Робокол

Чтобы еще раз взглянуть, не выпячивает ли такое ружье из-за бортов ветеранского пиджака, Дима громко произнес:

– Мио, передайте мне два листа бумаги!

Ветеран мигом обернулся, и пиджак натянулся на его туловище – никаких выпуклостей заметно не было, будто, кроме рубашки, на своем теле старик ничего не носил. Как же так? На вчерашнем тощем охраннике так отчетливо проступал крошечный пистолетик, а на этом такое дуло будто провалилось под ребра.

– Пожалуйста, господин Дитер! – прервала его изумление Мио с бумагой в руках. – Просите, всегда просите, что вам понадобится…

Едва заметно Мио покосилась на видеокамеру, то же самое сделал и ветеран. Дима опустил глаза и заглянул в папку. То, что лежало на его столике, нельзя было назвать папкой. Сразу за обложкой находился широкий черный экран с единственной надписью «Сони».

– Нажмите на буквы, пожалуйста, – произнесла Мио то, что должна была сказать еще вчера.

Экран вспыхнул радужными переливами и после заставки показал меню с большим количеством компьютерных игр. Дима с удивлением взглянул на Мио, а ветеран, похоже, и до этого на нее неотрывно смотрел.

– Мы разрабатываем новое поколение духовных игр! – с гордостью произнесла Мио. Напыщенность в ее голосе была приобретенной чертой. Дима подметил, что огромное число высказываний, как в Токио, так и здесь, являются своего рода лозунгами, речевками или рекламными слоганами и поизносятся не абы как, а с подчеркнутой интонацией и ударениями в нужных местах. Это не девушка Мио гордится новым поколением игр, а рекламный отдел ее фирмы, или директор, или тот тип, который вещал в наушники, когда Дима удирал в вертолете, – кто угодно, только не сама Мио. Но как натурально у нее получалось! Не будь он юристом, не распознал бы.

В стенаниях

Сострадательное Око призвал Генри к себе. После доклада доктора о состоянии раненого бразильца капитан заложил руки за спину и стал чинно расхаживать по своей каюте. Генри подметил, что капитан похож на одного из богов, изображения которых обильно украшали это помещение. И уж вроде привыкли все к этим картинкам, но к такому никогда по-настоящему не привыкнешь. Ко многому в этом бородатом человечище привыкнуть было сложно, поскольку притягивается знакомое, что можно подметить в себе и во многих других, но в Сострадательном Оке таились такие вещи, что никогда не предскажешь наперед, не говоря уже о том, чтобы к этому привыкнуть.

Вот и теперь он выжидал какого-то знака, не торопился, а может, и спешил, но скрытно, невидимо для постороннего глаза. Для капитана же Генри был прозрачным стеклом с трещиной: все видно, но трещина преломляет изображение, картинка становится кривой. Всегда надо было принимать в расчет, что по нетрезвому делу доктор начнет болтать, и что этот бедолага будет говорить встречному-поперечному, капитану стоило понимать. Болтовню надышавшегося парами спирта доктора до сей поры ни один матрос не принимал за чистую монету. К слухам и сплетням об «Робоколе» выводы Генри добавляли мистицизма, но все равно не принимались всерьез. Пусть говорят!

Теперь предстояла работа с конкретным человеком, даже с двумя, а по людям будет заметно со стороны. Генри станут расспрашивать и верить, пусть даже он и пройдоха.

– Вот что, – вступил капитан, – новый вид лечения, заимствованный у папуасов Новой Гвинеи. Должно быть, ты память обильно разбавил спиртом, а мне метод запомнился. Как дикари лечат заблудших, разуверившихся и павших духом? Заклинаниями! А еще не дают им солнца, держат в канаве. Помнишь?

Генри ничего такого не помнил, но утвердительно кивнул.

– У нас есть беглый член команды. Ты знаешь, я бы оставил его, махнул рукой – одним больше, одним меньше. Но так нельзя, мы должны довести парня до понимания Небес. Шанс попасть на «Робокол» выпадает не каждую жизнь. Понимаешь?

Опять утвердительный кивок.

– Чтобы отвести солнце от Димы, понадобится человек, который примет милости вдвое больше. Ты сразу отметаешься, даже десять процентов сверху тебя раздавят. Мне надо управлять кораблем, Хэндборо занят… Какие еще будут предложения?

