Потерянный рай. Роман

От скуки Саша очень тщательно сделала домашнее задание, потом облазила все шкафы и ящики стола, трепеща от любопытства, но ничего интересного для себя не нашла, и уже не знала, как себя развлечь. Чернильной тьмой наполнялись окна, нагоняя тоску. Саша не знала, сколько времени, не знала, сколько ей придётся просидеть в запертом классе, вполне возможно, что и до утра. Константин Витальевич опять будет выговаривать ей, а она опять отмалчиваться. Как она ни старалась быть прилежной, у неё никак не получалось.

Саша в своих грустных раздумьях уже начинала впадать в полусонное состояние, когда кто-то загремел железными ведрами. Уставшая от многочасового заточения Саша вскочила, уже не таясь и с надеждой глядя на дверь. Зазвенела тяжёлая связка ключей в чьих-то руках, дверь распахнулась. На пороге стояла уборщица тетя Полина, которую знала вся школа и которая знала всех и всё. Она грозно смотрела на Сашу. Все, особенно дети, побаивались тётю Полину, заслышав её вечно раздражённый крик: «Что вы здесь ходите?! Я только что полы помыла!», и Саше всегда казалось, что она мыла пол не для того, чтобы он был чистый, а чтобы по нему не ходили.

Саша, подхватив портфель, пулей вылетела мимо неё из класса, с грохотом опрокидывая ведро с водой, и ринулась на лестницу. Пока она стремительно летела вниз, перепрыгивая через несколько ступенек и перемахивая почти половину лестничного пролёта, за ней вслед гулким эхом неслась ругань тёти Полины: «Что ты делаешь, окаянная? Господи, что же это такое? Носятся весь день, как оголтелые. И чего дома не сидится? Никакого покоя от них нет».

Домой Саша пришла в одиннадцатом часу. Робко и неуверенно позвонила в дверной звонок. Когда Вера открыла ей дверь, Саша с опаской, настороженно прошла в прихожую, бросила быстрый взгляд на настенные часы – одиннадцатый час – и испугалась. Но убедившись, что шинель Константина Витальевича в шкафу отсутствует, а значит, его ещё нет дома, Саша успокоилась, не подозревая, что на следующий день Вера непременно доложит ему об этом её недопустимо запоздалом приходе.

Чтобы как-то заполнить свой тоскливый досуг Саша брала из дома книги, брала тайком, без спроса, спрашивать не умела и стеснялась, да и знала, что откажут. Читать Саша очень любила и читала всегда запоем. Её соблазняли эти бесконечные ряды самых разнообразных внушительных по толщине книг под стеклом книжных коридорных шкафов и долго сопротивляться этому колдовскому притяжению она не могла. Воровато оглядываясь, она быстро открывала дверцу шкафа, хватала приглянувшуюся книгу, прятала её под кофту, плотно прижав одной рукой к телу, и уходила в комнату, перекладывала книгу в портфель, а на следующее утро уносила в школу. Но однажды Вера застала её за этой операцией по изъятию книги из шкафа и тут же вызвала к месту преступления Ольгу Станиславовну. Та с ядовитой злостью вырвала у Саши книгу:

– Не смей ничего брать в этом доме, а книги вообще не предназначены для твоего скудного умишки.

Робкая Сашина попытка записаться в школьную библиотеку была встречена ехидным вопросом библиотекарши: «А ты читать-то умеешь? И потом, записывают всем классом, а не по отдельности. И почему ты не здороваешься?». Саша на самом деле поздоровалась с ней, когда заходила в библиотеку, но так тихо, что библиотекарша или не расслышала или не захотела расслышать. Всегда пасовавшая, терявшаяся от грубости и неприветливости Саша тут же сникла и поторопилась уйти. В коридоре её вдруг настигла Елизавета Николаевна Чадышева, вышедшая вслед за ней из библиотеки, та сама учительница, которая так смело спорила с директором:

– Саша. Сашенька, подожди. Если хочешь, я отведу тебя в городскую библиотеку.

– Нет, не надо, – поспешно ответила Саша, глядя в пол и страшно смущаясь от такого внимания, а особенно от этого непривычно ласкового к ней обращения.

