Дневник Большого Медведя

– Шоб ти провалился!

– Рядовой Прохарчук! – разносилось по всей Казарме. – Выйти из строя и повторить то, что ляпнул ваш поганый рот!

Солдатики замирали, сжимались и, ловя злобный взгляд Матроса, отворачивались, возвращались к своим нормативам. Олесь снова бежал вокруг здания, Матрос снова качал головой и отдавал новые распоряжения.

Обед отодвинулся, ужин не наступил вовсе. Когда солнце только-только зашло за горизонт, небо покрылось лёгкими красноватыми облачками, в Казарме наступила тишина: солдатики, уставшие и полуголодные, спали, как младенцы. Матрос, куривший у открытого окна, вздыхал:

– Вот что мне делать?

С той минуты, как я зашёл к нему, он трижды задал этот вопрос, но ответ на него так и не получил. Почёсывая бритый подбородок, он смотрел на соседние дома, в отдельных глазницах которых блестели лампочки. Пепел, неаккуратно падающий, прилипал к его куртке и тыльной стороне ладони. Иногда Матрос замечал его и стряхивал, оставляя серый след.

– Вот что мне делать?

– С чем: с вылазкой или Олесем?

Он махнул рукой и, глядя на карту, помигал.

– Вылазку теперь придётся отложить. А Олеся посажу на хлеб и воду – будет знать, как зубоскалить у меня!

– Почему отложить? Ты же сам хотел первого числа выйти, ещё кричал, что, мол, Первый явится туда первым, а ты себе не простишь.

– А что ж я сделаю, если в этих костюмах ходить невозможно?

– Раньше надо было думать.

– «Думать-думать». А ты-то вообще думаешь? Мы из-за тебя чуть не сдохли.

– Не понял.

Матрос фыркнул, сбросил пепел и, всё ещё глядя на чернеющее небо, проговорил:

– Искали мы хорошую машину на ходу, чтобы и всё влезало, и по грязи ничего было. А тут – только ржавые легковые да маршрутное. Мы нашли за зданием госархива приличный такой агрегат, большой, почти целый, а тут бандиты выползли, сволочи базарные, – он выбросил сигарету в окно и вздохнул. – Послали подальше, мол, их это «КамАЗ», а нам тут делать нечего; я предложил было одолжить ненадолго, а потом подумал, что своё есть своё. Стволом угрожали, до соседнего здания вели на мушке, словно каторжных каких. Уже ночью мы с Казбеком пробрались к ним на зады: стоят три грузовика, все равны как на подбор. Повезло, что какой-то балбес забыл ключ в зажигании.

– Значит, вы украли «Урал» у бандитов? – не веря своим ушам, спросил я.

– Делать было нечего: пустые руки делу не подмога. Да и потом, время подходило, раздумывать некогда.

– Так а я тут при чём?

– Это ты вспомнил про бункер перед вылазкой, – плевался Матрос, едва сдерживая гнев. – Всё нормально было б, если б не ты! Всю операцию коту под хвост подвёл.

– Как же, нормально, подохли бы там, вдруг что.

– Да что там может быть? Одни обломки и радиация.

– А что же ты мылишься туда? – хмыкнул я.

– Так, может, не только обломки ещё остались там. И вообще, чтобы не гадать, нужно сходить и узнать.

Он протянул мне ладонь, но, держа в своём озлобленном мозгу, что вот уже третий раз Матрос срывается на меня, я молча поднялся и вышел из кабинета.

6 сентября 1993 г.

Представляю, что кричал Матрос, когда увидел, что кровать моя пустует, тарелка с завтраком полна, а место в оружейной занял другой солдатик. После нашего разговора я вернулся домой и долго не мог уснуть: в голове крутился вопрос: почему же Матрос так поменял своё отношения ко мне? У меня не было никаких глобальных секретов, стоящих ему или солдатикам жизни, я всего лишь забыл рассказать о бункере. Память человеческая – ненадёжная вещь: ты доверяешь ей всё, а остаётся лишь то, о чём всю жизнь помнить не хочется.

