Потерянный рай. Роман

– На каком основании ты считаешь себя выше других? – безжалостно выговаривал Жанне Константин Витальевич, дыша яростью и пристально глядя ей в глаза. – И чем же, позвольте спросить? Умом? образованием? манерами? Отнюдь. Происхождением? Это не твоя заслуга, личное достоинство или недостаток. С какой стати ты на каждом углу вещаешь, что ты из высшего сословия? И чем ты гордишься? Какие дворяне, какие ещё аристократы? Несколько поколений бездельников и тунеядцев, которые ничем себя не ознаменовали, кроме как оттачивали свои манеры, томно вздыхали и умирали от скуки. Или, может, ты за свои личные подвиги награждена дворянским титулом? Нет? Да будет тебе известно: твой дед Виталий Николаевич из донских казаков, а бабушка – из рязанских крестьян. А у тебя откуда эти барские замашки? Что это за самокоронация? Забываетесь, княгиня (он с таким ядовитым сарказмом произнёс это, что Жанна мгновенно вспыхнула). Красней, красней, тебе полезно! А то, судя по всему, ты давно не пользуешься совестью. А по поводу троек по литературе жалобу можешь писать только на себя. Всё поняла?

В этот же вечер он поговорил с женой и потребовал, чтобы она не смела оказывать влияние на администрацию школы и просить учителей исправлять оценки для их детей, а если Жанна хочет получать пятёрки, то сама должна для этого постараться, и чтобы никаких упоминаний о благородном дворянском происхождении в своём доме он больше не слышал. Константин Витальевич понимал, что Жанна не такая блестящая ученица и пятерки ей ставят из желания угодить дочери генерала, и её знания не соответствуют отличным оценкам. А Жанна, получив разнос от отца и поняв, что его высокое положение уже не будет влиять на её оценки, по крайней мере, по литературе, смирилась с этим, поскольку прилагать усилие на исправление троек и тратить на это глупое занятие своё время ей не хотелось, всё-таки в жизни есть более занимательные вещи.

После той единственной встречи в школе Константин Витальевич Елизавету Николаевну больше не видел, но её воздушный, солнечный образ не отпускал его. Веских поводов для более близкого знакомства с ней уже не было, школьные проблемы были решены, однако Константин Витальевич давно не был тем юнцом, который будет робеть перед понравившейся ему женщиной и мучительно искать предлога для встречи с ней.

Однажды пасмурным мартовским днём, когда Константин Витальевич проезжал на Джипе через центр города домой, он увидел Елизавету Николаевну, идущую ему навстречу по тротуару вдоль витрин магазинов, и словно золотая искра вспыхнула под этим хмурым мелко моросящим небом. В своём светлом плаще она резко выделялась в потоке одетых в тёмные одежды нахмуренных, невесёлых, с озабоченными лицами пешеходов. Она шла легко, стремительно, но не суетно-торопливо, взгляд её светился, губы были тронуты улыбкой. Даже этот сумрачный день не испортил её настроения, она излучала свет и радость и как будто этим светом озаряла всё вокруг себя.

Константин Витальевич притормозил около неё и вышел из машины.

– Здравствуйте, Елизавета Николаевна. Вы домой? Садитесь, подвезу вас.

– Вам же в другую сторону, – мило и простодушно улыбнулась она.

– Садитесь, не упрямьтесь, – он открыл перед ней дверцу машины.

– Хорошо, – недолго кокетничая, согласилась Елизавета Николаевна и села в машину.

– Командуйте. Показывайте, куда ехать.

– В Заречье, если вы знаете этот район.

– Знаю. Какая улица?

– Знаменский переулок.

Константин Витальевич, задавая ненавязчивые вопросы, пытался разговорить Елизавету Николаевну, но она как-то ловко избегала его ловушки, отвечая уклончиво, односложно и туманно, и ему так и не удалось выведать хоть какую-нибудь о ней информацию (кроме уже общеизвестной), да и короткий путь до дома не позволил развернуться в искусстве ведения разговора и раскрыть собеседницу.

Константин Витальевич подвёз Елизавету Николаевну к её дому, вышел из машины, открыл дверцу с её стороны, подал ей руку, и она выпорхнула на тротуар.

– Теперь я знаю, где вы живете, – сказал Константин Витальевич.

– Ну это ни для кого не секрет. А для вас, думаю, никаких тайн не существует.

– Ну почему же? Вы для меня очень большая загадка. Не могу отгадать, с какой планеты вы упали на нашу грешную Землю.

