Робокол

Перед ним стоял одноэтажный домик белого цвета. Как и во многих местах на острове, за домом открывался вид на дизайнерски выполненные волнорезы и полоску океана за ними. У горизонта в дрожащей дымке стоял военный корабль с вынесенной палубой. Дима принял к сведению, что остров надежно охраняется с моря. Сердце сжалось, по спине пробежал холодок. Он представлял себе, что с ним собираются делать, поэтому решил сопротивляться до самого конца. Взгляд охватил периметр участка – ровная колючая поволока.

«Как положено для загнанного зверя!» – подумал юрист и, направляемый чьими-то крепкими руками, очутился внутри домика.

Однако интерьер не напоминал тюремную камеру. Даже напротив, походил на добротный гостиничный номер. В шкафу, помимо туалетных принадлежностей, зачем-то висели три пуховые куртки с защитой от шторма. На полочке выше лежала настоящая меховая шапка.

Когда Дима повторно осмотрел комнату, то обнаружил, что на небольшое помещение приходится три нагревательных прибора, а при изучении окон заметил, что те выполнены из толстого стекла.

«Должно быть, тут крепкие зимы», – подумал он, трогая усиленные жалюзи. Его настораживало, что все эти «усиления» были произведены недавно, материалы были свежими и сохраняли запах новых вещей.

Дверь за ним давно закрылась, и Дима проверил, что самостоятельно открыть ее он не в состоянии. Пленник механически двинулся к холодильнику, но этот прибор был заменен похожим по виду шкафом, до краев набитым сухими завтраками и разного вида хлопьями. Удивление на лице не прошло незамеченным для камеры, которая неслышно вращалась вслед за передвижениями пленника.

– Куда же вы без камер! – вслух произнес он и добавил: – Когда озвучите приговор, скажите Мио, что у меня не один, а два неопровержимых факта!

«Пусть секретарша постарается, чтобы меня казнили с почестями».

Напротив шкафа с едой располагался большой плоский телевизор. Пленник сразу его проверил. Ловило тут даже «Дойче Велле» – немецкий международный канал. Для тюрьмы условия были слишком роскошными, и пленник заподозрил неладное и неприятное. По мере того как за окном темнело, слабо засветились потолочные панели; одновременно с этим Дима стал чувствовать, что зябнет.

– Со светом грамотно, а отопление не рассчитали! – пожаловался в видеокамеру пленник.

Через полчаса Дима сидел с накинутой на плечи курткой напротив телевизора и посматривал в сторону электрического обогревателя. В этот момент кто-то постучал в дверь.

– Никого нет дома! – недовольно побурчал пленник, но с интересом подошел к входной двери.

– Сами заперли, чего спрашивать разрешения?

Никто не входил, так что выглядело, что Диме придется отпирать самому. Но лишь он приблизиться к двери, как кто-то с силой толкнул ее и больно ударил Диму по лбу.

Кровь ударила в лицо, стало теплее. Перед ним вырос силуэт незнакомого человека, облаченного в дорогой костюм. Без вступления и каких-либо извинений он начал:

– Я Тасико, а ваше имя известно. Немного вас согрел, судя по лицу. Итак, мистер Дитер, вы на нашем острове проведете запоминающиеся три дня и после этого полностью свободны. Все от момента вашей встречи с Савору до этого дня происходило по просьбе нашего общего друга – капитана Коая…

– Не знаю, о ком вы, – прервал Дима и заметил, что после реплики японец выдержал недовольную паузу, слишком длинную даже для такого разговора.

– Как будет угодно. Если вам представится возможность поговорить с капитаном, расскажите, что Исхацу обеспечили вас самым необходимым для лечения, а о курсе лечения нам неизвестно. Если вам что-то нужно на ближайшие трое суток, спросите об этом прямо сейчас, больше сюда никто не придет.

– Объясните, наконец, что за спектакль вы тут устроили! Это шоу для местного ТВ?

– Не знаю!

– Ложь, ложь! Я знаю, а вы не знаете… скажите спасибо вашим людям, они гуманнее вас. Савору рисковал жизнью, а вы не отваживаетесь рассказать то, что мне и так известно… что за малодушие? Эксперимент… да, эксперимент над живым человеком. Такое делали мои гнусные предки из Штази почти сто лет назад. Но надо думать, мир за сотню лет изменился, или в Японии так не считают?!