Солдатики на славу залепили дверь магазина, и теперь единственный проход был только со стороны Казармы, куда я не планировал возвращаться в ближайшее время. Пришлось шататься по другим местам. В крохотном магазинчике на западной стороне я столкнулся с мужчиной. В помятой куртке, пыльных кроссовках, со скособоченным рюкзаком, он устало улыбнулся и, будто защищая свой улов, держался ко мне спиной. Под глазами легла глубокая синева, тонкие, костлявые пальцы дрожа складывали банку за банкой. Закончив наполнение, он повернулся ко мне, поднял указательный палец, как будто хотел покрестить им, выдавил улыбку и вышел. Пока мы с пеной у рта пытаемся доказать свою правоту, в маленьких комнатках сидят одинокие, голодные и больные люди. Могу ли я им помочь?

Выбравшись на улицу, я осознал, что совсем ничего не взял и что теперь не пойду к старикам, как того хотел. Почему-то – может, во всём виноват этот мужчина – на глаза навернулись слёзы и впервые я почувствовал, как сильно скучаю по Ивану Ивановичу. Столько времени прошло с тех пор, как мы покинули его дом у озера, и пусть изредка я вспоминал его, но не делал попыток прийти к нему, рассказать, чего я достиг, спросить про выкопанную картошку, выпить чаю из самовара, посмотреть на озеро в закате.

Вернувшись, я обнаружил записку на двери, в ней Матрос просил и приказывал вернуться в Казарму, назначая дату вылазки на 15 число. Поддаваясь волне равнодушия и усталости, я скомкал бумажку и выбросил её.

7 сентября 1993 г.

Громкий тяжёлый стук в дверь разбудил меня. В семейных трусах, с заспанными глазами, я открыл дверь и впустил Матроса, осунувшегося, ещё больше поседевшего. Молча разогрел чайник, плеснул в две кружки крепкого чаю и радушно пригласил гостя к столу.

– Слышь, Медведь, прости меня, – панибратски проговорил Матрос, уставившись в кружку. – Муха меня укусила.

– Что-то уж больно часто она стала кусать тебя.

– Знаю, но и ты, чёрт возьми, должен меня понять, – взвился он и снова сгорбился. – Тебе что – пришёл-ушёл, а я за них, за каждого, отвечаю.

– Отвечай, а за меня не надо, и вешать на меня трупы тоже… не надо. Я не просил воровать у бандитов. Может, ничего этого не было бы, если б между нами была связь.

Матрос удивлённо взглянул на меня и, призадумавшись, отпивая чаю, обжёгся:

– Ах ты ж..! Вот ведь зараза! Связь, говоришь? Дело хорошее, вот только без радиовышки нам её не устроить.

– Есть ли она здесь вообще?

– Есть, – кивнул Матрос, – в центре Зоны.

И так, и эдак приходится идти к этому заводу, возвышающемуся над всеми зданиями в Зоне. Я вздохнул и, прикончив завтрак, вернулся в комнату.

– Ты идёшь с нами? – неуверенно спросил Матрос, глядя на меня, одевающегося, собирающего рюкзак, сворачивающего матрац.

– Не обижайся, Матрос, но я не могу ничего обещать. Я ухожу сегодня, успею ли вернуться – не знаю.

– Что за чёрт тебя дёрнул? – цокнул он.

– Разыщу старых товарищей: давно не виделись.

– Может, они умерли давно, а ты прёшься через всю Зону.

– Может, и умерли, – согласился я, но внутренне протестовал и бушевал. Неизвестно отчего только сейчас хочется бросить всё и всех и уйти куда подальше. Поэтому я, уже готовый, стоял у выхода и глазами молил Матроса выметаться из квартиры.

– Нужно оно тебе?

– А тебе? – буркнул я. Но вопрос мой странно подействовал на мужика: он потупился и молча выбрался на лестницу.

