Дневник Большого Медведя

Я, на дрожащих ногах, хватающийся за воздух, опирающийся на лопату, тонущую в вязкой земле, поглядел медведю вслед. Широкий зад удалялся в сторону вокзала, не обращая внимания ни на меня, ни на дождь. Сердце стучало и едва не выпрыгивало из груди; я был на волосок от смерти – я чувствовал её холодное, зверское и кровавое дыхание. Возвратившись к канаве, посмотрел на заполнившуюся водой яму и плюнул в раскопанные кучи, спасшие мою ничтожную шкуру.

16 октября 1993 г.

Матрос вызывал меня по рации целый день, но, когда почуял, что дело неладно, отправил бойцов, и те спустя день отыскали бессильное тело. Я был без сознания, грязный, мокрый, в руке крепко сжата лопата. Они притащили меня, вернули обратно в мир лжи и смерти, чего я так не хотел, ни за что не хотел.

– Что ж теперь, а? Приковывать тебя к кровати, что ли? – охал Матрос, глядя на меня со слезами. – А если б ребята не нашли тебя? А если б медведь тебя загрыз?

– Товарищ Матрос, дак он же и отпугнул его! – вступился за меня солдатик.

– Да? От как всё получается, – он почесал затылок и крякнул. – Медведь медведя завалил.

Я слабо отмахнулся. В горле застряли обида от возвращения, ненависть к собственной слабости, просьба о прощении и, как ни странно, радость. Радость от того, что Казарма на месте, что Матрос ещё жив и всё так же руководит поредевшими рядами солдатиков, что кровать моя всё ещё стоит здесь – она никому не отдана.

– Ты меня больше так не пугай, а то я с ума сойду, – ласково проговорил Матрос и, коснувшись плеча, поднялся. – И чего тебе вдруг захотелось делать подкоп у забора? Разве полковник не говорил, что этот забор проходит под городом?

Он ушёл, оставив меня мучаться и снова, и снова ощущать себя бессильным. Слов не хватает, чтобы передать невозможную, острую, непримиримую ненависть к самому себе. И не хватает объясниться, какие же мы, в сущности, дураки и мечтатели.

21 октября 1993 г.

Всё, что у меня осталось, – потёртая, смятая фотография и выжженная дыра в душе. Надежда и вера умерли вместе с близкими людьми, счастье даже и не думало выглядывать. Всё пошло коту под хвост. Вернее, не пошло: оно всегда там было, просто мы об этом узнали только сейчас.

Оглянись вокруг и увидишь, что все, кто тебя окружает, лгут и прикрываются красивыми словами: власть, маскирующая жестокие эксперименты, истинные намерения и ужасное прошлое, товарищи, сладко улыбающиеся в лицо и вставляющие в спину ножи, родные, трясущиеся над твоим мнением о них, не желающие выглядеть гадким утёнком. Мы сами врём себе. Ложь и блестящая мишура, припорошившая отвратительную правду, всюду, во всём, внутри нас. А всё потому, что мы боимся признаваться в содеянном, говорить, что мы ошиблись, сели в лужу, «обосрались». Мы боимся косых взглядов, осуждающих шёпотов, бесконечных вопросов в головах. Нам страшно, и, чтобы скрыть страх, лжём. Словно снежный ком, неправда катится всё быстрее и быстрее, удачно минуя препятствия, наращивая новые слои. Но как скоро ей предстоит развалиться? Что мы должны сделать, чтобы шар лжи лопнул, чтобы тошнотворно пахнущий засор пробился, и мы зажили свободно и правдиво?

22 октября 1993 г.

– Эй, Медведь! Тут к тебе пришли! – крикнула Роза, вытирая руки о полотенце.

Не ожидая никаких посетителей, я отложил книгу и спустился ко входу. Во всей Казарме было тихо: Матрос отправил солдатиков на штрафные марш-броски, которые каким-то чудом заработал чуть ли не каждый. На пороге стоял, в высоких резиновых сапогах, с закрученными в кукиш волосами, с рваными рукавами и с рюкзаком, накинутом за обе лямки на одно плечо, Степан.

– Здравствуй, – прохрипел он, раскинув руки.

