Дневник Большого Медведя

Выбравшись из леса, грязный и усталый, встретился с мужиками, бредущими из церкви. Они позвали с собой, предложили обед и ванную. Отблагодарить их мне было нечем, но те и слышать не хотели ни о чём. Постоянно шутили и сыпали присказками:

– Молодой-интересный, шел-то ты куда?

– И сам теперь не знаю, – вздохнул я, мысленно всё ещё находясь рядом с могилой Ивана Иваныча.

– А откуда? – смеялся другой.

– Так сразу и не скажешь.

– Да, молодой-интересный, очень уж ты молодой и интересный.

Не согласиться с ними я не мог: чувствовал, что запутался и брожу, словно с завязанными глазами. Им я смешон и непонятен: появился мужик, со шматами грязи на штанах, с длинными спутанными волосами, с безумным взглядом, слова чудные говорит, а всё без толку. Слушал я их невнимательно, да и после попыток заговорить со мной они большей частью молчали. В ожидании высохших брюк я улёгся на диван.

12 сентября 1993 г.

Мужики посмеялись, когда я спросил, пойдут ли они со мной. Желание собрать всех, кого я встречаю на своём пути, упорно стучало в сердце; но мужикам, понятно, не хотелось идти в никуда с обжитого, а я не мог им толком объяснить, чего хочу от них.

Зайдя по пути в магазин, наткнулся на женщину с большими оленьими глазами, на которые, казалось, постоянно накатывали слёзы. Она забирала последний пакет макарон и, тихо-тихо вздохнув, положила рядом с ним две оставшиеся от великого продовольственного запаса банки шпрот.

– Здравствуй, Лысая, – мой хриплый голос раздался вдруг и обрушился на нас, словно вода из лопнувшей трубы. Думалось, я наложил на себя обет молчания, и она – первая, кому решился отдать свои мысли.

– Здравствуй, Медведь, – слабо ответила она, поворачиваясь ко мне.

Стоя друг напротив друга, глядя на измождённые, взрытые морщинами лица, мы считали, когда же случилась наша последняя встреча, в какой реальности она происходила. Но вспомнить как-то не удавалось. Лысая вздохнула, опустила рюкзак на пол и аккуратно, словно держа фарфоровую статуэтку, взяла меня за плечи.

– Ты знаешь, конечно, ты знаешь, что случится потом, – сказала она, будто бы продолжая некогда не законченный разговор. – Но потом будет поздно что-либо менять. Не вини себя ни в чём.

Я кивнул, делая вид, что понял, о чём она говорит или на что намекает. Едва заметная улыбка скользнула по её желтоватому лицу, в уголках глаз наконец по-настоящему собрались крупные прозрачные слёзы, в которых я разглядел себя, большого, хмурого. Тоненькие ручейки побежали по щекам, и упали на пол две капли. Почему-то в тот момент мне показалось, что она оплакивает мою судьбу.

– Извини, – шепнула она, прикладывая к щекам рукава, – перед смертью невозможно сильно хочется чувствовать себя живой.

Она умирала. Болезнь почти закончила своё дело, оставались считанные дни, если не часы, пока она свободно дышала, пусть и с трудом, но двигалась. И её жалкому существу перед грозной тенью болезни не с чем выступить против. Только ждать. Только умирать.

Я проводил Лысую до дому, всю дорогу мы молчали. В маленькой квартирке бродило предчувствие скорой смерти: шторы плотно закрыты, окна не пропускали ни глотка свежего воздуха. На секунду я подумал, что меня зарыли в землю и что никогда не был здесь, не пил чай с радушной хозяйкой, не разговаривал и ни о чём не мечтал. Женщина сняла рюкзак, отправила взятое на полочку и сожалеющим взглядом посмотрела на меня. Застрявшие в горле слова давили, я положил огромную ладонь на крохотное плечо и молча ушёл.

13 сентября 1993 г.