– С Марса. Вот только не знаю, это комплимент или уже можно обидеться. Загадка – это значит непонятна. Даже не знаю, насколько это приятно быть непонятой.

– Зато безопасно.

– Да, это пожалуй, – ответила задумчиво Елизавета Николаевна и, тряхнув головой, как будто отгоняла какие-то неприятные, назойливые как мухи мысли, подала ему руку. – Спасибо.

– Всегда к вашим услугам, – пожал он её нежную прохладную ручку, удивившись крепкой силе её ответного пожатия.

– Всегда? – вдруг с лукавой усмешкой спросила Елизавета Николаевна и добавила, как будто размышляя про себя, но произнеся вслух: – Да, жаль.

Она уже хотела идти, но он не выпустил её руку и спросил:

– Что жаль?

– Жаль, что мы так часто говорим красивые и ничего не значащие светско-учтивые слова. Даже не пойму, почему сначала было слово. Дело – оно важнее и красноречивее слова, и ценнее.

– Это вы говорите, учитель словесности?

– Да, я. Хорошо бы всё-таки люди поменьше говорили, а лучше бы вообще молчали.

– Ну, или можно установить лимит на количество сказанных слов, например, не больше ста в день.

– О да, это было бы интересно. И к словам бы относились бережней и лишнего не обещали.

– Хочу вас всё-таки уверить, что я действительно всегда к вашим услугам. Нужна будет помощь, обращайтесь.

– Хорошо, верю, – она внимательно посмотрела в его глаза, словно хотела убедиться в правдивости его слов, спокойно выдержала его взгляд, легко, свободно улыбнулась. – Расписку с вас брать не буду. До свидания.

Елизавета Николаевна хотела уже идти, но он опять не выпустил её руку, любуясь бриллиантовой россыпью мелких капель дождя на её пшеничных волосах и что-то обдумывая. Елизавета Николаевна по-военному отрапортовала:

– Разрешите идти.

– Да, конечно, идите, – он ещё раз крепко пожал её руку. – До свидания.

А на следующий же день Елизавета Николаевна вдруг получила приглашение от Андрея Алексеевича Чадова на вечер. Андрей Алексеевич, балагур, весельчак, бабник, очень эрудированный и сентиментальный человек, был главным редактором крупного издательства и приходился Константину Витальевичу двоюродным братом, о чём Елизавета Николаевна долго не подозревала. С Чадовым она была не очень близко, но знакома, поскольку иногда приносила в редакцию свои критические статьи, рецензии и эссе и их печатали в литературном журнале.

Два раза в неделю, обычно по четвергам и субботам, Андрей Алексеевич устраивал вечера в своём частном довольно вместительном доме в Заречье, куда приглашались именитые учёные, журналисты, актёры, художники, литераторы. Дом Чадова, выполненный в стиле русского зодчества, поражал своей красотой – это был причудливый сказочный терем из оцилиндрованного бревна, лёгкий, воздушный, ажурный не смотря на сложнейшие лабиринты двускатных острых крыш, башенок со шпилями, шатров и балкончиков; подзоры кровель и наличники окон были украшены изысканной пышной резьбой, балконы – резными столбиками. Необычным было и внутреннее убранство дома в стиле русской избы с минимальной обработкой дерева и преобладанием ярких цветов в убранстве: роспись на стенах и потолке, пестрые дорожки и лоскутные одеяла, белые вязаные салфетки и скатерти, обилие декоративных предметов национального быта – самовары, прялки, деревянные сундуки, удивительные деревянные стулья со спинкой в виде дуги конской упряжки и с подлокотниками в форме топоров, расписные сани и телеги, коллекции прялок, на стенах висели медвежьи шкуры, чучела из голов животных, на потолочной балке – чучело леопарда, чей хищно-крадущийся силуэт поначалу пугал неискушённых посетителей.

Просторный, вместительный зал был совмещён со столовой. Здесь в атмосфере лёгкости и непринуждённости проходили литературные чтения, дискуссии о творчестве и искусстве, о вечном, о жизни и смерти, читали стихи, пели под гитару, рассказывали анекдоты, устраивались розыгрыши, играли во всевозможные игры, разгадывали шарады. Хотя на этих вечерах распорядителем, ведущим и главным заводилой был Чадов, незримой тенью за ним стоял Константин Витальевич, не допуская никакой разнузданности и чрезмерного возлияния. Несмотря на эти строгие правила очень многие, особенно женщины, хотели получить приглашение на эти вечера в надежде на близкое знакомство с генералом, хотя он никогда никаких серьёзных отношений ни с кем не завязывал, а уж если был кем-то недоволен, то этого человека Чадов в следующий раз приглашать не смел.