– Там очень интересно, тебе понравиться. Сегодня мы с тобой сходим. Я буду ждать тебя после уроков у раздевалки. Хорошо? Отлично. Договорились, – тут же подкрепила своё предложение Елизавета Николаевна, не дав Саше даже времени отказаться, и удалилась своей летящей стремительной походкой, унося с собой тончайший, еле уловимый запах духов – запахи свежего послегрозового воздуха и ландышей.

Саша надеялась, что Елизавета Николаевна просто забудет своё обещания, как это бывает со взрослыми, да и с детьми тоже, но по окончании уроков учительница действительно ждала её у раздевалки. Саша хотела было спрятаться и переждать, когда Елизавета Николаевна уйдёт, не дождавшись её, однако она уже заметила Сашу и подошла к ней, приветливо и дружески улыбаясь. Это близкое для Саши общение было очень тягостно-мучительным, она страшно стеснялась Елизавету Николаевну, даже порывалась потихоньку потеряться в лабиринтах городских переулков и улизнуть. Саша опасалась бесцеремонных вопросов, она не знала, что сказать, как заполнить паузу и быстро преодолеть это расстояние от школы до библиотеки, чтобы не оставаться так долго с учительницей один на один, хотя это напряжение немного разбавлял шум улицы. Саша мучилась необходимостью хоть что-то говорить (на ум, правда, ничего не шло), потому что неудобство молчания её тяготило. Но Елизавета Николаевна была на редкость деликатна, не задавала неудобные вопросы, да и вообще ничего не спрашивала, а рассказывала про библиотеку с его богатым собранием книг самых разнообразных жанров, журналов и газет, в том числе детских, какие там проводят интересные выставки, лекции и музыкальные вечера, работают кружки по рукоделию, рисованию и настольным играм, а какое интересное старинное здание самой библиотеки, бывшей усадьбы графов Олсуфьевых: удивительно уютное, без излишней помпезности, с арочными дверьми и окнами, с зимним садом под куполом прозрачной крыши. Елизавета Николаевна говорила увлечённо, легко и непринуждённо, но Саша всё равно рядом с ней, такой красивой, смелой, раскованной, внутренне свободной, как свежий вольный ветер, чувствовала себя жалкой и ещё больше замыкалась. Впрочем, Елизавета Николаевна не навязывалась и позже, встречая её в библиотеке, только изредка подходила к ней с советом прочитать ту или иную книгу.

Эта библиотека стала для Саши спасением от бродячей жизни, и всё своё внешкольное время она проводила там. Со временем она освоилась здесь и чувствовала себя спокойно и свободно, тем более, что все сотрудники библиотеки были на редкость вежливы и доброжелательны, как будто она попала в совершенно другой не враждебный мир. Учиться Саша лучше не стала, наспех, небрежно, кое-как делала уроки, чтобы схватить очередную увлекательную книгу и читать её, не отрываясь, взахлёб, не забывая при этом следить за временем, боясь после полученного от Константина Витальевича выговора опоздать к ужину. Но однажды она всё-таки опоздала, хотя и бежала домой сломя голову. Взмыленная, взмокшая, тяжеловесной, неуклюжей птицей она взлетела на третий этаж, робко позвонила в дверной звонок и, перетаптываясь от нетерпения ножками, долго ждала, когда Вера откроет ей дверь. Это ожидание для Саши было тоже одним из горьких моментов в её коллекции неизменных ежедневных неприятностей: Вера, хотя это входило в её обязанности, открывала ей дверь с явной неохотой, не скрывая своего недовольства, и Саша всякий раз испытывала неловкость, смущение и чувство вины перед ней. Саша с удовольствием открывала бы дверь сама, как это делал Константин Витальевич, как это было принято во всех нормальных и простых семьях, где каждый, даже дети-школьники, имел ключи от квартиры. У Саши ключа не было и ей приходилось каждодневно тихо и покорно сносить это молчаливое, но слишком явно выраженное раздражение Веры. Бывало так: выскочив из дома, Саша вспоминала, что забыла какой-нибудь учебник или тетрадь, но уже не решалась побеспокоить Веру и вернуться в квартиру.