Он проводил меня до Казармы, я попрощался с Розой и некоторыми солдатиками, стоявшими на крыльце. Матрос хлопнул по плечу в знак прощания и с надеждой на моё возвращение улыбнулся.

Уже после полудня подходил я ко Дворцу и почти повернул ко дворам, как заметил чёрную толпу, движущуюся со стороны восточной объездной. Как только она приближалась к заводу, тут же, словно отдёрнутая от огня рука, шарахалась в сторону. Спустя пару прерывистых переходов она скрылась за домом. Любопытство было не просто сильным, а непреодолимым.

Подобравшись к зданию как можно ближе, я услышал медленное и тихое щелканье счётчика, которое разрубил громкий голос.

– Ну и чё? Нахера мы сюда припёрлись? – кто-то шумно сплюнул на разломанный асфальт.

Ответа не последовало, но послышались удары и кряхтения. Выглянуть со стороны дороги было бы рискованно, поэтому я обошёл дом с восточной стороны и присел за дикими кустами шиповника. У подъезда, где лежали выдернутые перила, сломанные ступени, стояли бандиты в тёмных куртках и порванных тельняшках. У каждого в руке сжато ружьё, за поясом спрятаны ножи, да и в рюкзаках наверняка имелся не один патрон, не одна граната. Склонившийся над землёй, аккуратно прикладывающий рукав к кровавому носу мужчина злобно оглядывал подельников, но выступить против не решался.

– Ещё есть у кого-нибудь вопросы? – раздался голос Вити Первого.

Толпа закачала головами, неловко потопталась.

– Всё, пошли.

Он двинулся в сторону завода, но бандиты стояли на месте в нерешительности, не зная, было ли это хорошей идеей. Мужчина с разбитым носом уселся на асфальт, достал бинт и, не разворачивая его, целым куском приложил к кровавому фонтану.

– Чё встали?

– Витя… ну, это… – кто-то проблеял в толпе.

Первый, играя желваками, сжав кулаки, вернулся к своим и пробурчал:

– Что «Витя»? Что? Мы всё обсудили, в чём проблема, мать твою?

– Ёлки-палки! Да тут сквозит, как в ядре атомной электростанции!

– Чё? Кто там такой смелый выискался?

Из толпы широких плеч, ссохшихся лиц и угрюмых взглядов вышел Олег, сплёвывая на землю. С секунду продолжалась безмолвная битва гордости и непокорности.

– Глоточек радиации твоей тугодумной башке не повредит, – бросил Витя, отворачиваясь и собираясь снова двинуться в путь.

– Моей? Чья бы корова мычала.

– Ты ж, сучара… Я тебе покажу прелести жизни, – оскалился Первый, замахиваясь на Олега.

Но тут случилось нечто, чего не ожидал никто. Кулак так и не достиг своей цели, а завернулся за спину хозяину и злобно дергался, сжимался и краснел. Витя плевался в оскорблениях.

– Мы, конечно, зайдём туда, – миролюбиво ворковал Олег над ухом бандита, – но если кто сдохнет, ты будешь виноват. Тут и так уже достаточно наглотались.

– Кому ты указываешь, мразь?

Рука Первого поднялась ещё выше: он застонал и запыхтел, словно огнедышащий дракон. Олег отпустил запястье и, пожав плечами, отошёл от бандита. Красный, как рак, Витя поправил куртку, оглянул всех злобным и осуждающим взглядом и снова направился к заводу. Но толпа так и не двинулась.

– Может быть, мне ещё красную дорожку вам постелить? – крикнул он, двигая руками, будто лакей. Плечо, верно, саднило – он скривился.

– А, может быть, ты пойдёшь на хер? – выпалил Олег, доставая из-за пояса пистолет и целясь в лоб бандиту.

Витя расхохотался. Злость и недовольство куда-то улетучились, на их место пришло нечто другое, сродни опрометчивости.