Елизавета Николаевна слышала об этих великосветских мероприятиях, которые устраивал Чадов, знала, что не всякий мог попасть в этот манящий закрытый мир высшего света, но осталась равнодушной к этой оказанной ей великой чести. Она пришла в простом, но очень элегантном платье в чёрно-белую клеточку и в простых украшениях (тонкое золотое колечко и маленькие золотые серёжки). В обществе незнакомых людей она вела себя легко и непринуждённо, без заискивания и тени угодливости, ни звания, ни должности не кружили ей голову, она не восторгалась тем, что попала в это избранное, ослепительное общество, и даже поначалу была очень разочарована. Как человек дисциплинированный она пришла ровно в назначенное время (в шесть часов вечера), застав в основном пышно и дорого разодетых холёных жён профессоров, академиков и литераторов. Почти все они не работали, и для них эти сборища были одной из редкой возможностей выйти в свет, чтобы продемонстрировать свои новые наряды и украшения и похвастаться ими друг перед другом.

Чадов встретил Елизавету Николаевну очень приветливо, поцеловал руку, осыпал комплиментами (как истинный ловелас он всегда был очень элегантен с женщинами), провёл в зал и представил всем присутствующим. Кто-то на её приветствие поздоровался, кто-то небрежно кивнул головой и при этом оценивающе осмотрел её скромный наряд и украшения, а кто-то и вовсе не обратил на неё внимание, продолжив оживлённый разговор, и во всём этом сквозило явное пренебрежение к этой простолюдинке, но Елизавету Николаевну это ни мало не смутило. Один из немногих мужчин подошёл к ней и любезно представился: «Профессор Лебединский». Профессор Лебединский работал в Военном Научно-Исследовательском Институте под началом Константина Витальевича и преподавал по совместительству в Физико-техническом Институте. Был он человеком не глупым и вроде бы талантливым, но так и не избавился от своих детских комплексов и обид, и поэтому неизменно подчеркивал своё звание, которым очень гордился. На Елизавету Николаевну это не произвело впечатление.

– А имя-отчество? – спросила она.

– Илья Семёнович.

Они перебросились парой светских фраз. Узнав, что Елизавета Николаевна школьная учительница, он стал вдруг говорить об отсутствие морали у нового поколения, об их убожестве, низком интеллектуальном развитии, об их неоправданной злости, обидной грубости, наглом хамстве и сердечной черствости. Елизавета Николаевна выслушала его и не стала развивать эту тему, разговор погас.

Елизавета Николаевна никогда не видела профессора, но была о нём немало наслышана от его дочери Ксении Лебединской, с которой она дружила. Профессор со своей первой женой, матерью Ксении, познакомился ещё будучи студентом, познакомился в институте, где они оба учились, и прожил с ней в браке почти тридцать лет, но к пятидесяти годам, как это часто бывает, мужчине захотелось новых, свежих ощущений и молодого девичьего тела. Вторую свою жену Елену, в девичестве Берберову, профессор встретил тоже в институте, где он уже преподавал, а она была одной из его нерадивых студенток. Как она смогла поступить в Физико-технический Институт при её абсолютном незнании точных наук, осталось загадкой, но в этом престижном институте юношей было значительно больше, чем девушек, и юношей одарённых и перспективных, а главной её целью было найти себе достойного жениха. Выбор её пал на самого профессора.