– Новичок! – ни секунды не думая, брякнул Генри. – Он религиозный, крестится, боится дьявола – все, как Спаситель прописал.

Капитан утвердительно кивнул и спросил:

– То есть, твоя кандидатура – это Рауль! Одно смущает: ведь он не сильно-то любит наши встречи с солнцем.

– Нормально он… Были, кто хуже воспринимал, а Сэмуил вообще на солнце не ходит. Почему, возникает такой вопрос?

Генри погладил свою полулысину, похожую на болотистый остров в форме запятой.

– Генрих, когда в человека входит двойное солнце, это может кончиться… Летальный исход возможен. Ты понимаешь? Готов ли ты взять такую ответственность?

Доктор опешил, нижняя губа отвисла, а глаза он специально расширил еще больше, бесподобно изображая человека, лишенного дара речи.

– Ты удивлен?! Но ведь ты предложил этого кандидата. Как медик ты высказал лучшее предположение, у меня нет оснований тебе не доверять, я соглашусь. Но матросы увидят мертвое тело, для тридцати человек придется врать, будто покойный съел отраву, упал с трапа… но на «Робоколе» не бывает случайных смертей. Не все об этом знают, но многие догадываются. Матросы, поначалу гнилые, с хроническими заболеваниями, с опухолями – ты сам говорил – за полгода исцеляются. Кто верит в солнце больше, тот и получает больше. Возьми Хэндборо, он видел уже три команды, но ни одной смерти, оговорюсь – ни одной смерти на борту нашего судна. Вот он и есть, мой вопрос: возьмешься заявить, что ты напортачил?

– Сострадательное Око, капитан, но это… нечестно! Не могу подобрать другого слова.

– То есть, мы скажем, будто солнце ни с того ни с сего вздумало в Рауле усилиться. Неповинного ребенка, набожного, честного, великое солнце решило сжечь. Так, по-твоему?

– Это не моя проблема, – взял себя в руки Генрих, – ни тогда, ни сейчас я не буду убивать людей. Если вопрос стоит так, то я схожу на первой пристани. Вот уж не думал так про вас, капитан!

Сострадательное Око не препятствовал, когда Генрих резко встал и направился к выходу.

– Последний вопрос, – неторопливо произнес капитан, – как доктор кого еще ты можешь порекомендовать на эту должность?

Генри выразительно посмотрел на вопрошающего, сделав понятным, что имеет в виду самого капитана.

– Так и поступим! Ты доктор… у меня нет оснований не доверять твоим знаниям. Пусть этим человеком буду я. Уж за меня ты ответственность сможешь взять.

– Пошли вы к черту! Не буду я брать никакой ответственности, я лечу, делаю все, что умею. Ваши прибамбасы с солнцем – это не для меня, это не из медицинской энциклопедии, нас такому не обучали…

– Взвесь, что ты теряешь, что приобретаешь, потом дай окончательный ответ. Договорились?

– Зачем вам этот немец? Зачем ему отключать солнце? Бросьте вы его…

– Я пригласил тебя не для обсуждения того, «зачем». Если бы это было так, то первым делом я бы объявил капитаном тебя, чтобы ты принимал такие сложные решения. Поверишь ты мне или нет, но возьми ты на себя смерть хоть всей команды, включая меня и Хэндборо, – все равно это легче, чем быть в шкуре капитана «Робокола». На наружном борту лежит земная ответственность, но эта посудина обладает гигантским внутренним бортом. Ваш капитан в ответе и за него… Ступай, доктор, да благословят тебя Небеса!

Пожелание капитана сбылось в этот же вечер. Генри принял душ, прошелся по палубе и навестил матроса, который вторые сутки не мог уснуть. Этот ирландец рассказал доктору, что не чувствует особой усталости, но беспокоится, что такие штуки вредны для здоровья.

Генри поинтересовался, не принимал ли матрос чего лишнего, просил перечислить все, что тот клал в рот, кроме пищи, которой кормят команду. На вопрос о том, что за мысли обыкновенно донимают страдающего бессонницей, ирландец ответил, что нет никаких мыслей. Он лежит, а перед глазами сами собой идут картинки из его детства – словно документальный фильм. Генри сразу подумал: может, рекомендовать капитану неспящего, ведь какая-никакая, а ненормальность, но вовремя одернул себя. Тем временем матрос поведал, что, по большей части, прилетают воспоминания о том, как они с родителями по воскресеньям ходили в церковь; в детстве он скучал, не любил проповедей, священников, свечи, но теперь, когда пролистывается эта книга, возникает взгляд со стороны, будто его глазами смотрит другой и видит по-другому. Родители те же, приход в точности как восемнадцать лет тому назад. Только все благоуханное, исполненное чистоты. Кажется, загляни за постамент или поверни за колонну, сейчас заметишь ангела.

