Дневник Большого Медведя

– Бункер? – глаза его поползли на лоб. – И ты, сволочь, молчал всё это время?

– Дак что я, всё помню, что ли?

– Зубы не заговаривай мне. Где бункер? – он, всё ещё полуголый, развернул на столе карту и ткнул в неё.

Я указал на примерное место.

– Ты погоди, – продолжил я. – Про него всё равно никто не знает: я его заложил, как было, когда уходил. Там и противогазы, и бронежилеты есть. Схрон с едой и одеждой. Коек человек тысячи на две, может, три.

– Ты… собака… – сквозь зубы ругался Матрос. – И, главное, молчит, как партизан… Нихрена себе! А если б мы сдохли тут все! Эти бы нагрянули, расстреляли нас, и всё, милый мой! Прощай, свобода!

Полетели камни в мои огороды. Я чувствовал себя пятилетним мальчиком, разбившим мамину любимую вазу. Матрос вздохнул, внимательно глянул на карту, упираясь в неё кулаками, и, подумав, произнёс:

– Ладно, теперь-то уж чего. Значит так. Даю тебе двух бойцов, идёте с ними пешком до туда, – он прилепил палец к точке, где пометил бункер. – А я запрягу других, найдём какой-нибудь драндулет на ходу и примчим к вам. Будем затариваться! – Матрос довольно потёр ладонями, как муха.

Улыбнувшись и тут же погрозив мне кулаком, он быстро оделся и отправился в столовую, где солдатики уплетали манную кашу. Выпалив всё, что я ему рассказал, он ткнул на двух парней, ближе всех сидящих к нему, и приказал им идти пешими, назначил меня к ним главным, расписал, что встретимся на повороте к больнице – оттуда рукой подать – через два дня, проиллюстрировал, что будем делать потом, когда всё привезём сюда, и, шлёпнув по столу, выкрикнул:

– И, наконец, отправимся!

Живость движений Матроса разбудили во мне волнение, такое же, какое захватило, когда на поломанной стойке Иван Иваныч обращался к оставшимся на вокзале. Все, кто в большей, кто в меньшей степени, поверили тогда ему, разбрелись кто куда с мыслью о продолжении жизни. А сейчас? К чему это ведёт сейчас? Никто: ни Матрос, ни я, ни солдатики, ни старики, ни Витя Первый – не знает, что нас ждёт там, что за червоточина развернулась в центре Зоны и почему именно там. Будет ли нам так же приятно-волнительно подойти к заводу, открыть его двери и нырнуть в омут прошлого, как было, когда мы заглядывали во дворы, в квартиры и видели правду, разочаровывались в ней, но понимали и принимали.

Я наскоро поел, заполнил рюкзак продовольствием, завернул на него матрац, через плечо перекинул автомат и вышел на улицу, к ожидающим солдатикам. Веня и Олесь кивнули, мы двинули в сторону горы, к садам, далеко за Дворец. Счётчики молчали, но мне всё равно казалось, будто где-то в подкорке раздавалось их назойливое трещание и товарищ кубарем летел с обрыва. Мы благополучно добрались до восточной объездной дороги, вошли в первый попавшийся дом, быстро сготовили обед и пустились дальше.

Вокруг здания госархива, где осели бандиты, стоял патруль из семи-восьми человек; мужики все плечистые, с татуировками на спинах и на костяшках пальцев, в руках обрезы, за поясом – толстенные ножи. Мы, сидя на корточках, смотрели из-за кустов на пасущихся бегемотов, вскидывающих оружие, харкающих в траву, зычно переговаривающихся и ругающихся. Олесь шепнул, впечатлённый картиной:

– От так фрукты! Ти задумыватися не стануть – раз! – и холова с плечей!

С верхних этажей доносился чей-то крик, быстрый поток матерных слов, глухой грохот и звон, словно кто-то переворачивал мебель верх дном. Бандиты ухмылялись и выдавали что-то вроде:

– Эх, и досталось сегодня Верке на орехи!