Институт она не смогла закончить, вылетела за неуспеваемость с первого же курса, но она отхватила свой главный приз в жизни – стала женой профессора. Ради неё профессор оставил свою семью, а его жена, не выдержав этого, отравилась, освободив его от тяжёлой процедуры развода. Профессор рассорился с сыном и дочерью, которые не поддержали его в этом шаге, не разговаривал с ними и называл предателями. Его дети жили всегда в детстве обеспеченной жизнью и по окончании школы никогда нигде не работали. Ксения вышла замуж, а Максим, её брат, бездельничал и жил на деньги отца. И эта ссора была Максиму не выгодна. Быстро поняв это, он примирился с отцом и даже любезничал с его новой женой. Елена же, вознесясь так высоко, уже стеснялась своих родителей и перестала с ними общаться, к тому же они были категорически против её брака с человеком, который годился их дочери в отцы и был их ровесником. В самом худшем положении в результате этой семейной катастрофы оказалась Ксения. После того как она родила больного ребёнка (детский церебральный паралич), муж её бросил и выгнал из своего дома, а отец обратно к себе не пустил: «У меня своя семья». Первое время Ксения жила у знакомых в кладовой размером с кровать без окна. Она хорошо вязала и стала вязать вещи на продажу. Брат её, избалованный и нигде не работающий, постоянно вымогал у неё последние деньги, поскольку отец перестал его содержать. Елизавета Николаевна помогала Ксении насколько могла, ей тяжело было от этого отчаянного состояния приятельницы. Со временем она устроила Ксению в районную библиотеку вести кружок вязания, прошлась с ней по всем инстанциям и смогла-таки выбить для матери-одиночки с ребёнком-инвалидом небольшую, хотя и очень потрёпанную квартирку, которую они потом вместе привели в порядок, сделав там посильный косметический ремонт. Лиза так же заставила Ксению подать на бывшего мужа в суд на выплату алиментов.

Зная эти подробности семейной жизни профессора, и особенно потрясённая такой трагичной судьбой его первой жены, Елизавета Николаевна не очень хотела вести с ним какие-либо непринуждённые беседы, а тем более углубляется в темы совести и морали, слышать эти рассуждения от человека, который так легко предал свою жену и детей, было смешно. Но и женские разговоры Елизавете Николаевне тоже были не очень интересны: «Ах, какое новое платье было у Ольги Станиславовны, заграничное, кажется, из Италии… А в этом году модно то-то и то-то… А мне завтра ещё к портнихе зайти на примерку и маникюр нужно подправить… А у меня завтра массаж и бассейн… А вы видели, какую картину купила Ольга Станиславовна? Это сейчас модный художник… А моя домработница испортила мою дорогую блузку, надо её увольнять… А у Кузиной, видать, плохо с деньгами, эти леопардовые туфли она третий раз выгуливает… Ой, а мне всё время приходиться следить за домработницей, чтобы она не расходовала лишние продукты… А я новое кольцо купила, с бриллиантом, хотела бы к нему и серёжки подобрать…».

Через полчаса Елизавета Николаевна встала и подошла к хозяину дома, чтобы попрощаться и уйти.

– Как? Вы уходите? – удивился Чадов.

– Да, мне ещё нужно постирать и полы дома помыть.

– Не уходите, Елизавета Николаевна, – почему-то встревожился Чадов и стал упрашивать её остаться: – Скоро остальные подойдут. Пойдёмте, я покажу вам фотографии.

Он увлёк Елизавету Николаеву в лабиринты коридоров, стены которых были увешаны чёрно-белыми фотографиями. Эти фотографии поразили Елизавету Николаевну своей завораживающей красотой:

– Ах, боже мой! Кто делал эти фотографии?

– Я увлекаюсь, – скромно ответил явно польщённый Чадов.

– Вы? Вот это да! Это же здорово. Просто чудо! На меня чёрно-белые фотографии никогда не производили впечатления, казались какими-то мутными и не интересными. Я не знала, что они могу быть так красивы. Как выразительны на них лица, предметы, тени, свет – всё, любая деталь значительна. Цветные фотографии не передают такую чёткость линий, цвет всё затуманивает. Не подозревала, что это может быть так восхитительно.

Чадов расцвёл. Почти все, кто приходил в его дом, кроме Константина Витальевича, бросив вскользь быстрый взгляд на фотографии, равнодушно говорили дежурные комплименты; «Да, да, прекрасно» – и быстро отходили. Никто так искренне, с таким восторгом не отзывался о его работах, учёные мужи, погружённые в мир математических формул, были далеки от прекрасного, люди творческие или завидовали его таланту и не хотели его признавать, или не считали это искусством. Только одна Елизавета Николаевна так тщательно, так долго рассматривала эти фотографии, да Константин Витальевич всегда замечал его новые работы, которые он вешал на стены, и задерживался около них.

– Ну, вы смотрите, не буду мешать, – сказал Чадов, вдвойне довольный тем, что Елизавета Николаевна в ближайшие полчаса никуда не уйдёт, иначе Константин Витальевич разнесёт его в пух и прах и даже, как обещал, отвинтит ему голову за то, что он не смог удержать и занять такую важную для генерала гостью.