– Извините, мистер Вермштрубе, ваша реплика мне непонятна, хотя английский я изучаю с семи лет.

Из-за плеча Тасико выглянул озабоченный охранник, но босс сдвинул брови, и тот скрылся. Все, что говорил Тасико, было на камеру, и в случае утечки записи на сторону подкопаться к его словам было бы трудно. Димин психоз можно было истолковать как нервное исступление, от которого следовало лечить. В конце концов стирается звук, и камера показывает только картинку: псих и порядочный джентльмен.

Дима сделал усилие, чтобы выдержать паузу, как и его собеседник, и это сработало.

– Смотрите завтра канал восемь, это наши новости, Исхацу Ньюс Фид. В полдень у нас общая сводка. Прощайте, мистер Вермштрубе.

Не дожидаясь ответа, Тасико развернулся и вышел, дверь за ним плотно захлопнулась. Дима заметил, что злость немного согрела его кровь, но скоро опять стало холодать. К десяти вечера в домике работали все отопительные приборы, но, сколько бы ни грелся воздух, лучше от этого не становилось.

Попытка согреться

Пленник попытался понять, успели ему вколоть что-то или он что-то не то съел в злополучном домишке. Ничего подобного, но мерз он все сильнее и сильнее. К полуночи на Диме были все куртки, сам он восседал верхом на масляном радиаторе, но все это не грело тела, а холод проникал именно изнутри. Замерзающий человек чувствовал, как ужалась мыслительная активность, и к оболочке сознания, именуемой мышлением, доходили далеко не все мысли.

Страх представлялся ему комнатой, в которую можно попасть и из которой так же легко удалиться. По неосознанной и давней привычке Дима то и дело обнаруживал, что ему интересно в комнате страха. В ней холод становился нестерпимым, и вот почему он из нее наконец выходил.

Другой «комнатой» была небольшая скорлупа. Попадая в нее, Дима переставал беспокоиться о грядущем, и мороз хоть и присутствовал, но не вызывал былого страха. Будто оказываешься в коконе; промерзшее тело впадает в анабиоз и не слушается себя. Всего более Димино тело напоминало стадию пока не сознающей себя личинки, которая через день-другой обратится в бабочку.

В страхе еще присутствовала разумная воля, а в коконе нет. Подчинился он последнему больше не по желанию, а по необходимости. Время перестало спешить. Утро следующего дня настало, будто прошел год. Солнца в тот день то ли не было, то ли его невообразимым способом убрали с неба. На берег океана за окном, на жидкие деревца, нещадно гнувшиеся под ветром, на предметы за окном, а также внутри его жилища падали серо-фиолетовые лучи. Так могло быть, если пропустить свет сквозь толстый кусок льда. Все дневные лучи были как от настоящего солнца, только иного цвета. От этого краски природы полностью поменялись, и виделся перекрашенный пейзаж: неинтересный, что-то вроде немого черно-белого кино с однообразным сюжетом.

Привычно для многих и не исключение для Димы: когда все осточертело, приходится глядеть внутрь, пытаться поймать в себе то, что доставит хоть маленькую радость. Внутри же господствовал холод и отсутствовал всякий мотив к поступку; кокону не хотелось бороться за солнце, выживать. Лишь бы поглубже уснуть и долго не просыпаться. Сон, однако, пожаловал только под утро, но, по сути, мало отличался от бодрствования: те же непроходящие озноб и исступленность, только с закрытыми глазами. Когда ледниковому периоду исполнились сутки, Дима начал сдаваться.

Без испуга и паники с его стороны появилась мысль о смерти. Он не шевелился, был свободен от любого движения, и мысль о смерти беспрепятственно вошла и уселась на том месте, куда Дима никого не пускал и про которое думал, что такое уж местечко с ним пробудет до самого гроба.

Пленник знал, что согреваться не получится и смерть уже тянет к нему свою ледяную длань. Появилось новое чувство: что за его жизнь кто-то – не он сам – упорно сражается и не сдается. Дима сделал усилие и покрутил по сторонам головой в поисках неизвестного доброжелателя. На стене он увидел картину, которой сначала не приметил. На ней красовался морской крейсер, это была далеко не «Робокол», но при взгляде на картинку вспомнилась она. За воспоминанием потянулись мысли о команде, капитане, белом человеке с проволокой в руках.