Истошные крики уставшего от постоянных мучений существа заглушали смешки мужиков, напряжённое дыхание солдатиков, моё сердцебиение. Жалея, что ничем не могу помочь бедной женщине, оставаясь в тени кустов, как трус, как шпион, как убийца, я брёл мимо здания, стараясь не поднимать головы. Стоило ли наше задание чьей-то жизни?

31 августа 1993 г.

Мы шли весь вечер и всю ночь, попеременно включая и выключая фонари. К утру остановились в соседнем от Лысой доме, улеглись на жёстких кроватях, проспали полдня. Проснувшись, позавтракали. Я долго смотрел за окно в ожидании появления Матроса на драндулете, но дорога пустовала, и с каждой минутой становилось боязно, что его отрядец давно у бункера, а мы тут кукуем и ждём у моря погоды. Олесь ходил из угла в угол, Веня отрыл в столе счёты и, толкая пальцем колёсики, громко щёлкал. Осмотрев местность перед домом, я предложил собраться и подождать Матроса в другом месте, ближе к бункеру. Парнишки не возмущались: молча взвалили рюкзаки и потопали за мной.

Вот уже в третий раз подходил я к фонтану, стоящему на пересечении домов. Всё так же вокруг валялась сухая старая листва, деревья склонялись над пустынными чашами, скамейки были разломаны и схвачены сорняками. Ребята почти единовременно вздохнули, когда увидели фонтан; Веня, подняв с земли монетку, бросил её в мшистую чашу. Звонкий радостный звук металла эхом отразился от стен домов, и даже чьи-то удивлённые глаза показались в окне верхнего этажа. Мужчина фыркнул и скрылся.

Мы немного подождали Матроса, прошлись по проспекту мимо старых вывесок хозяйственных, обувных, вещевых, аптечных магазинов, блёклых, словно умерших, видели спешащую из магазина женщину, сгибающуюся под тяжестью рюкзака, но казарменных не встретили.

Ближе к ночи зашли в дом, что напротив поворота к больнице, сварили каши с консервами, глазели в окно. Вот чего нам так не хватало – сообщения. Мы разрознены и разорваны друг от друга, когда не можем узнать, кто, где есть, через сколько появится здесь или что его так задержало. Связи между нами не было; и до сих пор, к моему удивлению, не знаем, есть ли здесь радиовышка. Свернувшийся калачиком на крохотном диване Олесь тихо сопел и дёргал ногами. Веня, держа у щеки автомат, а уши – у двери, почти не шевелился в ожидании новостей о свете фар. Но я молчал: дорога пуста.

Странно, что Матрос не позволил ни нам взять те велосипеды, что солдатики нашли в спортивном магазине, ни дать кому-то из своей группы, чтобы солдатики добрались до нас и сообщили, как долго их ждать. Велосипеды, большие, с толстыми, но сдутыми колёсами, стояли и будто только ждали чьей-нибудь загребущей руки. Ребятки отыскали трубы и подвески, цепи и насос, корзины и тележки, волшебным образом смастерили три велосипедных титана и несколько дней ездили до десятиэтажек, до соседних домов, где жили люди, где кто-то уже не мог встать, у кого-то не было сил, кто-то в полуприпадке боялся выйти из дома. Матрос даром слов на ветер не бросает и, как может, помогает нуждающимся: снабжает то едой, то золотыми руками, а то и сам захаживает. А сейчас, мы, отрезанные от своих, сидели в доме напротив больницы и ждали чудесного появления жёлтых фар.

1 сентября 1993 г.

Когда я проснулся, парни, сосредоточенные, словно скованные одним нервом, стояли на позициях и ждали малейшего сигнала от казарменных. Хмурый взгляд Олеся, устремлённый в окно, передал моему сонному существу волнение. Тяжесть, упавшая на нашей маленькой станции, расползается плесенью, и не хочется ничего говорить. Ожидание и неопределённость сковывают изнутри.