Я разрыдался, обняв его. Сколько месяцев я о нём ничего не знал, никто его не видел, никому он не показывался! Крепко прижав к себе, словно последнюю искру надежды, сверкнувшую на моём небосклоне безнадёги, я залепетал какой-то бред о том, как сильно скучал по нему. Похлопывая по спине, он успокаивал меня и беззвучно смеялся.

– Проходи, пообедай с нами, – предложил я.

– Я пришёл к Олегу. Попрощаться, – сказал он глухо.

Из подвала поднялся Матрос, видимо, услышавший незнакомый голос. Он посмотрел на меня, мои красные глаза и подрагивающие мелкой дрожью руки, на Степана и его потрёпанный вид. Подойдя, Матрос расставил ноги и скрестил руки.

– Здравия желаю! – выпалил он.

– Здравия желаю, – поддержал Степан форму, но не силу.

– Товарищ этого олуха? – тыкнул Матрос в меня.

– Так точно. Решил проведать его и попрощаться с Олегом.

– Похвально. Что ж, идите, но прошу Вас задержаться на обед: Роза приготовит исключительные отбивные, – добавил он, обращаясь скорее ко мне, чем к Степану.

На заднем дворе Казармы, в пожелтевшей траве, среди сухих листьев, торчали несколько десятков могил. Крайняя справа, косая и пухловатая, была Олегова. Мы постояли в тишине, глядя на нелепо торчащие из-под земли веточки ели. Несколько колючек уже успело отвалиться, и ветер разбросал их по сторонам.

– Откуда ты узнал..? – тихо спросил я.

– Если меня не было рядом, это не значит, что я ничего о вас не знал. И про Ивана Ивановича я тоже в курсе, хотя пришёл к нему уже после Олега, – с грустью в голосе проговорил он.

– Что же ты делал всё это время?

– То же, что и ты, – жил.

– Да разве можно это назвать жизнью? – хмыкнул я.

– Какая-никакая, а всё-таки жизнь. Ведь не ты же лежишь сейчас в этой яме, а он.

Не согласиться было невозможно.

Присутствие Степана хоть и взволновало, но тут же успокоило меня. Мы стояли у могилы товарища, говорили про жизнь, а в затылки нам дышала смерть, чёрная, страшная, ледяная. Несмотря на это, мне всё равно было спокойно в душе, приятно разговаривать с живым и тёплым человеком, знающим меня. Но не скажу, что я уж так хорошо знаю Степана: он же всегда говорил о чём-то внешнем: о семье, о работе, о карте, о бандитах, но никогда не говорил, о чём же он думает. А, может, оно и к лучшему.

Над головами шуршали ветки, оставшиеся редкие листья плавно плыли по воздуху и падали к своим собратьям. Тучки, темноватые на боках, беловатые в верхушках, группами двигались на восток, будто кочующие животные. Кое-где проглядывало синеватое небо, тяжелеющее, предзимнее. Вдали щебетала одинокая птица, ей никто не отвечал, но она отчаянно звала кого-то, просила и молила. Холодный ветер захлестнул наши сирые тела, защекотал по шее, пробежал по волосам. Всё было, как и прежде, лишь не было близких людей.

В столовой стоял гам: солдатики, голодные, уставшие, вернулись и, гогоча, просили Розу очередной хлебец, женщины подшучивали над особо отличившимися и сверкали глазками, Матрос шикал, но вскоре отчаялся призывать к порядку. На тарелке оказались овощное рагу и отбивная, тёплые, пахнущие домом и сытой радостью. Взяв нож, я разделил тонкий кусок отбивной на несколько ровных частей и заметил внимательный взгляд Степана.

– Откуда у вас картошка? – спросил он, обращаясь к Матросу.

– Его старики отдали часть своих посевов, – жуя, ткнул он в моя сторону ножом. – Я, конечно, был против, но кормить бойцов всё же надо. А картошка – это почти что второй хлеб, – кивнул Матрос и добавил: – Хотя у нас его пока нет.

– А мясо откуда? – буравя тарелку с рагу, поинтересовался Степан.

– Это всё Роза и её волшебный рецепт отбивной из ничего, – подмигнул он, забрасывая в рот кусочек.

– Это, что, животные?