Наконец дверь открыли. Саша в порыве своего безудержного нетерпения ринулась в прихожую, чуть не сбивая Веру, и, не расслышав её злобного шипения: «Ну что ты ломишься, как стадо баранов» (это потом дошло до её слуха и мозга), бросила быстрый взгляд на часы, определила время – шесть часов двадцать пять минут, она ещё успеет к столу. Саша бросила в шкаф портфель, скинула пальто, переобулась и пошла в ванную мыть руки. Дойдя до ванной комнаты, она по звукам, доносившимся из столовой, поняла, что все уже собрались за столом, в том числе и Константин Витальевич, и появиться там, привлекая к себе всеобщее внимание, она уже не осмелилась, а проскользнуть мимо столовой в комнату незамеченной было невозможно. Саша решила переждать окончание ужина в прихожей. Когда все разбредутся по квартире, а Константин Витальевич уйдёт к себе в кабинет, она сможет незамеченной проскочить в свою комнату.

Тихо и понуро сидя на сундуке, Саша прислушивалась к мерному звону посуды, к спокойному неспешному гулу разговоров, доносившемуся из столовой, как наконец шумно задвигали стульями и голоса перетекли в коридор. Среди этих звуков оживления она вдруг различила его чеканные шаги, которые направлялись в прихожую. Саша в панике подскочила, завертелась на месте, заметалась, нырнула за сундук в угол, сжалась там в маленький комок и даже зажмурилась. Шаги приближались, отзываясь тяжёлыми ударами в её испуганном сердце. «Ты что тут делаешь? – раздался над её головой грозовой раскат грома, Саша открыла глаза: над ней стоял Константин Витальевич. – Марш в комнату». Саша опрометью бросилась вон из прихожей, оставляя Константина Витальевича в лёгком раздражении и с убеждением, что девочка действительно очень странная и очень дикая.

****

Елизавета Николаевна Чадышева не только в школе, но и в Старом Городе была известной личностью, тоже не обделённой вниманием любителей посплетничать. Правда, пищи для этих сплетен было скудно мало и приходилось сочинять самые невероятные небылицы, а Елизавета Николаевна даже не пыталась их опровергать.

Она вовсе не пыталась шокировать публику, когда в один из своих первых дней в этом городе, тёплых дождливых летних дней, вдруг сняла посреди улицы туфли и пошла домой босиком. Прошли те времена, когда босые люди в городе были привычным явлением, даже дети не бегали по улицам без обуви, но туфли натирали так, что уже невыносимо было в них ковылять, как старой лошади. Кто-то смотрел ей вслед удивлённо, женщины в основном недовольно, опасаясь за своих мужей и одёргивая их, мужчины оборачивались и улыбались, любуясь лёгкой, раскованной молодой походкой таинственной незнакомки.

Никто не знал, откуда она родом, кто её родители, почему она переехала из столицы в Город, сколько ей на самом деле лет, почему не замужем, и был ли муж, как она ухитряется так хорошо одеваться при её небольшой зарплате учительницы, почему при своей невзрачной внешности она пользуется таким успехом у мужчин, но при этом ни с кем никаких серьёзных отношений не имеет. Кто-то однажды увидел у неё на квартире заложенную между страниц книги фотографию очень красивого лётчика, но на вопрос «Кто это?» она не ответила, мгновенно захлопнув книгу. Тут же сочинили романтическую историю о её неземной (лётчик всё-таки) любви, которая оборвалась гибелью возлюбленного, а может не просто возлюбленного, а мужа, поэтому она с горя и бросила прежнюю московскую жизнь и переехала в этот город. «А это правда, что ваш муж умер? – с искренним любопытством и фальшивым сочувствием спрашивала её какая-нибудь бесцеремонная кумушка. «Да, – отвечала Елизавета Николаевна, – завтра похороны, приходите, будет интересно».

Елизавета Николаевна обладала странной независимостью и полным отсутствием чинопочитания, порой до дерзости, впрочем, обаятельной дерзости. Для неё ни происхождение, ни звание, ни должности, ни принадлежность к высшему обществу не имели никакой власти и влияния, всё это давно для неё обесценилось, людей она оценивала только по уму и характеру и очень ценила и уважала профессионалов, будь это высококлассный слесарь, инженер или архитектор. Она откровенно пренебрегала излишними закостенелыми условностями и общепринятыми негласными правилами общества, но при этом придерживалась и старомодной строгой морали в отношении с противоположном полом, и заподозрить её в каких-либо порочащих любовных связях было не возможно.