Сварил макароны, вытряхнул тушёнку – и такой завтрак съели за милую душу. Потом Веня бухнулся спать, а я снова уселся у окна. Однообразные пятиэтажки чёрными и местами едва блестящими глазницами уставились друг на друга в бесконечном молчаливом предчувствии. Над ними промчался одинокий воробей, неизвестно откуда взявшийся здесь. Деревья всё ещё зеленоватой листвой шелестели и замирая склонялись над дорогой.

Матроса всё не было. Сегодня – условленный день, и если казарменные не дадут о себе знать, то что нам делать? Возвращаться или ждать? Так ли важны нам противогазы и бронежилеты? Что-то мы уже нашли, что-то даже улучшили, приладив к трубе вместо вентиля рычаг. И что ж это за странный город получается: в какой магазин ни зайди, везде оружие есть, везде противогазы и коробочки первой помощи? Что тут было до нас? Разве те, кто сослал сюда «лишних людей», не знали, что здесь хранится, что вообще происходило? Или ни один не додумался, что мы не помрём в первый же день? Или они всё знали, но терпеливо и лукаво молчали, лишь бы их цель была достигнута? Или им было попросту всё равно? Подумаешь, и страшно становится.

Вечер провели за картами, ругаясь по-сапожницки, неистово рубя козырями. Олесь морщил нос и поджимал верхнюю губу, чувствуя, что игра идёт не в его пользу, с тяжёлым сердцем выкладывал карту или едва трясущимися пальцами забирал недобитые. Веня пыхтел перед каждым ходом, с прищуром осматривал наши руки и, победоносно подняв голову, наступал. Я лишь смеялся над мальчишками, выпивая очередную чашку чая и думая об их серьёзном отношении к какой-то игре.

Так никто и не объявился. Временами показывалась женщина, живущая через дорогу, волочащая на себе горб-рюкзак, в доме за фонтаном появлялись головы и почти тут же исчезали. Казарменных на машине не было.

2 сентября 1993 г.

– Тихо сеходни, – проговорил Олесь, осматривая улицу.

Желтоватый рассвет разливался на светло-голубом небе, над лесом едва-едва показывалась краюшка солнца. Ни ветра, ни свиста, ни шороха, ни случайной птичьей песни – ничего не было слышно, будто глухая пелена упала на город и крепко сковала его. Дорога пустовала.

– Кохды они приедуть? – шептал парнишка, обращаясь то ли к себе, то ли ни к кому. Он поморщился, вздохнул и уселся рядом со мной.

– Что делать-то будем? Матрос на вчера встречу назначал.

Ребятки, потупившись в деревянный пол, молчали. Вот и я не знал, что сказать: идти навстречу – навлечь на себя злость Матроса, а то и подорвать всю операцию, столкнувшись с бандитами; здесь оставаться – сидеть, как на необитаемом острове, и не знать, что и где происходит. Можно было бы послать парнишек на разведку, но кто знает, что с ними случится; или самому пойти – так не уверен, что сам жив останусь. Мы вздохнули.

Писать о прошлом, о богатой, необычайно изменчивой истории места, о судьбах людей, изменивших его к лучшему или худшему, легче, чем писать о настоящем. Оно по капле, по долгим секундам живёт вместе со мной, и как бы я ни старался, прошлым оно станет не скорее, как то нужно будет. «Всему своё время,» – писали древние люди. А те, кто был до них, и того не писали. Первые люди не вели дневников: они жили, как жили.

Но, сидя на третьем этаже брошенного дома, глядя из окна на разваливающуюся дорогу, поросшую травой и залепленную грязью, я хочу писать обо всём, что происходит в Зоне. Пусть об этом никто и никогда не узнает.

Медленно и тягуче длился день: попеременно меняясь постами, мы с ребятками нарезали чуть ли не сотню кругов, пока на небе не заблистали звёзды. Веня снова разложил карты, но я отказался играть, и Олесь, хмурясь и подгэкивая, отбивался и с остервенением нападал.