Необъяснимым чудом добрался до западных домов, с пустым рюкзаком и пустым желудком. Усевшись на холодном полу первого попавшегося магазинчика, я пихал в себя пресные резиновые макароны, удачно оставленные чьим-то невниманием между шкафами. Тепло и спокойствие разлились по телу, я бросил в угол матрац и, свернувшись, проспал до вечера. Влажный прохладный вечерний воздух встретил меня – кажется, приходит время курток, сапог и зонтов. Какой писк от нашей дорогой моды мы услышим в этом году?

Зайдя в дом, в котором ранее уже ночевал, поднявшись на тот же этаж, я обнаружил, что дверь закрыта с внутренней стороны. На стук вышел мужчина с красными глазами, щеками и зубами. Редкие грязные волосы торчали в разные стороны, с плеча свалилась рваная майка, длинные тёмно-синие трико собирались под пяткой. Вышедший покачивался, крепко держась за дверь, и едва выговорил:

– Ты кто?

– Медведь, – ляпнул я, не зная, помочь ли ему сесть или уйти подобру-поздорову.

– О! Медведь! – мужик выглянул из-за двери и сплюнул кровь на лестницу. – Заходи.

В тёмной комнате блестели багровые пятна, пахло сырым мясом, железом и грязным телом. Как луч надежды, вечерний свет вливался через оставленную открытой дверь. Мужик уселся на прогнувшийся диван и поковырялся в зубах. Осторожно зашёл я в гостиную. Тот не обернулся, а плеснул в стакан голландский джин, наверняка найденный на складе какой-нибудь забегаловки.

У стены напротив лежал мёртвый человек, без ног и без рук. Неловкая поза тряпичной куклы, разодранная одежда, полуоткрытый рот и кровь. Всюду кровь. На стене, куда, видимо, приложилась жертва в первый раз, на полу, столе, подоконнике, даже на люстре. Мужик, всё ещё не обращая на меня внимания, подняв стакан, вяло проговорил:

– За твоё здоровье.

Засосало под ложечкой. Страх и возмущение человеческого естества поднялись во мне одновременно, укрепляясь с каждой секундой. Я боялся задать главный вопрос, но и уйти просто так, оставить всё, как есть, не мог. Сглотнув, я спросил:

– Зачем?

Мужик оглянулся и проморгался, словно от этого я должен был исчезнуть. Но я, болван, всё не исчезал, а он молчал. Трясущаяся рука поднесла стакан к губам. Проливая, он так и не смог сделать глоток и поднялся.

– У меня не было выбора, – по грязному лоснящемуся лицу потекли слёзы, глаза ещё больше покраснели. – Я хотел есть.

Мне нечего было сказать; не думаю, что упрёки и призыв к разумному помогли бы ему. Всё, оставшееся в нём от человека, капало на испачканную дырявую рубашку, на голые ноги и исчезало. Он умоляюще смотрел на меня, оттопырив нижнюю губу, расплывшись в скорбной улыбке. Его редкие волосы, торчащие кости, которых я сначала не заметил, казались мне предостерегающими: мы все обречены стать такими же.

– Пошли со мной, – тихо сказал я, направляясь к двери.

– Не могу. Отсюда нет выхода.

– Есть. Пошли.

Без сомнений я бы отдал ему последний кусок своего обеда, но мой рюкзак пуст, а живот лишь недавно радовался последней пачке макарон. Мне никак не помочь ему, только отвести туда, где есть еда.

– Похороним его? – спросил я, спохватившись.

Мужик молчал, опустив глаза в пол. Я осторожно шагнул в сторону мёртвого.

– Нет, моё! – заревев от голода или от жадности, он почти подлетел к телу, уселся и стал поедать.

– Прекрати, – как можно твёрже сказал я, но мужик не шевельнулся. Он делал вид, будто не слышит и не видит меня. Схватив за плечо, я оттащил его и крикнул: – Перестань, твою мать! Я знаю, что ты голоден. Пошли со мной, и я накормлю тебя.