Уроки она проводила очень интересно, всегда разжигала интерес к предмету и любопытство даже у самых отстающих и, казалось, безнадёжных учеников, выходя за рамки обычной школьной программы, рассказывала необычные факты из жизни писателей, историю происхождения русских слов, утративших свой первоначальный смысл, использовала игровые ситуации, открывала ученикам ранее незамеченные ими вроде бы маловажные, но самом деле очень значительные мелочи в литературном произведении, и поэтому им не терпелось заново перечитать роман, повесть, поэму, подробно, не поверхностно, вдумываясь в каждый отрывок, каждое слово, движение героя, обсудить его, поделиться своими наблюдениями, и никто уже не мог остаться в стороне от этих захватывающих дискуссий. И только Жанна на её уроках откровенно скучала и, если отвечала на вопросы Елизаветы Николаевны, то с ленивым высокомерием. Жанне не нравилось, что многие мальчики-одноклассники уж очень восхищались молодой, красивой и умной учительницей и зачастую подходили к ней после урока, чтобы продолжить обсуждение волнующих их юные пытливые умы темы.

Жанна, бывшая до этого безупречной отличницей, впервые получила по литературе удовлетворительную оценку и со слезами и истерикой жаловалась за обедом своей матери: «Она, дура такая, ни за что мне тройку поставила». Ольга Станиславовна сразу же по окончании обеда поехала в школу. Не желая снисходить до этой наглой плебейки-учительницы, она направилась в кабинет директора и с порога потребовала от него разъяснений подобного несправедливого отношения к её дочери. Николай Николаевич был слегка напуган визитом разгневанной Ольги Станиславовны и немедленно пригласил в кабинет виновницу зарождающегося и весьма нежелательного конфликта со столь влиятельной в Городе дамой. Елизавета Николаевна вошла очень безмятежная и сдержанная, поздоровалась с Ольгой Станиславовной, но та при её безупречных аристократических манерах почему-то не ответила, а только презрительным взглядом смерила молодую ещё неоперившуюся учительницу (на самом деле младше её всего лишь на четыре года, но Ольга Станиславовна не знала истинного возраста Елизаветы Николаевны, принимая её за вчерашнюю выпускницу педагогического института) и отвернулась. На беспокойные расспросы Усова «почему у отличницы, гордости школы, вдруг снизилась по вашему предмету успеваемость?» Елизавета Николаевна спокойно, без малейшего признака заискивания, с непобедимым чувством достоинства, но не превосходства ответила, что Ольга Станиславовна может прийти на её урок и посмотреть, за что она ставит её дочери удовлетворительные оценки. Ольга Станиславовна даже не взглянула в её сторону, только брезгливо скривила губы и, прерывая учительницу на полуслове, как будто её и вовсе здесь не было, обратилась к директору: «Я очень надеюсь, Николай Николаевич, что вы сами разрешите это недоразумение. Моя дочь никогда не получала даже четвёрки и она идёт на золотую медаль. И если эта (кивнула в сторону Елизаветы Николаевны) так называемая учительница не умеет учить, то ей не место в школе». После ухода негодующей Ольги Станиславовны Усов попытался образумить Елизавету Николаевну:

– Да поставьте вы ей пятёрку. С минусом. Что вам стоит? Это простая формальность. Зачем вам неприятности? И школу подводите. Ну не будет знать Жанна, что Павел Корчагин никогда не был знаком с Анной Карениной и не делал ей предложение. Кому от этого станет плохо?

– Выдайте тогда ей сразу аттестат об окончании средней школы с отличием и покончим с формальностями. Зачем ей в школу ходить? Себя только показывать? – не отступала Елизавета Николаевна.

Назревал довольно опасный для директора школы конфликт, он оказался между двух огней. Очень неравнодушный к молодой учительнице (молодой не только по внешности, но и по возрасту, поскольку у большей части педагогов этой школы возраст был от сорока лет и выше), Усов не хотел её увольнять, но и не угодить Ольге Станиславовне страшно боялся. К тому же уволить сотрудника без веских оснований в то время было не возможно, можно только попросить её самой уйти, но она этого не сделает, он-то знал её железную принципиальность, которая приносила уже ему неприятности. «Что же теперь делать? Что делать?» – думал в панике Николай Николаевич, с ужасом представляя себе, сколько ещё нервов испортит ему Ольга Станиславовна, требуя любыми путями убрать из школы несговорчивую учительницу.