– Ты что, ангелов видел? Откуда знаешь про них? Картинки из Библии? – задал вопрос доктор.

– Сэр, просто сказалось, не знаю…

– Вот снотворное. Если не поможет, то приходи ночью ко мне, я тебе другого налью! – произнес Генри.

Этой же ночью ему был не сон, не явь. Ближе к трем утра явился неспящий ирландец. Когда матрос-блондин сел на табурет в каюте Генри, хозяин сначала решил налить ему разведенного спирта и отвернулся, чтобы сделать нехитрую смесь. Держа полную пробирку в руке, доктор крутнулся к пациенту с жестом, напоминающим реверанс ресторанного официанта, и тут ему пришлось от неожиданности опуститься на ближайший стул. Перед ним восседал ангел.

Неземное

Лицо блондина было кристальным и походило на прозрачный весенний лед, испещренный глубокими узкими трещинками. С обратной стороны льда играли огоньки, и от этого по трещинкам пульсировали отблески изумруда и бирюзы. Ангел ничего не говорил, рот его был закрыт. Но слова приходили Генри прямо в голову, и беззвучная речь эта рождала молчаливую ясность. Больше остального доктора удивляла искрящаяся простота. Благодаря ей высвечивалось, что в голове Генри долго-предолго жили сомнения, если определить вернее – противоречия. Существовали они как камни в почках, напоминая о себе только в критические моменты, а все остальное время мирно жили без разрешения хозяина. Обладателю этих вредных сгустков открылось их незаконное присутствие, и он не без удовольствия ощутил, как лопаются бесполезные пузыри и ум заполняет свобода.

Без свободы не представлялось возможным воспринимать сие небесное создание. Генри понял тут одну вещь.

Должно быть, так себя чувствует капитан – недаром Сострадательное Око все время поминает Небеса. Что-то, значит, есть!

Ему изо всех сил захотелось стать честным, излить правду. В свои пьяные заходы всей правды он говорить не хотел, сколько бы ни порывался. Да и правда, с которой доктор носился, таковой не была. Незаконченные умозаключения и больше ничего.

При виде ангела то теплое и большое, что обитало в груди всегда незаметно, вдруг сделалось очевидным и пожелало развернуться, превратиться в явь, чем-то стать.

Видел Генри лицо, а на остальное тело внимания не обращал, хотя позже проклинал себя, что не рассмотрел крыльев. И не то чтобы тела не было; конечно, такую странность Генри бы заметил. Не было потребности отвлекаться на что-то еще; за границами лица начиналась область, трудная для преобразившегося восприятия.

Вторая особенность, отмеченная, однако, только после, – что лик не нес в себе сугубо мужских или женских черт. Воздушный, плавный, но никак не указующий на пол. В жизни Генри не ошибался, определяя, мальчик это или девочка, а тут запутался. Но и это волновало не так, как потрясение в собственном рассудке. Доктор знал про устройство главного нервного центра человека, разбирался в галлюцинациях и измененных состояниях, но значение здесь имела самостоятельная встреча с чудесным явлением.

Без раздумий и колебаний Генри проанализировал ситуацию и уловил связь между своим видением и последней просьбой капитана. Выходило, что отмахнуться от «светопреставления» не получится – доктору предстоит принять участие в судьбе того несчастного, которого лишат солнца, и другого, кто впустит в себя светило выше меры.

Словно солнце, взошла идея, почитаемая доктором в бытность его в университете, а потом забытая. В ней речь шла о пяти основных элементах, составляющих тело. При аннулировании любого из элементов материальная оболочка обречена на распад. Уничтожать элементы доступно немногим; искусство забытое, запрещенное, к тому же сложное, а в эпоху огнестрельного оружия вдобавок и ненужное. Тело можно навечно обездвижить за считанные секунды, к тому же без всякой ритуальной процедуры…

Мысль об элементах скрылась так же быстро, как и пришла. Взгляду снова предстал неземной лик, за это время, впрочем, успевший порядочно очеловечиться. Из-за ангельского обличья все отчетливее выглядывал молодой ирландец. На лице матроса больше не отражалось присутствия неземного; напротив, он все отчетливее приобретал вид внезапно разбуженного караульного.