Огромными глазами он глядел на меня снизу, слёзы снова покатились по лицу, губа оттянулась, изо рта потекла кровь.

Выпачкавшись, дьявольски устав, чувствуя вселенский голод, я сидел около только что засыпанной могилы. Мужик скулил недалеко, боясь, что я снова накричу на него и, даже хуже, изобью. К впалому животу он прикладывал бутылку джина и изредка отпивал из неё, на минуту успокаиваясь. Со времён войны и массового голода я не видел тех, кто был не по собственной прихоти свален в пропасть людоедства.

– Как его звали-то?

Мужик посмотрел на меня, замерев в раздумьях, и едва поворачивающимся языком проговорил:

– Антон.

– Тёзку похоронил, значит. Слышь, а тебя как?

– Во… лодя, – запнувшись, как будто вспоминая собственное имя, ответил он.

– Тут ещё живёт кто-нибудь? – я оглядел рядом стоящие дома с пустыми и молчаливыми глазницами.

– Вроде нет.

Когда тело перестало слишком бунтовать, ноги лучше передвигались, мы медленно пошли в сторону завода. Услышав треск счётчика, Владимир крепче сжал бутылку, втянул голову в плечи и застонал. Не было ни желания расспрашивать, ни времени останавливаться. Дойдя до поворота, я оглянул центральную площадь: тишина и пустота, только ржавые машины, словно кочки, стоят на своих местах. Мужик схватился за меня, как только я ступил на дорогу, и потянул назад.

– Нет выхода.

– Не мели чепухи, пошли.

Дернув за тонкую руку, я вытолкал его впереди меня. Двигаться было невозможно: он упирался, скрипел, скулил, иногда впивался длинными ногтями в мои руки и не желал слушать доводы. Не в силах терпеть его ребячество я закричал, что он навечно останется здесь, среди пустых домов, магазинов, а я буду с радостью в одно лицо есть зажаренную утку. Услышав о еде, он тут же пошёл по дороге, озираясь, чтобы я не обманул, не скрылся, не убежал куда-нибудь.

До моего схрона было ближе, чем до Казармы, но, вспомнив, что Матрос приказал забаррикадировать дверь, едва не впал в отчаяние. Испытывая судьбу, я дважды ударил в дверь и, к невообразимой радости, услышал, как кто-то отодвигал морозильники, щелкнул задвижкой. На пороге стоял Олесь, хмурый и сонный.

– Що ти ни спится?

Он даже не обратил внимания, что пришёл я не один, закрыл за нами дверь, вернул ящики на место и улёгся на матраце под полками. Открыв первую попавшуюся банку, отдал её Владимиру, накинувшемуся на тушенку с жадностью истощённого льва. Я решил потерпеть до завтрака. Заперев дверь между схроном и коридором, мы оставили солдатика сторожить запасы.

14 сентября 1993 г.

– Ты где его откопал? – шепнул Матрос, пока Владимир плескался в душе. – А главное – зачем?

– Не оставлять же его там наедине с недоеденным трупом.

– Тоже верно. А мне его куда?

– Определи на кухню, пусть Розе помогает, откормится – тогда и решай, что делать.

Матрос подтянулся, почесал кончик носа и прижал меня к себе.

– Ладно, разберёмся. Хорошо – ты жив и здоров. Как товарищи?

Найдя новое приключение, я совсем забыл о последних новостях с базы бандитов. Вернувшись в Казарму, ломанулся к Матросу, занятым весьма интимным делом; мы определили мужику место, отдельное от всех солдатиков, и, так и не вырвав из рук бутылку джина, уложили его. Утром, как ни странно, я не слышал, что вокруг поднимались люди, одевались, строились, спускались на завтрак; поднялся, когда парнишки выполняли нормативы, женщины отправились в соседние дома. Пока Владимир спал, умылся, слопал манную кашу без положенного хрустящего хлебца, выстирал одежду. Теперь же нам предстояло вернуть человека к нормальной жизни.