К ужасу Андрея Алексеевича Константин Витальевич, занятый чем-то важным на службе, значительно опаздывал, и удержать Елизавету Николаевну ему никакими уловками уже не удавалось. Когда она просмотрела все фотографии, он познакомил Елизавету Николаевну со вновь прибывшими мужчинами, но их вниманием, хотя они и проявили интерес к новому женскому лицу, быстро завладели их жёны, вовлекая своих мужей в общий разговор. Елизавету Николаевну женщины решительно игнорировали, они не хотели допускать до своего круга эту выскочку и не стеснялись высказываться не громко, но достаточно, чтобы она услышала: «Кто такая? Кто её привёл?». Елизавета Николаевна не была уязвлена таким к ней пренебрежением, ей было просто скучно. Она поблагодарила Андрея Алексеевича за вечер и решительно направилась в прихожую.

– Елизавета Николаевна, может, вы ещё останетесь? – пробовал остановить её Чадов.

– Нет, спасибо.

Елизавета Николаевна уже сняла с вешалки свой плащ, когда с улицы вошёл Константин Витальевич.

– Куда вы собрались? – спросил он, забирая у Елизаветы Николаевны плащ и вешая его обратно на вешалку. – Разве я вас отпускал? Пойдёмте.

Он взял Елизавету Николаевну под руку, аккуратно, вежливо, но крепко, чтобы она не сбежала, и прошёл с ней в зал. Как-то всё сразу закрутилось вокруг него, все присутствующие тут же оживились, особенно женщины, поднялась новая волна уже затихшего разговора, а в дальнем углу кто-то из мужчин продолжал ссорился и горячился. Было объявлено перемирие, споры отменены, и Константин Витальевич пригласил всех на просмотр французской комедии, которая ещё не поступила в прокат в Советском Союзе. Все поспешили в гостиную, где уже были расставлены в ряд стулья. Женщины попытались оттеснить Елизавету Николаевну от Константина Витальевича, но он не отпускал её руку и усадил рядом с собой. Андрей Алексеевич зарядил кассету в видеомагнитофон, пошли титры, Константин Витальевич начал переводить, он хорошо знал французский язык. Елизавета Николаевна иногда теряла суть и смысл фильма, заворожено слушая его голос, глубокий, проникновенный, спокойный и бесстрастный даже в самых страстных сценах, но чарующий этим низким мужским тембром, волнующий своей мягкостью, своей солнечной теплотой, и ей не верилось, что этот голос принадлежал такому суровому, грозному мужчине.

По окончании фильма все прошли в зал, кто-то включил магнитофон, заиграла лёгкая танцевальная музыка, начались танцы. К Елизавете Николаевне подходили мужчины, пытались её пригласить, она спокойно, сдержанно, но твердо отказывалась: «Спасибо, я не танцую». Танцевать Елизавета Николаевна не любила и сочла для себя вечер исчерпанным, когда к ней вдруг подошёл Константин Витальевич, протянул руку: «Разрешите». Елизавета Николаевна подала ему свою руку, не очень понимая, что он хочет, он поднял её с кресла и увлёк в танце. Вальсировал он превосходно, легко, грациозно, не смотря на своё могучее сложение, и очень уверенно. Елизавета же Николаевна, не умевшая танцевать, чувствовала себя очень неловко и по окончании этого танца во избежание следующего приглашения собралась домой. Константин Витальевич не очень охотно, но разрешил ей покинуть вечер. Он проводил ей до прихожей, подал плащ, и они вместе вышли на крыльцо.

– Не спешите, Елизавета Николаевна, – сказал Константин Витальевич. – Постойте немного. Смотрите, какой сегодня вечер тёплый. Если не возражаете, я закурю.

– На здоровье, – иронично ответила Елизавета Николаевна и залюбовалась тем, как он изящно закуривает.

Константин Витальевич всегда очень элегантно курил, для него это был не спешный нервный перекур, а особый процесс, от которого он получал удовольствие. Он посмотрел на Елизавету Николаевну поверх сигареты и смутил своим проницательным взглядом, она внутренне содрогнулась, но спокойно выдержала этот всё понимающий взгляд.

– Константин Витальевич, вы можете мне помочь? – спросила Елизавета Николаевна, чтобы разбавить своё смущение.

– С удовольствием.

– Не приглашайте меня больше на танец. Вы прекрасно танцуете, но я не люблю танцевать и не умею, совсем, и чувствую себя неуклюжим медведем. Если бы вы меня не поддерживали и не вели, я бы просто упала.

– Ах, вот почему вы всем отказали. Мне просто повезло?