А на следующий день Елизавета Николаевна устроила ещё один переполох в школьном «курятнике»: учителя уже с утра обсуждали в учительской дерзкий поступок Чадышевой, которая осмелилась позвонить самому генералу Макарову и попросила его после службы зайти вечером в школу для серьёзного разговора. Администрация школы была не на шутку взбудоражена, Елизавету Николаевну тут же снова вызвали к директору. Конечно, её застращали и директор школы Николай Николаевич и особенно заведующая учебной частью Римма Марковна.

– Да вы с ума сошли, деточка! – негодовала Римма Марковна, предвидя ярость Ольги Станиславовны от того, что некоторые вопросы решают уже в обход неё и ещё осмеливаются беспокоить её мужа, человека государственной важности («сам министр ему звонит!»). – Вы в нашем городе совсем недавно и даже не понимаете, что это за человек, чтобы его беспокоить по таким пустякам.

– Очень надеюсь, что это будет человек, – безмятежно ответила Елизавета Николаевна, не поддаваясь всеобщей панике, – а не зверь в человеческом обличии.

– Вам бы всё шутить, а этот человек шуток не понимает, будьте всё-таки осмотрительней. Я обязательно должна присутствовать при вашем разговоре, чтобы вы не сказали чего лишнего.

– Спасибо, я сама справлюсь.

Все эти предостережения только усилили решимость и боеготовность Елизаветы Николаевны. Ожидая вечером прихода Макарова, она только внешне оставалась спокойной, но когда ей позвонил секретарь генерала Завьялов с извинениями и предупреждением, что «Константин Витальевич, к сожалению, задерживается на двадцать минут. Не угодно ли вам перенести эту встречу на завтра?», она довольно строго ответила: «Нет, не угодно», уверенная, что генерал просто испытывает её терпение и нарочно оттягивает время, как это любят начальники, чтобы подчеркнуть свою значимость и занятость. У Елизаветы Николаевны давно сложилось мнение, что все начальники – это уже не энергичные, полные стремления молодые люди, как это было в начале становления молодой советской страны, что со временем их сменили сытые, вальяжные, не обязательно умные и далеко не молодые, с брюшком, хорошо поправившиеся от сытой спокойной жизни мужчины, которые хотели только пользоваться привилегиями своего положения и ни к чему не стремились, поэтому уважения к ним у Елизаветы Николаевны изначально не было.

В этот томный вечер многие учителя (все женщины, поскольку послевоенная советская школа превратилась в бабье царство) под тем или иным благовидным предлогом задержались в школе и осели в учительской. Всем захотелось воочию увидеть этого свежеиспечённого генерала, о котором в Городе весь этот год шло столько разговоров, но ни одна из них побеспокоить его, как это сделала Елизавета Николаевна, не осмелилась. В принципе все школьные проблемы генеральских детей всегда решала его жена, которая к тому же была бессменным председателем школьного родительского комитета и непосредственно участвовала в жизни школы.

Ровно через двадцать минут после ранее назначенного времени Константин Витальевич вошёл в учительскую. Вошёл, увидел, победил. Буквально с первого взгляда он покорил всех женщин, покорил своей мужской красотой, военной выправкой, обходительными манерами и внешним благородством, тем, как поклонился коротким движением головы и поздоровался со всеми. Молодой генерал, конечно, не относился к тем мифическим существам, которые только своим появлением вводили человека в глубокий транс или взглядом обращали в соляной столп, но когда он спросил Елизавету Николаевну, ему никто не ответил, даже сама Елизавета Николаевна не отозвалась. Константин Витальевича это не смутило, он безошибочно выделил из этой тусклой толпы учительниц Елизавету Николаевну, подошёл к ней и извинился за опоздание, полностью обезоружив её:

– Прошу простить, Елизавета Николаевна, что вам пришлось из-за меня задержаться.

– Да, конечно, – несколько рассеянно ответила Елизавета Николаевна, уже совсем растерявшись от такой великосветской учтивости, и тут же ко всеобщему разочарованию предложила пройти в класс, чтобы никто не мешал их разговору.