– Товарищи ничего, – хмыкнул я. – Один умер, второй убил, третьего я не видел.

– Вот так да! Первого что ли? А за что убил?

– Откуда знаешь?

– Что знаю?

– Откуда знаешь, что он Первого убил? – сощурился я.

– Как, «знаю»? Я не знаю, я у тебя спрашиваю, – фыркнул Матрос, зажигая сигарету. – Как звали-то мужика?

– То есть как..? Ты спрашиваешь, как звали Первого?

– Да.

– Витю Первого?

Сигарета, только что осиротевшая на несколько миллиметров, остановилась на полпути ко рту Матроса. Он хлопал глазами и, пребывая в непонимании вместе со мной, слегка шевелил губами.

– Мой товарищ, с которым мы раньше ходили, застрелил Витю Первого, – наконец сказал я.

– Ёбушки-воробушки, – присвистнул Матрос, снова стряхивая пепел с так и не приложенной сигареты. – Что они не поделили?

– Личное…

– Ясно, бабу. И да, в следующий раз, когда тебе приспичит привести ко мне самоеда, ради приличия постучись, – он подмигнул, ненавязчиво намекая, что в следующий раз он так благодушно не спустит мою выходку. – Что ты решил?

Я вздохнул. На самом деле в последние дни мне некогда было и подумать о предстоящей вылазке, о том, что несколько часов придётся провести в тяжёлом обмундировании, неудобных противогазе и костюме. Мысленно я проклинал эту затею и считал её ненужной, несовершенной, но, вспоминая о торчащей радиовышке, понимал, что идти всё же придется. Поэтому, когда Матрос задал вопрос в лоб, я не нашёл ни единой причины, по которой могу бы действительно отказать ему. Поэтому я согласился.

– Спасибо, Медведь, – ответил он, хлопая меня по спине.

И снова Казарма вернулась к боевой готовности: солдатики отжимались, бегали вокруг здания, стреляли по мишеням, на время облачались в костюмы, проверяли их целостность, женщины мыли полы, охаживали цветы, помогали Матросу с оборудованием или Розе на кухне. Я, который всё никак не вливался в жизнь Казармы, хотел было пойти к старикам, последний раз взглянуть на них, но решил, что расстраивать их новостью о смерти Дарьи и болезни Веры не хочу. Может, Олег всё же послушает девушку, и они осядут рядом со стариками. Заявившись в столовую, увидел мелькающую спину Владимира, согнутую в три погибели, с торчащими лопатками и в болтающейся клетчатой матросовской рубашке.

– Ну, как помощник? – весело выпалил я.

Роза, краснощёкая, пышная, дышащая силой и счастьем, выплыла из-за угла и, вытирая руки о полотенце, сказала:

– Да ничего, жив-здоров, трудится. Только вот глаза голодные, – добавила она, шепнув.

Я понимающе кивнул и, улыбнувшись, поблагодарил за то, что она не отказалась принять Владимира. Наверное, нужно было ещё и извиниться за негалантное поведение, но я осёкся и решил, что так сделаю только хуже: женщины не любят, когда происходящее в великие минуты любви выходит за дверь комнаты.

За ужином Матрос то вдруг принимался шутить, то затихал и погружался в себя, шаря глазами по тарелке. Я твёрдо кивнул головой, давая понять, что в любую минуту он может положиться на меня. Ненадолго это успокоило его, но перед сном я слышал его шлёпающие шаги, вымеряющие площадь комнаты.

15 сентября 1993 г.

Нас было тридцать. Собравшись у Казармы, выстроившись в ровные ряды по пять человек, мы слушали указания Матроса, но мысленно были где-то совсем не здесь. Казалось, что именно сейчас я попал на фронт, через пару минут нам выходить на поле боя и стрелять по врагу. Но чугунная экипировка напоминала: мы всё ещё в Зоне.

Женщины провожали долгим и напряжённым взглядом. Для пущей скорбности им не хватало белых платков и слезинок, невольно собравшихся в краешках глаз.