– Это ты, мерзавец, все затеял! – услышал Дима незнакомый голос, но испугаться не успел, так как понял, что грубый хрип принадлежит ему.

– Тебе одному… кто еще так может?! Забери тебя морской дьявол…

Злость длилась недолго, она исчезла, как и любая обида перед лицом большого и неизбежного. Зато в пленнике нашлась пусть небольшая, но сила, и он слез с масляного радиатора, который давно не грел. Дима стал двигаться к полке с продуктами. К сожалению, в доме не было электричества. Окаменевшими руками пленник взял спички в надежде поджечь брошенную в раковину бумагу – все тщетно! Огонь не появлялся, не было даже искр. Существовавшее веками электромагнитное поле вдруг исчезло и захватило с собой все привычные, уютные вещи – белый свет, огонь, необходимое для существования тепло. В Диминой тюрьме разверзся открытый космос. Кислород был тоже подчинен обрушившемуся на него бедствию и медленно исчезал, становясь разряженным, как воздух в горах.

Когда дыхание стало редким и отрывистым, Дима увидел смерть. Прежнему представлению о смерти пришлось отступить. То, что он перед собой видел, было существом. На сей раз она приняла неожиданное обличие, превратившись в Сэмуила, абсолютно белого человека как цветом кожи, волос, бровей и ресниц, так и одеждой, – все белое-пребелое.

Это снежное создание спокойно помещалось в кресле напротив Диминой остывшей батареи и с легкой улыбкой, выражающей скорее сожаление, чем издевку, смотрело за пленником. Дима догадывался, что это галлюцинация и существо вовсе на него не смотрит, поскольку тратить столько времени на неудачника, отбывающего с этого света, непозволительная трата времени. Это лишь деформированное, обмороженное сознание ваяет образы. Но тогда почему бы не заставить это сознание представлять что-то другое, стать повелителем воли и новым творцом?!

Здесь, на рубеже царств жизни и не-жизни, возможно все, что нереально по ту или иную сторону этой границы. И Дима со скрупулезной точностью стал создавать образ своей матери.

Как много лет назад

Решение это было верным. Следом за мамой в сознание ворвались все до единого детские впечатления. Было это причудливо, радостно. Детство маленького Дитера разворачивалось в хронологическом порядке. Хорошее и плохое – все шло одно за другим в точности так, как происходило четверть века назад. Неземная любовь, неотделимая от мальчика, но совсем им не сознаваемая, сострадательная к промахам, мягкая к ошибкам и неуловимая в любой попытке ее обуздать.

Детство, показанное целиком, безмолвно свидетельствовало, что любовь предлагала жить с ней и в ней. Но в более поздние годы он по глупости и незнанию решил подчинить любовь. Впервые так случилось в старших классах. На хронике было видно, как любовь сворачивалась в кокон, подобный тому, где он сейчас умирал, а когда кокон взрывался, лучи изнутри беспощадно стегали всю скверну. Вот повторение этого сценария позднее, когда юрист стал работать на барона и познакомился с Анн. Так откровенно, с мелкими подробностями проступала эта печальная сцена. От детской радости в ней не осталось ничего, только страсть, расчет и стремительное разочарование.

«Так совершается наказание, должно же оно когда-то настигнуть… Зуб за зуб: я ее утопил, она меня заморозит – все честно! А когда встретит меня на той стороне, то выйдет пошлая сцена. Была покойница скандальна в свои последние дни…»

Скоро Димины мстительные и несчастливые воспоминания отошли от Анн. В его окоченевшее тело по-прежнему струился неведомый нектар. Мысли казались неприметным мусором на расстилающемся покрывале свободного от рассуждений осознания.

Земное в нем ни за что не желало расставаться с ролью наблюдателя, и смерть не пугала, поскольку и ее Дима хотел обозревать. Пленник застрял между мирами, в одном из которых он никак не мог до конца замерзнуть, а в другой его не пускали; проход туда вместе с телом категорически запрещен всеми правилами.