– Нет, вам не повезло, мне просто не хватило смелости отказать вам, но вы за это и поплатились: я вам ноги отдавила.

– Да, это я заметил. Но сейчас многие не умеют танцевать, совсем, им это, однако, не мешает лихо отплясывать и они этого не стесняются. Боитесь выглядеть смешной?

– Не боюсь, не хочу. Я не хочу делать то, что не умею. Не хочу танцевать, не хочу петь, потому что у меня нет голоса.

– Елизавета Николаевна, и медведя можно научить танцевать.

– У меня нет способностей к танцам, нет чувства ритма, пластики и музыкального слуха.

– Как вы себя расхвалили.

– Правду говорю.

– Не совсем выгодная для вас правда, Елизавета Николаевна.

– Сейчас ещё одну правду скажу: наплевать.

– Вы всегда правду говорите?

– Нет, конечно. Иногда вру, особенно когда задают бестактные и неудобные вопросы.

– Ага, значит, мне надо быть осторожней и не задавать бесцеремонных вопросов, иначе вы будете мне честно врать.

– Буду. Это называется отразить удар, как в теннисе, не пропустить недозволенный мяч на свою территорию и отослать его обратно.

Елизавета Николаевна приятно удивила Константина Витальевича тем, что не боялась признаться в каких-то слабостях, не пыталась представить себя в более выгодном свете, но, несмотря на эти откровения, она не теряла своего очарования и была прекрасна, как может быть прекрасен ребёнок своей непосредственностью.

– Вы просто восхитительны, Елизавета Николаевна. Хорошо, мучить вас танцами не буду, насчёт неосторожных вопросов не обещаю, но вы можете спокойно мне врать, я не обижусь. А сам вечер, я вижу, вам не очень понравился?

– Да, не очень.

– Приходите тогда в субботу. Это будет закрытый вечер, народу поменьше, женщин почти не будет, только вы и жена Андрея.

– Андрей Алексеевич меня не приглашал.

– Я вас приглашаю.

– Ну это как-то неудобно приглашать к чужому человеку без его согласия.

– Его согласие не требуется. Я сам решаю, кто будет приглашен на вечер, а кто нет.

– Ах, вот оно что. Так вы серый кардинал. Хорошо, приду. Будет скучно – уйду сразу.

– Не будет. Вы музыку любите?

– Люблю.

– Какую?

– Однозначно не смогу ответить. Я и современную эстраду люблю, и классическую, что-то из джаза, но не всё подряд, выборочно. Точно могу сказать: не люблю тяжелую, нудную музыку. Знаете, бывает такая, особенно в классике?

– Знаю, знаю. Хорошо, устроим в субботу музыкальный вечер. Попробую угадать ваш вкус.

На крыльцо вышла Елена Лебединская и, нимало не смутившись, что вторглась в их разговор, попросила у Константина Витальевича прикурить. Константин Витальевич не отказал ей в этой любезности. Елена с лёгкой небрежностью закурила длинную заморскую сигаретку с золотым ободком, подражая кому-то из заграничных фильмов, красиво выпустила в воздух дым, красиво, манерно отставила руку с сигаретой, красиво зажимая её двумя пальцами, и чуть прикрыв ресницами глаза, как будто с высока посмотрела на Елизавету Николаевну.

– А вы не курите? – снисходительно-ласково спросила Елена Лебединская, словно пыталась уличить учительницу в чём-то постыдном перед Константином Витальевичем, с той уже знакомой Елизавете Николаевне усмешкой снисхождения к низшему существу, и исключая её этим вопросом из их общего высшего круга, где ей явно не место, и подчёркивая, что она здесь лишняя среди курящих.

– Не курю, папа не разрешает, – очень серьёзно, со спокойным достоинством ответила Елизавета Николаевна. – До свидания.

Елена Лебединская, несколько обескураженная таким странным ответом, криво усмехнулась, но быстро придя в себя, победно улыбнулась, глядя вслед уходящей Елизавете Николаевне, и обернулась к Константину Витальевичу, надеясь продолжить с ним светский разговор. Константин Витальевич бросил недокуренную сигарету и настиг Елизавету Николаевну. Он хотел проводить её до дома, но Елизавета Николаевна отказалась: «Ой, нет, спасибо, я домой не иду. Прогуляюсь». У калитки они расстались, он протянул ей руку, Елизавета Николаевна положила свою маленькую изящную ручку на его широкую ладонь, он галантно поцеловал её и крепко пожал.