Знакомый, уже почти родной, треск счётчиков раздался, как только мы приблизились ко Дворцу. Никто не дрогнул, ничьи ноги не подкосились.

Огромное бело-серое здание встало перед нами, будто великан, сторожащий вход в покои богов. Сотни пустых рам, обращённых вдаль, притихли в ожидании. Даже счётчики, казалось, на минуту замолчали, пока солдатики вскрывали замок на воротах. Матрос топал ногой и буравил неподдающуюся дверь злобным взглядом. Наконец замок, цепи и перекрывающая балка свалились. Растащив створки по разные стороны, парни длинными стройными вереницами вбежали и скрылись в тёмных углах – всё, как методично учил Матрос. Я, как человек невоенный, и он, на правах старшего, вошли в ворота следом, медленно и осторожно.

Бетонный холл, с двух сторон поддерживаемый рядами колонн, тянулся до противоположных ворот. «Уралы», «КамАЗы», «ЗИСы» и «ЗИЛы», оставленные в беспорядке, ржавые и бесколёсные, безоконные и с открытыми дверями, тыкались в стены, в углы, друг в друга. Тишина, раздражаемая предупреждающим треском, давила и внушала мне чувство вины. Будто это я разворотил завод, вывез людей, бросил технику гнить и пригнал сюда других, старых, больных, ненужных.

По приказу Матроса вскрыли вторые ворота. Чёрная, сожжённая, изуродованная земля развернулась перед нами, ступить на неё было страшно и опасно. Слева возвышались остатки здания, взорвавшегося во время аварии, рядом, будто могильные плиты, торчали рассыпанные камни, покорёженные балки и трубы. Думалось, что неведомый исполин отгрыз от него кусок и, почувствовав безвкусность бетона, дабы отомстить за неслыханное оскорбление, наступил на здание, словно на муравейник. Впереди, через опустевшее угольное поле, маячил другой выпачканный корпус завода. Справа, гордая и великая, стремилась к небу радиовышка.

На вышку Матрос послал самых рукастых и мозговитых, солдатиков во главе с белозубым Казбеком отправил в дальнее здание, мы же остались осматривать жертвенное здание. На углу взорванного корпуса значилось, что он по счёту он третий – Матрос хмыкнул, отдавая дань конспирологической логике. Ни балка, ни замок не встретили нас, но войти внутрь с парадного не получилось, сколько бы солдатики ни толкали дверь. Вернувшись к развалинам, мы осмотрели дыру, разделяющую здание почти на две части, и решили попробовать взойти по камням.

– Только осторожнее, – крикнул Матрос первым солдатикам, – кто знает, насколько хорошо они тут всё обустроили, – в сомнении он оглянул главное здание завода.

Щепки, оставшиеся от мебели, сваленные доски, чертежи с аккуратно выведенным корпусом грузовика, одинаковые чёрные телефоны, покрытые пылью куртки, рабочие комбинезоны. Главный вход завалило мебелью и бетоном – разобрать его не представлялось возможным. Осматривая груду трагедии прошлого, на одном из подоконников я заметил фотографию в рамочке. Так непринуждённо и так намеренно она стояла, что я не мог не взять её. Стекло запылилось и местами пошло трещинами; на меня смотрели четыре пары счастливых глаз. Домочадцев какого-то работника нельзя было вынести из разрушенного, фонившего радиацией здания – оставленные испуганной до смерти рукой, они стояли здесь и всё это время беззаботно улыбались, тепло обнимали друг друга.

– Что, «порвалась цепь великая» и шандарахнула по всем? – с грустью сказал Матрос, разглядывающий детские сандалии.

Подняться не было возможности: лестница, развалившаяся на куски, лежала в массе блоков. Снаружи верхние этажи выглядели идентично нижнему. Пока я выводил в тетради корявые завитушки, солдатики разбежались в поисках лестницы, веревки или и того, и другого. Матрос с тревогой в глазах смотрел на здания, вышагивал строевым шагом влево, потом вправо. Его руки в чёрной костюмной перчатке поправляли противогаз, опускались к бокам, складывались на груди и снова совершали вечный круговорот.