– Застрелить меня думаешь? Ни черта у тебя не получится, ублюдок. А даже если это чудо произойдёт: позади стоят мои ребята, которые отправят тебя следом за мной, – он хитро улыбнулся.

– Нет больше никаких «твоих» ребят, и кончай строить тут диктатора.

– Ох, защитничек выискался! А ты что сделал, чтобы нам жилось хорошо?

– Ничего. Но я и не делал никому плохо: не убивал, не избивал, – Олег кивнул в сторону мужика, всё ещё держащего у носа кровавый бинт, – не насиловал и не отнимал последнее.

– Какой же я поганый человек получаюсь! – Витя снова захохотал, убирая руку за спину. Не нащупав там ничего, он замер и внимательно посмотрел на целящегося. – Какая же ты тварь.

– Возможно, но ты сам виноват.

Спросить, в чём же его вина, Витя не успел: среди свалившейся на площадь тишины прогремел выстрел, по лицу потекла кровь. Словно кукольное, тело свалилось на землю в неудобной позе: ноги подогнулись, руки раскидались по сторонам. Толпа замерла. На площади как-то вдруг стало тихо. Почувствовав отвратительный железный запах, схвативший желудок, я освободился от завтрака. Мужики обернулись в мою сторону, всё ещё пребывая в недоумении и страхе.

– Вылезай! – скомандовал Олег, отбрасывая пистолет в сторону Вити.

На трясущихся ногах, с кружащейся головой я поднялся и вышел к подъезду. Сначала показалось, что Олег меня не узнал, но он тут же крепко прижал к себе, разглядев в длинной бороде и усах знакомые черты.

– Медведь! Ёлки-палки, вот так встреча!

8 сентября 1993 г.

Это странно и неловко – идти среди тех, кто с первого взгляда невзлюбил тебя, с осторожностью следил за каждым шагом, готов был прирезать в случае чего. Окружённые горсткой бандитов, я и Олег дошли до их базы; мужики разбрелись по комнатам, всюду слышались шёпот и бурчание, но понять, о чём они думают, было невозможно.

Олег, попросив своих забрать тело Вити Первого, вырыл ему яму за стоянкой, смастерил крохотный столбик с табличкой.

– Пусть покоится там, где ему и следует.

– Так что между вами случилось?

Поставив на стол бутылку водки, разложив соленья и открыв шпроты, Олег всю ночь рассказывал, что с ним было.

Не очень хорошо попрощавшись со мной, он дошёл до десятиэтажек, некоторое время жил там, но чувствовал себя не в своей тарелке: вокруг семейные, а он – один. Повезло ему встретить двух девушек, Дарью и Веру; с ними он и бродил везде: сначала по западной стороне, потом по восточной. А потом одна предложила вернуться к старикам, поселиться в домике, выращивать картошку с морковкой, даже завести кота, если попадётся где-нибудь. Но Олег запротестовал и каким-то необъяснимым чудом оказался завербован в строй бандитов. И он всё время держался особняком, отказываясь выполнять приказы или перекладывая их на кого-то, что первое время лишь забавило Витю, после стало же больше и больше раздражать. Первый терпел, а потом, когда Олега насильно послал на север, дав никому не нужное указание, взял девушек себе.

– Ни хрена я не делал для него, – цокнул он. – Вот он и злился, ё-моё, думал, что сможет сломать меня. И сломал ведь, сволочь такая. Знал, что в девчонках этих – моё слабое место. Дашку жалко – она послабее Веры: умерла, когда урод этот… избил и изнасиловал её. А за что? – спросил он, глядя на меня. В уголках глаз собрались слёзы, но Олег запрокинул стакан, и слёз как ни бывало. – За то, что я, дурак, не прогибался под него! Где справедливость, скажи?

Я молчал и закусывал ядрёным огурцом.

– Вернулся, Вера только раз на меня посмотрела и ни слова не сказала. Ёлки-палки, как же я перед ними виноват: гнул свою линию и слышать не хотел, чего они там щебетали. Понимаешь?