Призрачный Сэмуил тем временем изменился и теперь стоял, нагнув голову, словно рассматривая что-то на уровне поясницы. Затем белый чародей протянул руку навстречу чему-то невидимому и сделал вид, будто удерживает в пальцах чью-то руку и щупает пульс; на Диму белый человек совсем не смотрел. Юрист захотел разгадать загадку поведения Сэмуила-смерти и усилием воли сосредоточился на неизвестном и невидимом. Как из тумана, стали вырисовываться части тела некоего лежащего человека. Спустя минуту Дима обессилел, энергия ушла на созерцание призрачной картины, и теперь снова брал в объятия холод. Видимость исчезла, растворились звуки, мир застыл и больше не двигался.

Пленник опять стал чувствовать любовь; ей одной было под силу отодвинуть ледяные страдания. В лунном пейзаже за окном застыла память о жизни, только звезды из далеких галактик посылали свой свет. Дима понимал, что он умер и настала внезапная ночь – ведь невозможно днем видеть черное небо и звезды.

Он перестал пытаться что-то себе представлять, просто позволял невидимым лучам струиться сквозь себя, ни к чему их не принуждая. Случилось и забавное. Пробуждаясь от анабиоза, Дима порой поглядывал в сторону спящего телевизора. Видеть он его не мог, но помнил, что телевизор там. В какой-то момент у него возникло желание – и сразу же исполнилось. Из угла стала мелькать картинка. Сюжет был беззвучным и напоминал старый фильм; это все, на что хватало его воли.

Диме было тоскливо видеть на экране замерзающих оленей и волков. Но он продолжал смотреть – все-таки не одному ему досталась тяжелая доля. Животный мир превращался в груды обледенелых трупов, обильно покрывающих джунгли и прерии, птицы замерзали, прирастая к заиндевевшим веткам, иные отрывались и падали вниз, как сосульки.

Не лучше дело обстояло и с людьми. Всех, кого показывал на корпоративной волне телевизор, постигла такая же судьба: те, кто успел нацепить на себя все одежки, еще как-то боролись, а привыкшие к вечному лету давно примерзли к остывшей земле. Несмотря на тотальное вымирание, эти сцены не были омерзительны. Дима знал, что все, кто ни за что ни про что замерз, попадет в такой же кокон, и близок час, когда из заточения выпорхнет бабочка. С осточертевшим холодом теперь соседствовала эта новая надежда. Любовь неизвестного, непостижимого свойства творила это чудо.

Если кто верующий, то приписал бы этот свет божественному. Но не могу понять: я замерзаю, птички, твари всякие леденеют, а Тот, в кого верят, спокойно это попускает. Абсурд! Или Создатель большой шутник?

«Не-е-е-т, с верой они что-то пропустили… Или враги человеческие стерли нужные параграфы и оставили белые пятна, которые никогда известными не станут!» – неспешно размышлял Дима.

Третий день

Самый мрачный день третий. Поскольку речь отказала, Диме оставалось размышлять. Все потому, что на экране, был ли это подлинный экран телевизора или все та же изощренная галлюцинация, не переставали показывать сцены полного обледенения планеты. Древние пророчества о пожарах и потопах оказались несостоятельными – океаны и материки сковывал лед.

Показывались последовательно пятнадцать или двадцать мест, и чем дальше, тем холоднее делалось во всех избранных уголках. Земля, погруженная в темноту и скудно освещенная звездами, постепенно превращалась в безжизненную пустыню наподобие той, которую можно видеть в иллюстрированных энциклопедиях про Луну. Из-за льда, обильно покрывшего поверхность, Землю можно было называть синей планетой, и то была мертвенная синева. Под толщей ледника, может, и сохранилось живое присутствие, но на поверхности, с уверенностью можно сказать, ничего не выжило. И как допустить, что он, обитатель этой самой планеты, настолько подл и циничен, что ему никого не было жалко?

«Такой я кусок Твоего творения, Всемогущий создатель! Не моя вина – это продюсеры, фильмдиректоры, мувимэйкеры и актеры. Если всей этой шайки на Земле не было бы, неужели мое сердце стало бы таким черствым? Фильм правдоподобный. Ничего не скажешь, создали новый жанр: десять ракурсов, меланхоличное угасание жизни. Но с какой целью режиссер всех переморозил? Что в конце? Любовь без конца и края – и без единой живой души, которой эту любовь дано почувствовать!»

Смысл был. Просто Дима был неаккуратен с выводами. Не прошло часа, как псевдо-телевизор вновь ожил и приступил к показу произведения иного жанра, преследуя классический канон кинематографа с хэппи-эндом в конце.