Небо позднего лета уже не слишком светло, каким было в середине июля, но и не настолько темно, как зимнее. Мелкие и золотистые небесные светлячки подмигивали и скрывались, на их месте загорались другие, серебристые, и вот, будто громадный концертный зал, небо переливалось в звёздном танце. В детстве, бывало, ляжешь на траву, долго-долго смотришь наверх, думаешь, что кто-то пытается разговаривать с тобой, посылая загадочные сообщения через мигания и вспыхивания. Это потом уже понимаешь, что никому ты не нужен и всем дела нет до тебя, а вот почему-то не прекращаешь смотреть на небо, такое далёкое, такое манящее, такое равнодушное, и иногда даже зачитаешь что-то, похожее на молитву. Оглянешься, правда, пару раз – вдруг подслушивают – а всё равно хорошо в душе становится. И вот сейчас, глядя в блистающее небо Зоны, темнеющее с каждой минутой, хочу помолиться, вспомнить всех, кто дорог мне, но не выходит. Слово, с которого всё начинается, не приходит, не отзывается внутри.

Ребятки уснули за столом, закончив неистовую карточную бойню. За что они-то сюда попали? Сердце слабое? Сидели два срока? Они же матросовские, да и не похожи на больных. А девчонок, Дарью и Веру, за что? Ладно я, старый, ладно Витя, сидевший, но неужели больных так сложно вылечить? Лучше б на те деньги, что на нас извели, построили нормальную больницу, а не карцер, и вылечили – многие бы вернулись в «строй». Наверное, проще отрезать и выбросить, чем постоянно оберегать, замазывать, лелеять. Что же ждёт нас потом? Когда придут другие? Год, два?

Чего уж там. Надо достичь центра Зоны и либо открыть правду об этом месте, либо навсегда её погрести.

3 сентября 1993 г.

Не сразу я понял, что разбудило меня тарахтение мотора. Ребятки повскакивали с мест, карты, словно листопад, разлетелись, и, спешно поднимая разрисованные картонки, пытаясь одновременно выглянуть в окно, парни охали и ахали. На дороге красовался «Урал», с огромными толстыми шинами, погнутым бампером, широким закрытым кузовом. В кабине сидел солдатик Казбек, улыбающийся во все тридцать три и поправляющий шапку, дергая её за козырёк. С пассажирского сидения спрыгнул Матрос, довольный, светящийся счастьем, в полном обмундировании.

– Ну, какова лошадка? – крикнул он, подмигивая.

– Прелесть!

– Що так долхо? – Олесь поднялся, держа в руках смятые карты.

– Не умничай там, умник! Договоришься, и заставлю бегать вокруг всей Зоны! – ради приличия Матрос сдвинул брови и погрозил кулаком.

Проворчав что-то там про гада, солдатик вернулся к Вене, отдавая ему карты.

Через полчаса сборов, круговых осмотров и бесконечных хвалений грузовика мы наконец въехали на гору по дорожке, ведущей к больнице. Я бросил быстрый взгляд на серый памятник, по-прежнему безмятежно стоявший на своём месте. Ничто не меняется ни с временем года, ни просто со временем. Что же будет через двадцать лет? Памятники – здесь же, на площади, всё ещё взывая к светлому будущему, а я – уже в могиле, скорее всего неизвестной и безымянной.

Остановив машину в лесочке, Казбек поинтересовался, как далеко до этого бункера, я ответил, что надо только отыскать старую водонапорную башню, а там рукой подать. Найти её оказалось просто, и водитель, боясь, что у бункера будет мало места, заглушил двигатель. Матрос, Веня и я отправились по дороге на север. Будка, такая же заброшенная, всё ещё заваленная хламом и сторожимая трупом охранника, стояла на своём месте. Матрос присвистнул, шепча:

– Я б сюда не сунулся. Вас-то чего дёрнуло?

– Я тогда один уже шёл. Любопытство, наверное, – согнувшись, я начал отодвигать доски.

Втроём открыть дверь оказалось проще: разом напрягшись, повернули вентиль, и он легко, с тихим скрипом крутанулся. Бронебойная дверь открылась, впуская нас в темноту и пустоту.