– Что-то не так, – сказал он, останавливаясь и глядя на меня из-за мутных и запотевающих стёкол.

– Что?

– Ну, посмотри, – он описал рукой полукруг. – Третий корпус не взорвался сам, а был взорван кем-то извне. Посмотри, посмотри, как лежат камни, – Матрос тыкал пальцем в землю, в порушенную стену. – Если б это было внутри, то пострадала бы крыша или обе стены, и всё бы свалилось внутрь. А тут… – он поднял ладонь к небу. – Как будто кто-то пытался бомбардировать здание. И при том неудачно.

– Зачем?

– Если б я знал. Да и потом, чему тут взрываться? Мелу и чертежам?

– А если они из урана?

– Мне не до шуток, Медведь, – бросил Матрос.

Солдатики, вернувшиеся из вышки, с радостью сообщили, что смогут наладить связь, и отдали нам шесть раций, две оставив при себе. Сашко, инженер с многовековым стажем, назначенный Матросом главным в маленькой команде рукастых и мозговитых, хотел было вернуться вслед за солдатиками на вышку, но остановился и шёпотом сказал:

– …Такое ощущение, что они просто бежали от чего-то. Бумаги наверху свалены как попало, вещи разбросаны, а каналы толком не отрубили: просто заморозили.

– Если что найдёшь, сообщи, – Матрос пару раз постучал пальцем по рации. – Вот тебе бабушка и Юрьев день…

Сидя на чёрной земле, я не чувствовал ни холода, ни тепла, словно температура вовсе не опускается ночью до нуля. Кое-где я разглядел крохотные тоненькие жёлто-коричневые травинки, робко пробивающиеся сквозь плотную резину почвы. Ещё несколько сотен лет, и земля придёт в себя, обновится, и, может, здесь вырастут деревья, не хуже, чем там, за воротами. Взяв в ладонь горсть земли, я не рассмотрел ничего, кроме пыли, угля и сухих комков. Неловкое движение превратило её в труху, и лёгкое пыльное облако растворилось, медленно оседая на землю.

С лестницей, верёвкой, свёртками бумаги стройным рядом вернулись солдатики из главного корпуса. Пока они пытались закинуть верёвку на второй этаж, пока Матрос, борясь с запотевающими стёклами, рассматривал принесённые чертежи, над нами собрались посеревшие тучи, тяжёлые и грозные.

– Ты видишь здесь четвёртое здание? – спросил Матрос, переворачивая план.

– Нет, – с сомнением я оглянул территорию завода.

– А он есть, – он вздохнул, будто силы оставили его и больше не для чего было идти вперёд. Усевшись рядом со мной, глядя на старающихся солдатиков, он сказал: – Мне всё кажется, что я бьюсь башкой в глухую стену. И ведь я знаю, чёрт возьми, знаю, что никто мне не ответит, но всё равно стучусь, разбиваю кулаки в мясо, а толку – нет.

– В тот день, когда мой товарищ пристрелил Первого, бандиты шли на завод. У них не было костюмов, не было противогазов, но Первый, видимо, знал, что на заводе они есть, и всё уговаривал своих пойти за ним, – я вздохнул. – Но в Олеге взыграла гордость и справедливость…

– Какая ж ты скотина, Медведь, – прошипел Матрос. – Почему ты всегда так поздно всё рассказываешь?

– Ты и не спрашивал.

– Иди в пердолину, – если б лица не стягивал противогаз, он бы обязательно сплюнул на землю. – Но спасибо, что хоть вообще рассказал.

– Сам иди туда.