– Ты ведь спал только что? – осторожно, но с назидательной ноткой произнес доктор.

Поморгав с полминуты, матрос опустил глаза и едва заметно кивнул головой.

– Что снилось? – уже с напором поинтересовался Генри.

Внезапно зашевелился в своем углу Рауль. Все это время раненый спал, а теперь он заворожено глядел на ирландца.

– Сеньор, вы… вы были ангелом во плоти? То есть, мне это… мне могло показаться, но, судя по выражению лица доктора, у вас что-то происходило, не так ли?

– Так, – вместо матроса ответил Генри, – он приперся в мою каюту и заснул прямо за столом!

– Можно узнать ваше имя? – словно не услышав реплики, спросил у ирландца Рауль.

– Стив. Меня зовут Стив, и со мной действительно приключилось что-то эдакое. Не поймите неверно… Вы ведь тот самый, кого вчера клюнула дьявольская птица? Я не ошибся?

Рауль кивнул в знак согласия.

– Так и в детстве было: взрослые все время называли меня ангелом, а потом профессор сказал: ангелов много, а нормальных людей катастрофически не хватает. Наш профессор посоветовал не обращать внимания на ерунду, а стать человеком с большой буквы. С тех пор я не ангел!

– Но это вздор. Профессор не прав! – Рауль попытался подняться с постели, но сил не хватало, к тому же доктор сделал рукой запрещающий жест и шагнул к больному.

– Вы ведь тоже видели, сеньор доктор, на лице у вас написано. Что это было?

– Что я должен был видеть, а? Ангела? Будто я знаю, как они выглядят!

Генри маскировал свое настроение и притворялся грубым. В нем все сопротивлялось тому, что Рауль, новенький, в общем-то, еще чудак, а тут два крупных сюрприза от «Робокола». Сам доктор лишь спустя год стал видеть «представления», а до этого еще как помучился.

– Вы материалист, неверующий, так? Но Бог вас простит!

– Ты, Санчос, ты так говоришь, будто я тяжко согрешил, не разделив с тобой твоей галлюцинации!

– Можно мне идти? – вмешался ангелоподобный Стив.

– Нет! – в один голос крикнули доктор и Рауль, а последний еще и добавил:

– Невероятно, ведь так? Я с вами спорю, доктор, вы мне возражаете, но это так несущественно перед ликом чуда! Пусть вы сомневаетесь. Да кто из нас свободен от сомнений, наконец? Главное, джентльмены, это само явление. О, дайте мне что-нибудь, чем можно писать. Еще один человек, один хороший человечек должен узнать о чуде, непременно, прямо сейчас!

– Как врач я запрещаю тебе двигаться, – глухо произнес Генри. – Ничего личного, приятель, но режим есть режим. Давай не будем форсировать!

– …так я не досказал, – словно забыв жгучее свое желание, произнес Рауль, – вы и я, да, я тоже… а если бы нам явился Иисус, прямо сюда, в эту каюту, мы что, точно так же стали бы бросать в него свое презрение, печалить Господа отсутствием веры? Но посмотрите сами: ведь не прошло и четверти часа. Мы такие же люди, даже хуже… И вы, доктор! Но у вас же лицо, как зеркало, по нему видно… Только проклинаю себя, что проснулся поздно. И это грех – что себя корить, ведь мог и не проснуться, не узреть!

Рауль перешел на португальский и стал читать какую-то молитву, как догадался Генри, связанную с прощением.

«Птица-убийца, – размышлял тем временем Генри, – стала бы она нападать на неверующего? Нет! Но ведь она и не нападала, Сэмуил был ее целью, а этот божий помазанник встал на пути. Сэмуил религиозен. Так и есть, пока набожность не пройдет проверки, ни о каких видениях нет и речи…»

– Мне теперь сильно спать хочется, – пожаловался ирландец, – можно я пойду, иначе к встрече солнца не встану?

– Один вопрос, о святой человек. И вправду ничего не чувствовали, Стив? Вы только спали?

– Знаете, может, я что-то и чувствовал, но говорить об этом у нас не принято. «Своих богов держите для себя», – говорит наш капитан. Раньше, когда был маленьким, да. Теперь я ничего такого не знаю: заснул, а что другие видят, мне невдомек.