Константин Витальевич галантно пропустил её вперёд и, простившись с остальными учителями, вышел следом. Елизавета Николаевна никак не ожидала увидеть вместо грубого, обрюзгшего, с кубической фигурой солдафона такого блистательного, высокого, богатырского сложения молодого офицера. Она была готова встретить самодовольство, барское пренебрежение и даже хамство, однако Константин Витальевич ничем не подчёркивал своё превосходство и своё высокое положение, хотя и не был лишён величия и чувства собственного достоинства, но в нём напрочь отсутствовало то холодное высокомерие и спесь, каким отличалась его жена. Когда же он заговорил, когда посмотрел на неё, сердце её невольно затрепетало, мгновенно уловив эту силу мужской энергии в его глубоком голосе с низким, мягким бархатным тембром и в проницательном взгляде тёмно-синих глаз, невероятно выразительных на его смуглом лице, но всё же она попыталась сохранить независимый вид. Заранее подготовленная ею обличительная речь, правда, слегка побледнела и приобрела уже не такой воинствующий оттенок:

– Я понимаю, Константин Витальевич, что вы очень заняты, но вынуждена была вас пригласить, потому что взаимопонимания с Ольгой Станиславовной мы, к сожалению, не находим. Читать ваша дочь не любит и не читает книги даже в рамках школьной программы, а ограничивается беглым чтением критических статей Белинского и Писарева о том или ином произведении и по ним же пишет, вернее, просто списывает сочинения. Я согласна, что принудительное чтение, а особенно написание сочинений, не прививает особой любви к литературе, но литература – это не задача по математике с единственно правильным ответом, и я прошу высказывать свои мысли и суждения, если они есть, конечно, выразить свое отношение к героям и к произведению в целом, самому задуматься о написанном, понять и прочувствовать его. Поэтому Жанне не мешало бы знать первоисточник. Я это говорю не для того, чтобы вы оправдывались или яростно защищались от меня. Я всего лишь хочу, чтобы вы задумались над тем, что я вам сказала и поняли, что при таком изучении литературы оценка выше тройки просто не возможна. Это то, что касается моего предмета. С поведением ещё хуже. Ваша дочь совершенно не церемониться с учителями, да и с одноклассниками достаточно высокомерна. Не думаю, что ваше положение и должность могут позволять ей так по-хамски себя вести. На перемене она бросила на пол бумажку и на просьбу дежурной учительницы убрать за собой мусор даже не отреагировала. Когда же учительница сказала ей, что даже интеллигент не считает зазорным убирать за собой, она ответила, что она не интеллигент, а аристократка. Я так понимаю, что нам, холопам, остается только одно: обращаться к ней «Ваше сиятельство» или «Ваше величество». Уж извините, не знаю, какой у неё титул.

Слушал Константин Витальевич Елизавету Николаевну очень внимательно, без стремления тут же перебить и защитить свою дочь, но по окончании речи сказал:

– Очень прискорбно, что сами учителя не умеют соблюдать субординацию и потакают девчонке.

– Но учителя не всегда могут исправить ошибки воспитания, к тому же родители в любом случае оправдывают и защищают своего ребёнка, и он просто уверен в своей безнаказанности и вседозволенности, – ответила Елизавета Николаевна, слишком явно намекая на отсутствие должного воспитания у его отпрысков, и, наверно, сильно задевая его.

Он резко поднял на неё глаза, молча посмотрел. Елизавета Николаевна даже внутренне содрогнулась и почувствовала напряжение, понимая, что сказано слишком смело, но спокойно выдержала его стальной взгляд.

– Вы бесконечно правы, – наконец промолвил он, нисколько не желая перед ней оправдываться и мысленно хваля её за смелость. – А с Жанной я поговорю и уверяю вас, подобное не повториться.

Николай Николаевич, который тоже остался в школе, с нетерпением ожидал исхода разговора, но он закончился мирно. Константин Витальевич очень спокойно подал Елизавете Николаевне на прощание руку и откланялся, а Жанне в этот вечер не повезло: ей пришлось отдуваться у отца в кабинете. То, что детей в его отсутствие растили, как барчуков, конечно же, сказалось, хотя Константин Витальевич изо всех сил пытался вытравить из них это барство, но оно напрочь укоренилось в их душах, он только срывал, беспощадно срывал видимую его часть, но корни-то оставались и давали новые ростки.