Началось все с зари. На мертвенно-черном небе забрезжили новые золотые лучи. Свет, против обыкновения, распространялся не только в атмосфере планеты, а стал заполнять собою черный космос. Первой это поняла луна, которая вспыхнула неведомым до этого сиянием. Экран не показывал местонахождения солнца. Что же с ним стряслось, что оно так долго отсутствовало на работе?

Луну вполне можно было принять за новое светило, вот только она не грела. Арктический ландшафт земной поверхности озарился свежим, вездесущим светом. Пускай оптимизма этот раскрас не вселял, все же фиолетовые тени, голубые отблески и синие линии нового творения представляли собой что-то похожее на северную природу. На одной из представленных панорам Дима увидел закованную в ледяной панцирь избушку. До обледенения, по видимости, здесь случился пожар. Часть дома осела, и из-под ледяного панциря торчали обуглившиеся брусья.

Прежние обитатели жилища, как семена подсолнуха, были рассыпаны подле выхода. Надеясь на продолжение жизни, какой они ее знали, обыватели пытались вытащить из дома все, что удавалось схватить. Среди прочего Дима увидел микроволновую печь, почему-то совсем не покрытую ни льдом, ни даже инеем. Дверца была распахнута, и еда, вернее, то, что раньше было едой, напротив, превратилось в кучку ледышек, припорошенных снегом. Но сама белая микроволновка пережила ледниковый период.

Этот кадр сменился другим. Семена-люди были рассыпаны повсюду. Никто не двигался. Ветер потерял всякий интерес: кого здесь трепать – вокруг ни одной живой души. Кадры показывали тлеющие останки технологических сооружений, по-видимому, переживших взрыв и пожар. Над творениями рук человеческих еще поднимался дым пепелищ, и можно было подумать, что вокруг уцелели люди. Но ни одного признака.

«Глупо, неразумно и грубо. Надо было оставить несколько могикан. Тогда – надежда на жизнь, на продолжение. Еще загадка: печка эта белая, железная, что у нее внутри такого, чтобы без тока она не замерзла, как все остальное… Под действием электромагнитного поля частицы материи начинают усиленное вращение и создают трение, это приводит к росту температуры, вплоть до кипения и плавления. Так-так! Что, если наоборот, затормозить частицы, вынуть из них всю огненную силу, заставить остывать!..»

Додумать Дима не успел, поскольку в его темнице стало происходить что-то подобное увиденному на экране.

Сначала было слово

– К-а-а-к больно! – слово было произнесено, но сам говорящий его не услышал. Слишком болезненным было обратное вхождение в свой организм. Все тело дрожало мелкой дрожью. Дело дрянь! Состояния, подобные этому, редко удается повернуть к жизни, и наименьшая плата – это ампутация конечностей. Спасало мученика то, что он сидел на масляном радиаторе и, к его счастью, тот снова подавал тепло. Всякий переживший обморожение знает, какая мука вновь прикоснуться к теплу. Струи сверлили плоть, приводили в движение режущие шарики, застывшие в венах. Нервы пришли в острое возбуждение. Дима страдал как никогда.

– Помогите, помогите! – вырывалось поминутно из его глотки. Когда потом он вспоминал кошмар разморожения, то невольно удивлялся, что звал на помощь на английском языке, в то время как до этого любое произвольное высказывание, реплика про себя – все было на родном немецком.

Скоро дверь его темницы отворилась, внутрь вошли люди в белой форме. Его уложили на носилки, что-то вкололи внутривенно и понесли к выходу. Тут дверь раскрылась вновь, и на пороге возникла Мио. Она что-то проговорила по-японски, и санитары накинули на Димины глаза полотенце. Очень вовремя: дневной свет мог повредить зрение.

Несчастный стонал, не переставал дрожать и все время бредил – Анн, Анн. Чтобы открыть машину скорой помощи, санитарам пришлось положить носилки на землю. В этот момент полотенце сдвинулось. Кто-то поспешил поправить эту защиту, но мимолетная картинка все же открылась – повернутая набок голова Димы была обращена в сторону места его заточения. В рассеянном солнечном свете было видно, что от самой двускатной крыши до земли и даже в метре вокруг дом был покрыты… толстым, мохнатым слоем инея.