– Это вы его смутили, – гневно заметил Рауль, отворачиваясь от доктора. – Да когда же мы станем людьми?! Его Образом и Подобием, чтоб без лицемерия, без неправды. Но наступит день! Недаром Господь показывает своих ангелов…

Тем временем Генри увлекся другой мыслью. Раз тут такая вера, стало быть, не капитану, а Раулю предстоит пройти испытание: где еще найдется такая закалка? Двойное солнце – это мощно, этого ни разу здесь не делали. Согрев в голове эту идею, доктор неразборчиво произнес что-то про могущество и любовь, что-то не свое, заимствованное у Сострадательного Ока. Слова его были лишь концами мыслей, и ни сам мыслитель, ни тем более собеседники не разобрали, кому на этот раз предназначена реплика, а если это была не издевка, то могла сойти за своеобразное раскаяние. На деле же Генри стало лучше, даже созерцание божественной галлюцинации не дало столько успокоения.

Ему стало ясно, что тот самый, за кого придется брать ответственность, – Рауль. С испытанием для здоровья встретится бразилец, и никто другой.

Хитрый у нас капитан: знал наперед, а какой разыграл спектакль.

Отключение

Предельный градус негодования из-за заточения на острове и момент разворота судьбы пришлись на один день. С утра он наблюдал все ту же сцену: охранник, проходя мимо него и сидящей неподалеку секретарши, явственно пялился на последнюю, но та стоически не замечала взглядов. Но стоило парню отвернуться и сделать несколько шагов от стола, как Мио поднимала глаза и начинала любоваться его спиной. Сколько же длится игра в прятки, если Дима, попав сюда позавчера, наблюдал это день напролет. Он уже изучил духовную игру на замечательном аппарате от фирмы Сони и нашел ее любопытной, о чем на английском языке написал в предложенной анкете. Теперь, перевернув лист, он стал, как умел, изображать очкастую секретаршу и трапециедального охранника. Каким бы плохим художником он ни был, догадаться о том, кого представляли два косых чучела на его рисунке, было нетрудно.

Дима желал видеть, как оторопеет японка, когда увидит рисунок. Покраснеть она должна была и по той причине, что пару раз замечала, как пленник наблюдает за ее непроизвольным взглядом, – смотреть ей хотелось в спину охранника, а Димин взгляд препятствовал этому. Мио пропустила из-за этого один рейд, заставив себя неотрывно глядеть в монитор. Надо было видеть изумление, постигшее ее после очередного прохода «караула». Когда трапециедальный скрылся из виду, ее взгляд упал на оскорбительное изображение. Иностранец, прикрывая лицо бумажкой с рисунком, демонстрировал намалеванные фигуры. Несмотря на всякое отсутствие пропорций, Мио поняла, кто изображен. У девушки заалело лицо.

– Вы закончили анкету? – сдавленным голосом поинтересовалась она и сразу за вопросом шмыгнула носом.

– Да, игра интересная. Я уже второй день наблюдаю, захватывает!

– Я должна забрать анкету! – сказала Мио, понимая, что с анкетой возьмет и злополучный рисунок. Ей было стыдно, как никогда, хотя разумно объяснить почему, она не могла. Рисунок хлестнул по нервам, и непреодолимым желанием было порвать эту мазню.

– Конечно, мисс, простите, миссис… вы ведь замужем!

Второго укола женщина уже не перенесла. Она вскочила со своего места и метнулась к Диме. Юрист предупредительно спрятал бумажку в полку под столешницей.

– Что-то мне подсказывает, что вы хотите порвать мою анкету. Как тогда фирма узнает мнение покупателя?

Мио подхлестывал страх: через пять минут иностранец покажет скверную карикатуру охраннику, и этого она не выдержит, а к вечеру, скорее всего, начнет думать о суициде.

Мать неоднократно предупреждала Мио, чтобы девочка не пускала в голову такую мысль. Временами непослушная дочка начинала укорять жизнь и нет-нет да и вспоминала о жутких зеркалах по ту сторону рельсов. Как же правдоподобно и безжалостно воображение рисовало медленное падение ее хрупкого тела на холодные стальные полосы! Но Мио умела себя одернуть, вспомнила детский запрет и начала шептать молитву.

