвращение.

– Они делают, что могут, но не это спасет от депрессии. Это начало пути, им надо глубже проникнуть в суть души, чтобы понять, где зарождается безысходность.

Дима изобразил на лице сильную заинтересованность: он неожиданно и вправду захотел узнать, как справиться с приступами отчаяния. Будто читая его мысли, женщина продолжила:

– Причина – соблазн! Люди не научились работать над этой проблемой, а ее надо решить в первую очередь. Не умеют превосходить соблазн в Австралии, куда я сейчас еду, не умеют у вас в Европе. В Токио подавно не умеют. За тридцать лет мы в Японии продвинулись немало и достигли всего, что было возможно, кроме одного: мы все еще не нашли источник счастья. За тяжелым трудом, который исповедует каждый работающий японец, все еще не обнаружена главная цель. От своего труда мы ждем вознаграждения. Потом вознаграждение приходит, но тут начинаются проблемы. Понимаете, всегда есть некто живущий лучше, достигающий больше остальных, иными словами, более совершенный. Нам бы понять, что так и должно быть: что лучшие вещи, дорогие бриллианты, ценности мира – они не для каждого, владение ими столь же дорого, как и их стоимость. Но я и вы – мы поддаемся соблазну, мы льстимся на ценности. «Хочу иметь это и обладать другим», – так мы позволяем демону властвовать над нами. Только через страсть он лучше всего может работать в человеке…

До этого проповеди Дима слышал только в храмах, и они слишком болезненно воздействовали на нравственность. Когда он стал юристом, ему пришлось сильно отойти от основ морали, он перестал ходить на воскресные службы оттого, что божье слово так расходилось с его деятельностью. Теперь к морали летела другая стрела – от японки Лойи. В отличие от святых отцов, когда между словами истины и жизнью проповедника зияла пропасть, эта женщина не производила противоречивого впечатления. Ее было интересно слушать именно как человека-испытателя, практика, заглянувшего за стену. Несколько раз в прошлом к Диме приходило такое ощущение от барона фон Либена, но утвердить старика как ориентир в жизни было невозможно из-за его попоек и разнузданности нрава. За стену фон Либен не заглядывал, хотя, несомненно, об этом мечтал и разглагольствовал скорее о мечтах. К тому же, фон Либен не был красив.

– Вы верите, мадам, что истина должна быть красотой? Я считаю, что красота женщины и есть истина! – приободрившимся голосом произнес Дима.

Лойя не спешила отвечать на вопрос, напротив, она совершала какую-то работу над собой. В офисе, там, в Германии, сбоку от стола у Димы стоял зеркальный шкаф. Непреднамеренно порой, оторвавшись на пару секунд от работы, Дима замечал в своем отражении ту самую сосредоточенность, которая не успевала сойти с лица и стать привычной миной. Это надо было уметь поймать; если же наблюдать за лицом специально, ничего не получалось. В Лойе же внимание было постоянным. Однако лицо ее не выглядело напряженным, скорее наоборот.

Опытный взгляд подметил бы еще одно: порой Лойя могла поддаться чувству. Скрыть это от других она умела, но спрятать абсолютно, без малейшего признака и намека пока ей не удавалось. Справиться с краской на лице было ее первой целью, и ее женщина-испытатель порой достигала. Еще краснели мочки ушей – это не поддавалось контролю… пока не поддавалось.

Дима не был знатоком; по цвету лица он мог бы лишь догадаться, что человек лжет. В судах ему приходилось видеть десятки раскрасов врущих людей, тех, кто чего-то не договаривают, или иных, кто бессознательно стремится приукрасить действительность. Такие люди тоже краснели, хотя сами об этом никогда не догадывались. Все, что мужчина мог видеть в собеседнице, – это изменение цвета лица. В его интерпретации это отнюдь не было обманом, но чем-то эмоционально волнующим – да, пожалуй. Последние сказанные им слова были о красоте…

– Кто я такая, чтобы говорить вам об истине? – неожиданно произнесла она. – У вас она одна, у меня другая, к тому же, вы не были на моих тренингах и не можете составить мнение.

– Что за тренинги? – спохватился Дима.

– Практическое Дао.

– Это все? Я не понял про это практическое Дао. Может, вы расскажете вкратце…

Без запинки дама начала, что практическое Дао, в отличие от теоретического, обращает свой взор на преодоление соблазна как на основу лишенной стресса и разочарования жизни. В основе мира, по словам Лойи, лежит борьба стихий. Стоит посмотреть на Вселенную: она же арена конфликта между добром и злом, темнотой и светом, невежеством и знанием. Известно, что эта борьба возникла еще до появления человека, и ей еще нет конца. Каждый включен в эту битву; в человеке, как и в гигантском космосе, лютуют сражения. На каждый грамм удовольствия приходится по сто грамм несчастий, и все это оттого, что мы ценим искушение. Оно для людей как наиценнейший бриллиант, высшее из того, чем стоит обладать. Лойя вскинула указательный палец вверх и указала на небо.

– За то, что всего больше ценим, естественно, мы готовы заплатить больше всего. Ведь так? Вы можете привести мне пример? – спросила Лойя.

– Я?! – удивился Дима, но поддержал беседу. – То есть, надо сказать, за что я выложил бы кучу денег? Ну… это по обстоятельствам! Вот уточнение – вы говорите про предмет, ну, то есть, вещь какую-нибудь, типа этого корабля?

– Что угодно… Может, у вас есть поиск, вы десятки лет истратили на поиски кого-то или чего-то и все еще не нашли… Что угодно!