Он развернул чертёж. Правда, помеченные на нём корпуса, радиовышка, два дальних склада, прилегающих к третьему корпусу, больше напоминали план местности, чем карту. Здания обозначены номерами, рядом с каждым значится его характеристика: «1 – главное здание, реестр, бухгалтерия, директория», «2 – полигонная зона», «3 – инженерно-статистический корпус», «4 – механический корпус, токарная, конвейер». Матрос приглушённо свистнул. Судя по плану, второй и пока ещё неизвестный нам корпус располагался в самом центре, сразу после ворот главного здания – но ничего этого не было: ни камешка, ни таблички, ни дорожки – только голая выжженная земля.

– Товарищ Матрос, – солдатик вытянулся в струнку, обращаясь к старшему. Для полной военной гармонии не хватало приложенной к виску руки, но Матрос почему-то никогда не просил ребят отдавать ему честь. – Подъёмная лестница готова к использованию.

– Молодцы, орлы! Вперёд, что смотришь на меня? – шикнул он солдатику, поднимаясь.

Кряхтя и поскрипывая, я встал вслед за ним. Всё-таки годы дают о себе знать. По одному солдатики забирались наверх, помогали товарищам не сорваться, поддерживали за руки, за ноги. Кто-то крикнул, чтобы больше не поднимались: пол треснутый, того и гляди обвалится. Парни шастали от стенки к стенке, показывали какие-то вещи, самые обыкновенные: шапки, сапоги, пустые папки, поблёклые плакаты с головой бородатого, но лысого мужчины, цветочные горшки и линейки. Матрос отозвал их и, помогая солдатикам спускаться, хлопал каждого по плечу.

Поглядев на вышку, он скомандовал отправляться к дальнему зданию. Стройной вереницей парни двинулись к указанной цели.

Четвёртый корпус, отмеченный как собственно завод, где штампуются детали и собираются грузовики, встретил нас огромным полупустым помещением. Конвейерные линии, безмолвные, опустевшие, стояли в несколько рядов, между которыми могли поместиться не только два человека, но и груженные запчастями тележки. Казбек с солдатиками, обшарив главный зал, давно бродил по кабинетам, рассматривал бумаги, переворачивал книги. Заметив Матроса, он, блестя на этот раз только глазами, подскочил к нему и выпалил:

– Товарищ Матрос, что-то здэсь нэчисто, что-то здэсь нэчисто.

– Знаю. Что нашёл?

Он протянул желтоватую бумагу, обугленный край которой осыпался на пол.

«Товарищ!

В который раз прошу Вас, не забывайте выключать свет и кислород. Им неважно чем дышать, а нам проблемы не нужны.

Будьте сосредоточены, здесь Вам не курорт. Подобная выходка – и предложение о Вашем увольнении у главначзавода!»

Матрос посмотрел на Казбека, в растерянности пожавшего плечами, и, поворачиваясь ко мне, сказал:

– Кому «им»?

Он ещё раз перечитал записку, сложил её в рюкзак и вышел из кабинета. Деревянные столы, шкафы, тумбочки, полочки, кожаные и металлические кресла, горшки с превратившимися в труху растениями, портреты со статными усатыми и броватыми мужчинами, оставленные куртки, пальто, покрывшиеся пылью туфли с острыми носками и недлинными каблуками, брошенные в спешке сумки и портфели, откуда торчали зонты, расчески, записки со списком покупок. Попадались пустые папки, иногда в тетрадях, исписанных датами и выпущенными моделями грузовиков, попадался пепел, вываливающийся на нас, – мы не успевали ни о чём подумать.

25 сентября 1993 г.

Кто-то из солдатиков позвал нас. Подвал, неподсвеченный, глухой, узкий, заканчивался запертой дверью, не обозначенной ни на одном плане эвакуации. Спустя несколько тщетных попыток выломать дверь всё же удалось. За ней продолжался коридор, но бетонные стены сменились металлическими пластинами, покрытыми памятками, правилами поведения в аварийных ситуациях, предупреждениями. Туннель, тёмный, сырой, вывел к тяжёлой бункерной двери, открывали которую в несколько заходов, по очереди, постоянно отдыхая.