В глубине души она знала, что вспомнит о зеркалах. Страх этот был главной причиной ее согласия поехать работать в «Исхацу Корп.», и ее рука не дрогнула, подписывая стостраничный документ о неразглашении, когда проходила экзамен на знание Австралии и Новой Зеландии. В том хитро составленном вопроснике лишь спустя неделю ей удалось уловить тонкие нити намеков. Испытывали, не разведчица ли она, и, если бы выяснилось, что она хоть раз ступала на землю этих стран или знала бы о них больше географического обзора в рамках школьной программы, ее бы не только не взяли работать на «Исхацу Корп.», но и поставили бы на слежку. Те дни миновали, и теперь она зарабатывала и на себя, и на мужа, которого не пустили на остров, где нет железной дороги, нет скоростных поездов, рвущихся вперед, словно смерть.

– Вы хотите сделать мне больно? – жалостливо пролепетала Мио.

– Нет! Мне хочется убраться отсюда, и чем быстрее, тем лучше! Зачем меня здесь держат, если вы утверждаете, что не из полиции и не представляете интересы злодеев-якудза?

– У вас есть мать? – на глаза девушки наворачивались слезы. Из-за дальнего угла показался охранник.

– Была, умерла… а что? – удивился Дима.

– Мне мама велела не думать о смерти, не думать о самоубийстве. Вы должны это знать, я вам расскажу. Если что-то случится, ваша совесть будет вам мстить, мистер Дитер.

– Меня на корабле звали Димой, – насторожился собеседник. – Вы из внешней разведки?

– Нет! Нет же… отдайте рисунок!

– Отдайте мне мое право знать, что все это значит! Если я виноват, пусть придет ваш начальник и объявит об этом. Пусть официальное лицо скажет, зачем я здесь и что вообще происходит! Я гражданин другого государства. Я требую представителя Германии, а поскольку на острове его нет, то везите меня туда, где я с ним увижусь. Двадцать первый век… так, как вы, дела не решают!

Слыша напористую речь, охранник уже не шел, а бежал. Дима сунул руку под стол, демонстрируя, что вот-вот покажет этому типу любовную картинку.

– Если у вас была мать, то ничему она вас не научила! – с горечью в голосе произнесла Мио.

– Не трогай мою мать, если ничего о ней не знаешь! – проревел Дима. Слова девушки ранили чувства, и ему не терпелось доказать, кем для него была мама. – Все вы одинаковые! При чем здесь мама… Что ты можешь о ней знать? Что за люди?! Могут с ног на голову все поставить… – Дима, не давая себе отчета, заводился совсем по другому поводу. Японка попала в точку и чувствовала, что последний упрек угодил в цель. Но Мио желала успокоить строптивого иностранца.

– Через две, самое большее три минуты я скажу вам все, что хотите знать. Сейчас отдайте рисунок.

– Сразу отдам, как только скажете! Но если это будет ваша выдумка…

В их диалог вторглась речь охранника. Он настойчиво призывал Диму сесть на место. У Мио тип спрашивал что-то о подкреплении. Мио успокоила парня и, насколько Дима понял, попросила позвать других.

– Раз вы не скажете, то пусть ваш дружок тоже полюбуется! – Дима извлек лист бумаги и положил его анкетой наружу.

– Три, четыре!

Его рука была готова перевернуть лист, когда девушка воскликнула:

– Имейте же терпение! Как я обещала, так и будет!

Ее взгляд плавно поднялся к потолку. Оттуда на них неустанно смотрели камеры.

Дима понял: осторожность. Охранник что-то затараторил в рацию, и в это время на устройстве «Сони» загорелись сразу две лампочки. Юрист быстро взглянул на экран и увидел, что пришло сообщение. Развернулся документ, весь в японских иероглифах. Под ним стали возникать строки перевода, производимого самим же прибором. Дима выбрал опции перевода на немецкий и в открывшихся окнах стал сравнивать немецкую и английскую версии. Несомненно, речь там шла о нем, и то, что он узнал, было неожиданным.

Новый дом

Дочитать он не успел, файл стал сворачиваться и исчезать. Следом за этим в их холл вбежали трое вооруженных охранников. Диме настойчиво рекомендовали пройти с ними, а он бурно протестовал и настаивал на дипломатическом представителе. В машине с тонированными стеклами кто-то ловко накинул ему на глаза повязку, крепко удерживая ее у него за головой. Юрист бранился последними словами, и мучителям приходилось его слушать. Поездка длилась недолго, и вскоре его вывели из машины и развязали глаза.