– Неплохо они тут устроились, – свистнул Матрос, проходя по коридорам, ведущим к входной двери бункера.

– В том-то и дело, что не было здесь никого.

– Как?

– Жопой «квак», – сорвалось у меня от жалости и злости. – Людей на кой-то чёрт вывезли из города и распихали по чужим местам. Тут всё нетронутое, как вчера привезли.

Молча мы вошли в небольшой холл, откуда тянулся петляющий коридор, соединяющий комнатки. Матрос заглянул в первую, посмотрел по углам, зашёл во вторую, но и там не было ничего, что бы говорило о проживании кого-либо. Белые стены, тёмно-синие покрывала, подушки уголком, ровные полочки, задвинутые стулья, поднятые столики – ничего из этого не касалась рука человека. Мужики поёжились.

Угловые комнаты, отведённые под склады, всё ещё стояли полные: предмет к предмету. Словно проснувшись ото сна, Матрос взял противогаз и, глядя в его пустые стеклянные глазницы, прошипел:

– Зажопить всё хотел, а, Медведь? Сколько добра, смотри, Венька! И этот гад молчал до последнего, пока не припёрло, – цокнул он. – Думал, что сможешь избавиться от меня в центре, себе место моё прикарманить? А припёрло – пошёл и всё выдал, – захохотав, он положил противогаз на полку и приблизился ко мне. – Что молчишь? Не так, что ли?

– Матрос, что за бред в твоей голове? Если бы хотел, я бы сразу забрал и тебе ни слова бы не сказал.

– Но почему ты тогда сказал? – сощурился он.

– Не раздувай мухи на пустом месте. Я бы молчал дальше, но вспомнил, вспомнил, что был здесь, что взял противогаз, – ткнул я в пустующее место в конце ряда, – что тут много вещей, и они могут пригодиться в Казарме.

– В «Казарме»? – он хмыкнул. Кроме меня, никто так не называл то здание, где живут и тренируются солдатики. – Может, это и правда казарма. Но ты… – Матрос поднял указательный палец и, сжимая губы, подбирал слова. – Хрен с тобой. Но, ей-богу, не понимаю, почему ты вдруг рассказал об этом.

– Не хочу, чтоб мы все там сдохли.

– Тут тушёнки на сто лет хватит! – крикнул Веня из соседнего склада.

Матрос злобно посмотрел на меня и вздохнул. Болея душой и телом за своих, он видит врага народа даже во мне. Во мне, который ни разу не сделал ничего против него и солдатиков.

Отыскав где-то накладную, Матрос пробежал глазами, что-то в уме посчитал и, отдав Вене приказ позвать ребяток, снова исчез в стеллажах с едой. С одной стороны, я понимаю его чувства: никто, кроме него, не порадеет за ту сотню душ, что легла на его попечение, они останутся сиротами, если вдруг что случится. С другой стороны, чрезмерное «отцовство» возбуждает в нём подозрительность и злость ко всему, что направлено против его целей. Матрос, которого я встретил, уснул где-то глубоко в Матросе, который шипит и тычет в меня.

Полдня мы таскали одежду, противогазы, бронежилеты, консервы, складывали всё у лестницы, едва ли не по нескольку штук поднимали наверх. Строительная ошибка поставить на выходе лестницу, навроде пожарной, сыграла с нами злую шутку: взбираться было неудобно и тяжело. Закрыв кузов, мы вздохнули после долгой физической и моральной нагрузки. Над головами темнело небо, переливающееся у горизонта фиолетово-жёлтым закатом, прощальные лучи солнца золотили редкие мягкие облака. Так всю жизнь будешь крутиться, как белка в колесе, бежать за собственным хвостом, чтобы однажды схватить его и не понять, а для чего всё это нужно. Только небо плевать хотело на наши мелкие проблемы, желания и цели, да и на нас самих. Лёгкий дымок матросовской сигареты поднимался вверх и растворялся в вечернем, прохладном воздухе. Солдатики молчали, катая под ногами камни и украдкой глядя на старшего, а Матрос всё улыбался, глядя на грузовик, и, казалось, внутренне ликовал, так светились его глаза.