Понимать-то я понимал, хоть и не говорил ему ничего. Он, будто больной в горячке, оглядывал стены, тяжело, жарко дышал и снова опускал губы в водку.

– Надоело, ё-моё, надоело слышать, как он сначала заманчиво врёт с три короба, вербует всех и каждого, и начинается: бьёт баб, мужиков, орёт на них; одному вон ногу сломал, другому палец отрезал. Хотя что там, это – цветочки, – хмыкнул Олег. – Убить для него – плёвое дело. Недавно поставил своих во дворе и приказал расстрелять, будто мы не в Зоне, а в Освенциме каком. А за что? За то, что кто-то угнал у него грузовик. Все спали, никто и знать ничего не знал.

Олег вздохнул, горько и прерывисто. На душе стало гадко и мучительно; на чьей совести лежит смерть невиновных? На моей? Матроса? Вити Первого? Или на всех? Никогда не знаешь, чем могут обернуться твои благие намерения: где-то прибывает, где-то убывает. Но не этого я хотел, не мечтал я, чтобы свои убивали своих.

– Руки трясутся, как вспомню, что это я нажал на курок, – Олег посмотрел на ладони. – А надо было? Ё-моё, а если я сделал только хуже? Господи, Дашка, Вера, простите меня!

Голова его упала на руки, плечи заплясали от рыданий. Через минуту он успокоился, но не поднялся. Я уложил его на кровать, на всякий случай забрал с собой нож, лежавший на столе, и вышел из комнаты. В коридоре стояла тишина, чёрная, плотная. Подойдя к окну, услышал далёкое посвистывание одинокой птицы. Небо медленно натягивало на желтевший край тёмную блестящую мантию. Отсюда была видна радиовышка, как великан, широко расставившая ноги и гордо возвышающая над всем. А мы, маленькие, глупые, жадные, всё грызли друг другу глотки, ссорились из-за отобранной игрушки и никак не могли прийти к соглашению.

Всю ночь мне не спалось, да и лечь особо негде было: бандиты неприязненно смотрели, долго и с горящей злобой провожали меня. Я побродил по этажам госархива и обнаружил, что хаос, царивший в первое наше посещение, исчез, словно его не бывало. То ли Витя Первый обеспокоился мнением приходящих к нему людей, то ли нашёл в этих бумажках нечто такое, чем делиться ни с кем не собирался.

Утром, пока Олег ещё спал, я аккуратно вызнал у мужиков, что за Верой установлен особый уход: после сцены ревности, повлёкшей за собой избиение, девушка не могла ни встать с постели, ни говорить. Две старушки, назначенные заботливым приказом Первого, день и ночь сидят в её комнате и бдят, словно наседки. Дарьина могила скрывалась в кустах, над ней не торчала табличка, не лежал опознавательный камень странной формы: ничего, кроме тёмной, перекопанной земли, не указывало на захоронение.

– Сам всё сделал, – сказала одна из старушек, проводившая меня к месту, – тихо и аккуратно. Кажный день приходил, прощения просил. Ты не думай, человек он хороший, гордый только; пожалеть его надо.

Сначала я не понял, о ком – о Вите или Олеге – говорила женщина, но потом вспомнил, что несчастного Олега Первый сослал на север и тот вернулся уже после похорон. Я благодарно кивнул и сжал её сухие руки.

Завтраки бандиты делили в своих комнатах: коридоры пустели, двери запирались, а за ними то и дело шуршали пакеты, плескалась то ли вода, то ли водка. Мутные глаза Олега раскрылись, когда мужики выбрались из комнатушек и разошлись кто куда. Он, с глубоким, сотрясающим всё тело вздохом, поднялся, умылся, отказался от моего предложения поесть и выкарабкался в коридор. Слегка пошатываясь, он дошёл до двери в конце коридора и, помедлив, осторожно постучался. В небольшом зазоре показалась старушка.