Мочки ушей Лойи, плохо видимые из-за темных, спускающихся к плечам волос, были уже красными, но лицо никак не передавало ее азарта.

– Поиск? Вы про меня слышали? А, впрочем, какая разница, – Дима задумался и продолжил: – Поиск, да, а, черт возьми, вы очень в точку! Есть кое-что, за это я бы заплатил, пожалуй, заплатил бы все, что имею.

– Иными словами, вы цените то, что ищете. Поэтому готовы отдать лучшее из того, что имеете сейчас, чтобы получить эту ценность. Правильно?

– Да не томите вы! Конечно, правильно…

– Нет, не правильно! – резко оборвала она. С таким цинизмом, наверное, ее предки самураи казнили непокорных. Ни мускул не дрогнул на ее восточном, безукоризненном лице.

В Диминых глазах застыло изумление, он не мог вымолвить ни слова. На секунду он вспомнил мучительное недоумение, по милости капитана Сострадательное Око посещающее его все чаще. Если бы не его намеки, Дима не стал бы так вдумываться в происшедшее с Анн и с той проклятой дамбой. Еще на «Робоколе» его стала догонять совесть, а по причине строгого запрета на алкоголь успокоить ее было не так-то просто. Например, ум Димин самостоятельно, без позволения хозяина вычислял возможную сумму урона, нанесенного самой дамбе и окрестностям. Вдобавок бедняга Северин просачивался в его сны и жаловался, что скучает без любимой жены.

Где-то внутри себя, в закоулках совести юрист понимал, что возмездие догонит. Так, взяв под процент деньги, мы однажды будем обязаны вернуть и их, и набежавшие комиссионные. Но мысль эта не могла удержаться, соскальзывала и падала – внутри Димы никто ее не желал. Но недолго оставалось жить сему забвению.

Женщина продолжала:

– Будь все так, как вы говорите, вы бы не оказались на этом корабле.

– Почем вам знать? – вспыхнул он.

– Это не ваш корабль, ваш – другой! Вам не стоило бы приходить и на мои тренинги, они вам не подойдут. Но, с вашего позволения, я закончу мысль: все надо завершать, иначе мы не достигнем совершенства. Итак, иностранец, простите, не помню вашего имени…

– Дитер, можно Дима…

– Так вы русский? Неважно… вы сказали, что, представься возможность, за то, что вы ищете, вы дали бы любую цену. Интуиция мне говорит, что так же мы ценим искушение, держим его близко к себе и повинуемся, лишь только оно нас поманит.

Она откинула голову назад и сощурила глаза.

– …Вы совершаете выбор, поступаете как вам нравится, но выбор делаете не вы. Вы безоговорочно отрекаетесь перед соблазном тела, вещи, соблазном знания – вот что вы делаете; вы готовы заплатить высшую цену, но ведь лучшее, что у вас есть, – это вы сами. Поэтому вы отрекаетесь от себя, вручаете себя и обретаете плод искушения. Вами сделан неправильный выбор, но и за него вы платите, потому что даже неправильный выбор имеет свою ценность. Искушение куда дороже невозмутимости. В этой игре вы не можете только брать…

– Это у вас что-то вроде религии?

Дима намеренно задал этот вопрос: хотелось привести откровение Лойи к пресловутому знаменателю, объяснить ее уколы совести обычным миссионерством, которое всем наскучило еще в XIX веке, но до сих пор себя не изжило и продолжает проигрывать старую, заедающую пластинку с царапиной.

– Нет, – последовал спокойный ответ, – то, что я рассказываю, не религия. Мой личный опыт.

Женщина действительно держалась спокойно, и от этого волей-неволей Диме приходилось верить, что она знает что-то ему нужное, может разъяснить его тайную, смутную неуверенность. Но так вот просто, при первой встрече выдать незнакомке тайну о своем преступлении – такого он сделать не мог.

– Ну, эти ваши знания… они часть теории, гипотезы, какой-нибудь доктрины? Мне вот такие идеи не приходят, а у вас, наверное, еще немало в запасе…

Женщина сдержанно рассмеялась:

– Бросьте вы, ну, неужели это вам интересно?

В глазах ее блеснула искра, поведавшая Диме об искренности женщины, ее проницательности. Она могла ничего не знать о нем, но любые выпады с его стороны приводили в действие внутреннюю энергию Лойи, и женщина делала еще шаг, чтобы узнать о тайне другого. Так работают самые опытные юристы, Дима об этом читал. Пока она продолжала улыбаться, Дима успел сказать:

– Что вам говорят знания об этой палубе, например? Меня предупреждали, что здесь нельзя находиться, запретные грузы. Про меня вопросов нет – я отморозок в буквальном смысле. Вы же не похожи на охранника, признаюсь, даже близко бы не подошли на эту роль.

– Нет, не угадали. Форма обманчива. Себя я охраняю весьма неплохо, следовательно, подойду и для охраны этой палубы, нет проблем!

Диме почудилось, что в страннице пробудилась женщина, и надо было ухватиться за эту волну. Но собеседница опередила:

– Привычка заканчивать, так вот завершу. Вы с другого судна, с какого?

– «Робокол»! – коротко и помимо воли сказал Дима, сразу сглотнув горькую слюну. Отчего он так легковерно выкладывает ей свои секреты-козыри?

– Как-как? – переспросила она, чересчур уж сдвинув брови. Диме пришлось повторить более четко, но с нервом в голосе; раскрывать название судна – это выдавать свою прошлую историю, а с этим нужно было временить как можно дольше. Хорошо хоть, эта особа не из розыска, хотя… как знать.