Его хриплый голос, будто гром, заглушил все звуки в столовой. Солдатики заозирались на наш стол, Роза покраснела и опустила глаза, Матрос положил нож и, закинув голову, спросил:

– А даже если так, то что? Жрать, простите, хочется? Хочется.

– Извините, но я не соглашусь. До этого мы вполне могли обходиться и без мяса, – Степан выпятил грудь, вставая на защиту собственного мнения.

– Что ж, верно, товарищ. Но на одних кашах и лапше далеко не уедешь, а урожай пока не такой богатый, чтобы прокормить всех в Зоне.

– Получается: убивай беззащитных животных, чтобы самому не сдохнуть?

– От так беззащитных! – хмыкнул Матрос. – Пол-Казармы загрызли.

– Вы сами виноваты: не нужно было вообще стрелять в них. Они на волю хотели, а Вы!

Улыбка Матроса стёрлась с лица, выглядел он так, словно в глотку впихнули гранату без чеки. Солдатики зашушукались, не зная, что предпринять: вступиться ли за старшего или не надо, доесть проклятый обед или не стоит. Матрос, сжав челюсти, поднялся и заголосил:

– А я говорю, что их необходимо убивать, иначе они убьют нас. Инстинкты, инстинкты и ещё раз инстинкты – вот, что есть у них. Когти, зубы, которые они обязательно вонзят в нас, дай только слабину.

– А разум, разум у Вас есть? – встал Степан. – На кой чёрт вы-то им сдались? Они такие же жертвы, как и мы все. Почему нельзя существовать вместе?

– Вместе? – Матрос оглянул столовую: солдатики опустили головы. – Если разобраться, то какие они теперь животные – монстры, которых надо убивать.

– Монстры? Что же в них такого монструозного? Радиация? Неужели за этим надо убивать? Пожалейте всех: мы и так мрём каждый день, а Ваши войны с призрачным врагом доконают нас.

– «Призрачный враг», говорите? От посмотрю я, когда они набросятся на Вас и не подавятся костями.

Матрос с грохотом отодвинул стул и вышел из столовой. Степан поблагодарил Розу за обед и тоже направился к выходу. Я последовал за ним. Закинув рюкзак за спину, он поправил куртку и, подойдя к двери, сказал:

– Прости, Антон, что я вспылил. Но не могу я сидеть сложа руки, когда едят ни в чём неповинное существо. Он их монстрами считает, а они самые обыкновенные, только облучённые.

– Говоришь так, будто ты разговаривал с ними, вот как со мной.

– А чем они тебя хуже? Языка разве что человеческого не знают.

Я ошалело посмотрел на него. Степан махнул мне в знак прощания и пошёл между домами к проспекту. Его рюкзак, сморщенный, в заплатках, со следами когтей, болтался на плече и тянул его к низу. Товарищ поправлял лямки, поддерживал дно ладонью и шагал, шагал вперёд. К нему подбежала собака, дышащая ему в пуп, виляющая хвостом и преданно глядящая. Широкой рукой Степан погладил животное, примял ухо, говоря что-то тёплое и непомерно доброе. Он двинулся дальше, а собака – за ним.

Послесловие

Спустя более 70 лет Зона отчуждения стоит там, где и всегда. И многое она повидала: и смерть, и гонку оружия, и рождение детей, и техническую революцию, и голодные годы. В отличие от людей первого впуска мы к Зоне относимся спокойно, как ко второму дому, в который всё равно попадёшь, если не сдохнешь раньше времени (кто-то даже хотел свой дом перетащить, только что не разрешили).

Эти тетради я и нашёл в 2069 году, когда копался в больнице на горе, в том самом сестринском кабинете. А потом ещё несколько лет таскал их с собою повсюду, пока наконец не решился перепечатать. Шут его знает зачем, ведь нет в записях Медведя ничего: только о себе, о себе и себе. Человек он большого мнения о себе, хотя и маленького дела. А вот как уцелели его тетради – великое чудо (если вспомнить, что творилось в Первую и во Вторую войну).

И хотя животные свободно гуляют по территории Зоны, дела ушедших дней приходится разгребать и нам. Но Матрос оправдан: ошибку мог совершить любой на его месте. Всё, что остаётся, – научиться жить в этом мире или пытаться его приручить, как до сих пор делают охотники (казарменные, как пишет Медведь).