– Как она? – шёпотом спросил Олег.

– Спит. Я пока ничего не говорила.

– Пусть. И не надо.

Дверь бесшумно закрылась, плечи Олега опустились. Он подошёл к окну, распахнул створки и вдохнул осенний, с примесью дождя и опадающих листьев, воздух.

– Куда ты теперь пойдёшь?

– Хочу навестить Ивана Иваныча, – ответил я, глядя на ползущие тучи.

– Некого там уже навещать, – отрезал он. – Пока шатался на севере, решил зайти к нему, а он уже кони двинул. Не соврал старик: не долго жил здесь. Зато хоть на озеро поглядел.

– Ты… похоронил его?

– Да, – хрипло сказал Олег, отворачиваясь. – Практики в этом – во! – он провёл большим пальцем по горлу.

Известие о смерти Ивана Иваныча ничуть не удивило меня, где-то в душе я знал, что его давно нет среди нас, а потому мне нечего бояться его осуждающего мои действия и решения взгляда. И даже так я чувствовал, что мне надо покинуть эту часть Зоны, уйти подальше от Казармы, на время забыть обиду, принять, что товарищ – убийца, что сам я нисколько не лучше его.

– Я всё равно хочу попрощаться с ним.

– Что ж, иди, уважь старика.

– Ты что будешь делать теперь?

– У меня одна забота – Вера, – почесал он подбородок и вздохнул.

– На восточной горке живёт пара стариков: они ждут её.

– В Мирном-то? Знаю: там же я их и встретил.

– Ты что ли назвал его так? – вспомнил я, как окрестил здание солдатиков Казармой и как все зацепились за это название.

– Ё-моё, там же на входе табличка есть: «Добро пожаловать на территорию огороднического товарищества «Мирный». Моих изобретательных мозгов хватает только на худшее.

Олег не попрощался со мной, когда я сообщил, что ухожу. То ли не унимается совесть и заглушает другие проблемы, то ли он чувствует, что мы ещё не раз встретимся.

9 сентября 1993 г.

Дойти до домика Ивана Ивановича я не успел: ночь свалилась раньше, чем ожидалось. Привычка ночевать в чужих домах совершенно исчезла за три месяца жизни в собственной квартире; ворочался и боялся, что сейчас кто-нибудь ворвётся, пристрелит меня, как собаку. Уснул лишь под утро, а поднялся намного позже рассвета, медленно позавтракал и вышел, когда солнце стояло в зените.

Собиравшийся со вчерашнего дня дождь наконец разрешился и закапал по сухому разваливающемуся асфальту, по растрескавшейся земле, по желтеющим и краснеющим листьям. Шлёпая по лужам и перемешивая грязь, я добрался до домика.

Запустение, уныние и сиротливость поселились в этом крохотном уголке Зоны. Теперь почти на каждом шагу кто-то встречался: чья-то голова высовывалась из окна, кто-то выходил из магазина с полным рюкзаком, на чудом уцелевших лавочках молча сидели по двое и смотрели вдаль замороженными глазами. А здесь, на невысокой горке, в лучах вечернего солнца, у домика с покосившейся крышей и в который раз заросшим огородом воцарилось одиночество.

Отыскав могилу, я присел рядом и, протерев табличку, почерневшую у краёв, вздохнул. Теперь казалось, будто сделал всё, что мог, будто я выдохся, использовав десять вторых дыханий, прикладываясь вовсю, будто я – затёртая, потерявшая всякий цвет резиновая прокладка. Больше мне не к чему стремиться. Впереди ничего не ждёт.

– Здравствуй, Иваныч, – тихо произнёс я, обращаясь в пустоту. – Вот и блудный сын вернулся.

Блестящие листья зашелестели, разбрасывая холодящие капли. Почти севшее за горы солнце выбрасывало желтоватые, оранжевые, румяные лучи в небо.