Ночь пришлось провести в лесу: недалеко от башни, чтобы не выдавать положения бункера, разожгли костёр, сготовили суп с рыбной консервой и развалились, кто – на матрацах, кто – на куртках.

– Эх, сейчас бы картошечки с лучком да с водочкой! – вздохнул Матрос, поглаживая живот.

– Нэ-нэ, товариш Матрос, – смеясь замахал руками Казбек, – сэйчас бы гитарочку!

– И её бы тоже.

Он оправился, сел поудобнее и, глядя на весело пляшущее пламя, кашлянул. Солдатики словно застыли в ожидании то ли нового приказа, то ли продолжения душевных излияний старшего. Над тёмными верхушками остроконечных елей мигали звёздочки, уставшие спины гладил холодноватый ветер. Где-то на другом конце Зоны уже спали казарменные, боящиеся предстоящего похода и ожидающие его, как переход по дну Красного моря; где-то на широкой старой кровати жались друг к другу старики и семейные, чья голова полнилась посевными проблемами; где-то в стенах с обваленной штукатуркой восседал Витя Первый и хитрым голодным взглядом окидывал карту. И где-то далеко-далеко, ещё дальше, чем край Зоны, наши любимые и близкие люди видят сны или уже собираются на работу, и, надеюсь, временами они вспоминают нас, запертых здесь.

Сверкающие глаза уставились в оранжево-жёлтое пламя. Покоящаяся на колене рука держала тлеющую сигарету. Матрос замер, застыл, будто намертво вкрученная гайка. И хриплым грудным голосом он запел:

«Меньше трёх минут мне осталось жить.

Я стою и жду у холодной стены.

Я не знаю тех, кто меня убьёт.

Им на всё плевать – приказ есть приказ!»

4 сентября 1993 г.

Вернувшись в Казарму, мы с только что проснувшимися солдатиками сгрузили всё в оружейную, распределили по ящикам, Матрос составил смету, доверил её Олимпиаде, старушке с беззубым ртом и длинным хвостом, некогда бывшей бухгалтером. До обеда шаги Матроса, раздававшиеся по всему зданию, не смолкали: то тут, то там требовался его внимательный и строгий взгляд, он расправлял плечи, быстро тыкал в нужное место и уносился на другой этаж. Роза, пышная розовощёкая повариха, беспокойно следящая за набегами Матроса, пересолила безмясной борщ, о чём смолчали все, а суровый начальник и вовсе ничего не заметил: поставил тарелку и скрылся в своём кабинете.

К вечеру он снова показался, загнал всех молодых, крепких, хорошо держащих ствол в руке в оружейную, заставил примерить бронежилеты, защитные костюмы, противогазы, а за спину нахлобучить рюкзак. Неудобный, сковывающий движения, мешающий обзору костюм сидел на мне и на многих мешком, но Матрос крякал и одёргивал, что, мол, это вам не дом мод. Наполненный гранатами, патронами, растолканными по карманам, рюкзак давил на плечи и гнул к низу. Облачившись в тёмно-зелёный кокон, Матрос ухнул, ощутив всю прелесть полного обмундирования, но не сдался, а заставил всех трижды пробежаться вокруг Казармы. Спустя несколько минут затея показалась не такой радужной. Мокрые, уставшие, выжатые, словно лимоны, мы с трудом дышали через ещё не заткнутые патронами противогазы, едва держались на ногах, сбрасывали с себя рюкзаки и, проклиная всё на свете, сдирали костюмы.

Наверное, решив, что нам ещё рано выходить на поле боя, Матрос ничего не сказал про вылазку и скомандовал отбой.

5 сентября 1993 г.

Тело ноет, и его тянет в разные стороны. Движение малейшим мускулом отдаётся болью и противлением всему. Кто-то же поднялся как ни в чём не бывало.