Воззвание верующего

Генри волновался, Сэмуил ходил в медицинской каюте взад-вперед. Сострадательное Око заглядывал каждые полчаса. Рауль распластался без движения и не приходил в себя третий час.

– Поясните мне, недоумку. Что за затея – умертвить одного человека, чтобы что-то поменять в другом? Так мы боремся с перенаселением планеты? Капитан, вы грамотный человек, скажем, авангард, но, простите, это фашистская пытка! Кто-то определяет, что есть лучшие люди и есть второй сорт. В правильного всовывать органы того, отсталого. Капитан, как общество мы эволюционируем, не так ли, Сэмуил? Ах, вы не согласны, Сэмуил? Не согласны, ну да… что со мной разговаривать, все равно я взял за беднягу всю ответственность. Только на крейсере «Робокол» происходит подобное безумие!

– Сорок пять! – отстраненно произнес Сэмуил.

Оба мужчины вопросительно на него посмотрели.

– Температура тела сорок пять и будет повышаться! – сухим, надтреснутым от неуверенности голосом пояснил белый ученый Сэмуил.

– Я бессилен! – всплеснул руками Генри. – Все, что следовало вколоть, я вколол. С минуты на минуту свернется кровь, и конец! Есть ли здесь кто-нибудь, кто объяснит, зачем погибает этот юноша? Ей-богу, я начну молиться о его спасении. Впервые!..

– Это стоит делать и без предупреждений, – заговорил капитан. – Теперь только Запредельное в силах изменять судьбу!

– Небеса, что ли? – с презрением вымолвил доктор.

Все замолчали, поскольку тему не стоило так опошлять. Запредельное помогало всем на «Робоколе», и едва ли кто-то мог это отрицать. То, что капитан временами называл Небесами, Запредельным или Универсальной жизнью Солнца, в среде матросов опускалось до толкования необычных свойства корабля. Связь с солнцем замечалась, и кое-кто поговаривал, что не солярка питает двигатели древней машины. Из-за особой секретности и ввиду того, что только Генри сходили с рук нередкие попойки, матросы судачили, что в комнате по соседству с медицинской каютой есть спуск в закрытый отсек «Робокола».

Капитан не поощрял слухов и ненужного любопытства, которое рано или поздно оборачивается бедой. С помощью Генри он доводил до новичков и опытных моряков, что корабль частично использует тягу морских течений, и для этого под корпусом висит некий улавливающий цилиндр. Те смельчаки, которые, как и Хэндборо, порой спускались к акулам, видели под водой силуэт цилиндра, но точно про прибор никто ничего не знал.

Дело в том, что и акулья навигация требовала дополнительного оборудования. Сэмуил получал в портах какие-то заказные штуковины, собирал их с механиком, а потом Хэндборо спускал это под воду. Снизу корабль был увешан торпедоподобной бижутерией, как рождественская ель. Так, домыслы всегда разбивались о факты, и слухи сходили на нет, но лишь с тем, чтобы возникнуть опять. И все дело в Небесах.

Кроме капитана, все упорно верили, что Небеса есть понятие религиозное, а на корабле не было разве только поклонников культа Вуду. Все известные религии были представлены на судне Сулиманами, Юсуфами, Раулями и Дживанами.

Теперь, когда тема приблизилась к краеугольному камню, на мужчин опустилась тень тайны. Признаваться, что тот или иной в Небеса не верит, было равносильно рапорту об увольнении. Сэмуил, по крайней мере, когда размахивал своей антенной, сначала нацеливался приборчиком на небо, кому-то там кивал и лишь потом приступал к непонятному танцу взад-вперед по палубе. Если бы не три крупных клада, которые были найдены благодаря этому ритуалу, матросы сочли бы ученого душевнобольным, а так он был чем-то вроде эскимоса-заклинателя: странный, но не опасный.

О том месте

Сэмуил подолгу останавливался то в правом, то в левом углу. Стремглав вынимал прибор-антенну, качал им как отец-настоятель кадилом, а потом запрокидывал голову к потолку и выпускал воздух из разутых щек. Ему что-то не нравилось. Схожие симптомы бывают у тех, кто понял ошибку в своих расчетах. Гордый европеец сразу не сознается, а придумать предлог, весомый, неопровержимый предлог – это в его духе.