Почему-то мне думалось, что я сказал совершенную правду: по крупицам, по мельчайшим частицам он взращивал меня, почти старика, почти мертвяка, видевшего многое, но, как оказалось, ни черта не знающего об этой жизни. Был ли бы я всё таким же беспечным и бездумным, если б меня положили в соседнюю палату к умирающему старику? Написал бы я хоть строчку в этот дневник, добродушно отданный мне Степаном? Иногда так хочется швырнуть эту синюю, запачканную глупыми мыслями и непутёвыми словами тетрадку, растоптать, сжечь её, но понимаю, что никому нет до неё никакого дела: все примирились с тем, что я, как летописец, заглядываю им в рот и дословно вношу выброшенные на ветер слова. И всем будет совершенно неважно, уничтожу ли я написанное или сохраню. Точно так же, как неважно тем, кто придумал изменить нас, нашу судьбу, кто закрыл за нами ворота, кто не дал нам ничего, кроме пустоты.

Как жить, когда единственная звезда, ведущая тебя вперёд, погасла? Как быть и к чему теперь стремиться, куда тыкаться в кромешной тьме непонимания и слабости? Зачем мы до сих пор существуем, зачем Матрос всё придумывает новые и новые задания, отдаёт громким голосом приказы, зачем старики крутятся около посаженной картошки, зачем семейные тащат в дома диваны, пушистые ковры, сковородки? Зачем я всё ещё жив и куда-то иду, зачем всё ещё переворачиваю страницу за страницей и никак не поставлю последнюю точку в моём путешествии?

10 сентября 1993 г.

Иван Иваныч хотел, чтобы мы жили здесь так же, как там, за воротами. Чтобы у каждого была семья, свой дом, куда приходишь и с наслаждением сбрасываешь ботинки, заваливаешься на бок и храпишь до утра; чтобы у каждого была краюшка хлеба, баночка тушёнки, чтобы хоть изредка можно было умыть лицо чистой водой. Такое простое и понятное счастье – но дано ли оно нам? От кого оно зависит? От меня? От Матроса? От Олега? Или от всех и каждого?

Иван Иваныч хотел, чтобы свобода и уважение сосуществовали друг с другом, чтобы ошибки, совершённые по ту сторону баррикад, не повторялись здесь, на этом крохотном клочке земли. Мы, словно колонизаторы, должны были начать всё с чистого прекрасного листа, установить свою, не похожую ни на что до сих пор власть, уничтожить неравенство и жить общим трудом и общим счастьем. Да, должны были, но этого мы не достигли. Всё пошло, как там: смерть, кругом смерть, диктатура смерти и господство смерти. Мы едва не возвели над собой кровавую власть в наколках. Но, даже уничтожив её, не уверены, а правильно ли мы поступили: может, это и был путь Зоны, по которому ей суждено было идти? Что если на место Вити Первого придёт Роман Второй, такой же безразличный ко всему, жестокий и эгоистичный? Что нам делать, как спасаться? Брать в руки его же оружие и брать на душу его же грехи? Того ли хотел Иван Иваныч?

Как странен и невозможен человек! Я, обыкновенный сантехник, букашка, ещё вчера советовал хозяйкам быть бережнее, менял трубы и ремонтировал сливы, а сегодня рассуждаю о власти и великом или изуродованном будущем Зоны. Как я изменился! Но изменился ли, или я всегда был таким, а оно лишь спало во мне? Скажет ли кто-то мне, стал я хорошим или плохим? Да и можно ли измерять этими величинами?

11 сентября 1993 г.

Покинув домик Ивана Ивановича на рассвете, я лесом отправился до домов, но едва не потонул в болоте. Без сапог и опоры я разом окунулся по колено, и только тоненькое деревце, спасительно склонённое в мою сторону, помогло выбраться. Обойдя трясину, вспомнил о Степане, скрывшемся в лесу и, видимо, до сих пор не попадавшемся никому на глаза; лес таит немало ловушек и секретов.