За завтраком Матрос снова ни слова не сказал про вылазку, но увеличил нормы тренировки раза в три.

Прежде чем солдатики разошлись по делам, Петрушка, низенький веснушчатый парень, подскочил к Матросу и, едва шепча, произнёс:

– Прошу пройти со мной, товарищ Матрос.

– Что случилось? – белые мохнатые брови вскинулись и тут же нахмурились.

Солдатик ничего не ответил, лишь жестом позвал за собой старшего. Мы двинулись за ним, спустились в оружейную, подошли ко всегда запертой двери в углу, и Петрушка лёгким движением толкнул её. Скрипя, она ударилась о стену и замерла.

– Пока Вы отсутствовали, нам удалось открыть дверь, – жуя губу, говорил парень. – Этот проход ведёт к другой двери… Там, за ней, продовольственный магазин.

– Что? – Матрос едва не задохнулся от собственного удивления. Он закашлялся и, ткнув в проход, рубанул: – Веди!

Захватив фонари, мы шли друг за другом в невысоком туннеле, стены и полы которого были сделаны, казалось, из тех же материалов, что и бункер. Глухим эхом наши шершавые шаги раздавались всюду: впереди, словно кто-то идёт нам навстречу, и сзади, будто нас догоняют. Вскоре Петрушка остановился и, отодвинув засов, открыл дверь. Нас встретили неширокие металлические шкафчики с одеждой, брошенная обувь, сломанные ящики. У стен маленького магазинчика стояли морозильники, некогда хранившие продукты, на полках ровным рядом стояли консервы, крупы, лапша, сладости – всё, как я оставлял.

– Вот так да, – присвистнул Матрос. – Зачем же они соединили этот магазинчик со складом?

Петрушка скривил розовые губы, пожал плечами и, протягивая руку к пачке чая, улыбнулся: будет чем потешить живот. Видимо, он заметил мой вопросительный взгляд и спросил:

– Что случилось?

– Хоть бы разрешения спросил, – услышал я свой усталый голос.

– С чего бы? Или твоё всё это? – поинтересовался Матрос, тыкая на полки.

Я кивнул. Веснушки парня виновато дёрнулись, Петрушка положил пачку на место, но я всучил шуршащую коробочку обратно.

– Закройте наверху проход, заставьте дверь морозилками – пусть никто сюда не суётся, – скомандовал Матрос и вернулся к коридору. Солдатик отдал честь ничего не видящему старшему и последовал за ним, благодарно улыбаясь мне.

Странные дела происходят в этом городе: то чистый, нетронутый бункер чуть ли не на краю карты попадается, то бронированный подземный переход от магазина до хозпостройки, то защитные костюмы на складе, то всюду разбросанное оружие. Зачем огородили территорию; только ли чтобы мы не сбежали или по какой-то другой причине? Что нас встретит в центре Зоны: ядерное оружие, ракеты, танки? И так ли умно было решение затолкать нас сюда? Вопросы сыплются на голову, но ничего, кроме удивления и непонимания, они не рождают.

Через час или больше я вернулся в Казарму. Матрос следил за солдатиками в оружейной, требовал точности попаданий, кричал и размахивал руками, когда что-то шло не по его плану. Олесь, схлопотавший наказание, кружил у здания, бесшумно выругивался и, возвращаясь в подвал, ненадолго оставлял спесь и недовольство за дверью, пока эти «мерзопакостные козни» не догоняли хозяина и он снова выпаливал нечто неприятное и колкое. Веня, как и другие солдатики, втихомолку поглядывал на постоянные столкновения Олеся с Матросом, но спохватывался и целясь прищуривался. Некоторые отделывались облегчённой версией наказания и отжимались, надевая на спину тяжеленные рюкзаки. Матрос, которого язык и тянулся назвать «прапором», шагал вдоль вереницы провинившихся и едва ли не покрывал их благим матом. Но долго выпаливать унижения он не мог – позади шипел Олесь: