Дневник Большого Медведя

– Чего ты? Из-за утреннего? Перестань, я всего лишь подшутил. Понимаешь, – хмуря седые брови, затянулся он, – мне важно держать дисциплину. Установить здесь порядок и всегда-всегда держать его. Как в казарме, ты сам говорил. Но ты человек чужой здесь, и я тебя заставлять не буду.

– Рад, что ты понял.

Покончив с завтраком, великодушно отблагодарив Розу, поймав её пресчастливую улыбку и поднявшись, я собрался в путь: оставил под кроватью сапоги, тяжёлые и толстые вещи толкнул в тумбочку. Ребята, высокие, плечистые, на вид здоровые и живые, ждали меня внизу. У всех: за спиной – автомат, на бедре – нож и пистолет, на голове – берет чёрного цвета, в глазах – полупогашенный фонарь.

Мы двинулись между домами на запад. Ребята молчали, Матрос изредка посапывал и кряхтел. В казарме особо не замечалось, что он прихрамывает на правую ногу – видимо, боевая рана, – а на улице плечи его волнами качались вверх и вниз. Ближе к проспекту мы услышали грохот, а потом увидели мчащийся по дороге «КамАЗ», тот же самый, что встретился мне по дороге в эту часть города.

– Вот нихрена себе… – выдохнул Матрос. – Где этот гад нашёл такую красавицу?

– Знал, где искать, – высказался один из ребят.

Грузовик скрылся в дали улиц, оставив толстые кривые дорожки грязи.

– Ну, ничего. Мы тоже кое-что красивое найдём.

13 мая 1993 г.

И Матрос не соврал. В подвале, в закрытом хранилище магазина нас ждали нераскрытые коробки с противогазами и защитными костюмами. Как будто кто-то специально положил их в этот неприметный магазинчик почти на самом краю города. Несколько коробок мы перетаскали ещё вчера, оставшиеся ожидают своей очереди сегодня. Но чувствую, как ломит спину и руки: старость даёт знать о себе. Поэтому ребята отправились в магазин без меня, прихватив с собой ещё кого-то.

Матрос, конечно, рад такой необычной и нежданной находке. Наверное, в его голове родилось множество планов: по спасению всех в Зоне, по её повсеместному освоению, по достижению территорий, недоступных без обмундирования. Я могу приукрашивать и выдумывать, но все видели, как загорелись его глаза, когда мы открутили крышку и несколько пар пустых стеклянных дыр уставились на нас.

Роза накормила нас, как она окрестила, «добытчиков», макаронами странной вогнутой формы с рыбными консервами и чаем с неизвестно откуда взявшимся мёдом. Слегка пригубив напиток, я едва не заплакал: перед глазами появилась бабушка, кудахчущая о «бедном милом Антошке», который ни в какую не хочет принимать лекарства. Она часто делала молоко с мёдом, когда кашель захватывал меня, но я упорно отказывался пихать в себя круглые гадкие таблетки. Сладкий, слегка пряный запах влился в меня, взволновал и тут же успокоил. Ребятня с не меньшим наслаждением распивала чаю, но, в отличие от меня, попросить добавки не решилась.

– Налей ему: заслужил, – улыбнулся Матрос, подмигивая мне.

Я ничего особенного не сделал, но, видимо, тем, что обошёл почти всю Зону, удостоился внимания этого солдата. Он добродушно, как старого товарища, хлопнул меня по плечу.

14 мая 1993 г.

Вот уже две ночи я провожу в казарме Матроса. Ловлю себя на чувстве, что мне хорошо здесь: тепло, сыто, приятная компания, безопасно. Вечером разговорились: я рассказывал о своём небольшом приключении, ребята поведали о нелёгкой судьбе и постоянных утратах. Странно, что меня слушали не перебивая, с некоторым упоением: я совершенно не умею рассказывать, постоянно сбиваюсь, повторяюсь; да и потом, что это за правда, переданная устами очевидца? Всего лишь ложь, страшная сказка.

Планы Матроса нисколько не удивляют меня: найти как можно больше провизии, одежды, оружия, чтобы здесь, в его Казарме, был абсолютный оплот счастливых людей. Тогда я сказал ему:

– Всех тебе не сделать счастливыми, – но понял, что, скорее, говорю это не для него, а для себя.

Я хотел, чтобы в Зоне поселилась Свобода, чтобы каждый мог без осуждений, без принуждений, без зависти выбрать то, что он считает важным и нужным для него. Но Матрос снова и снова доказывает: наверху сидит кто-то, кто говорит тебе быть счастливым или несчастным. И он, Матрос, становится именно тем «кем-то». Надеюсь, что он сдержит своё обещание не воспринимать меня, как своего подчинённого.

Что, собственно, есть счастье? Разве мне ответят на вопрос? Наверняка, но ответов столько, что я потеряюсь в них и ни за что не найду истины. Потому что её нет. Ни истины, ни счастья, ни свободы нет. Ни там, за воротами, ни здесь, в Зоне.

15 мая 1993 г.

Всё найденное в магазине спецодежды Матрос снёс в подвал. Там же хранятся их запасы еды и оружия. Пока что не очень большие, но им хватит. Кому-то из ребят даже выпала честь примерить защитный костюм: огромный, тяжёлый, полужёсткий чёрный каркас лёг на него неуклюжим панцирем. Прозрачный, похожий на пластиковый, экран ширился от уха и до уха. Нацепив противогаз без патрона, парнишка смотрел малюсенькими глазками на любопытную толпу, едва находящуюся на грани экстаза. Он шагнул – раздался глухой, но громкий топот. В таком далеко не уйдёшь, а с собой тащить неудобно. Но, думаю, снаряжение такого плана прекрасно защитит от высокого уровня радиации, царствующего в центре Зоны.

Матросу я ничего не сказал: со временем он разберётся сам.

Пусть я каждый день окружён людьми – они постоянно что-то рассказывают, о чём-то рассуждают – я не чувствую себя их частью и, наверное, никогда не почувствую. Стена понимания или, наоборот, непонимания отделяет нас, и мне надо, надо скорее уйти отсюда, перебраться в другое место. Обеспечить людям жизнь в каком-нибудь доме, дать еды, воды, тепла, защиты и почувствовать ту самую свободу, которую я всё ещё тщетно ищу, зову, лелею. Стать маленьким корольком на крохотной территории. Взять и сказать им: «Всё хорошо, живите. Живите и размножайтесь». Сколько из них мне поверит? Сколько пойдёт за мной? Сколько воткнут мне нож в спину? Или, чтобы предотвратить предательство, нужна дисциплина, которой дорожит Матрос, или сильная рука, что сжимает горло подчинённых Первого. У меня нет ни того, ни другого, а значит, мне никогда не стать свободным, никогда не стать у власти. Никогда не понять Зону.

В тетради осталось несколько пустых строчек. Что мне написать на них? Напутственное слово будущим поколениям? Они никогда не простят, что какой-то мужик пытался их научить жить; да и нет в моих записях ни слова про это. Здесь нет ни про любовь, ни про дружбу, ни про радость, а только про одиночество, боль и смерть. Разве им станет лучше, если они прочитают о своей реальности, ещё раз столкнутся с ней? Разве они что-то изменят?..

Я хотел сделать эти страницы мемориалом своих чувств, чувств к вам, мои дорогие, но я потратил их впустую: написал глупую и невразумительную чушь о своей слабости. Неужели оставшееся время, отведённое мне в Зоне, я проведу в таких же бессмысленных и бесполезных попытках чего-то там к чему-нибудь? Неужели мы все к этому идём? Я не хочу верить в это; я не хочу, чтобы это оказалось правдой. Что там будет дальше – никто не знает. Но во мне всё сильнее и сильнее становится ощущение войны: как тогда, когда я был маленьким, внутри клокотало и сжималось, давило изнутри и разрывалось на части. Я не мог тогда ничем помочь – моё действие или решение не меняло течение войны; а теперь я могу сделать всё, чтобы предотвратить ужас и смерть. Я могу, но есть нечто намного круче, намного свободнее меня, наверное, это именно то, что называют судьбой.

Тетрадь вторая

27 августа 1993 г.

Некрасов писал: «Мужик что бык: втемяшится В башку какая блажь…», а я добавлю: «стволом её оттудова не выбьешь ни-за-что!»

Вчера перебирал вещи, нашёл пустую тетрадь с загнутыми и смятыми краями, едва не прослезился, вспомнив о Степане, но громкий зов Матроса выбил из меня всю лирику. Как же странно завершать один этап и начинать новый!

Только страницы первой тетради закончились, я плюнул на всё и перебрался в соседний дом за Казармой. Выбрал не самую плохую квартиру на втором этаже, прямо над остатками большого вино-водочного магазина; сначала долго любовался вещами старых хозяев, потом, мысленно попрощавшись с их памятью, всё выбросил. Ребятки-солдатки помогли притащить кровать с верхних этажей, прикатили один из казарменных шкафов. Остальное: стол, два стула, сантехнику, люстру, тумбочку для обуви – приволок сам, заглянув в пустующие квартиры и магазины. Почти две недели я радовался собственной квартире, а потом на меня свалилась скорбь по прошедшим временам, проведённым с семьёй в нашей маленькой квартирке в центре города. Всё казалось, что сейчас из-за угла между комнатой и кухней покажется Наталья, в сине-зелёном переднике, с загнутыми рукавами кофты, влажными пальцами, попросит наточить нож или помочь Пашуку с домашний заданием. Или блудный сын, потерявший ключи на безумной перемене, тихонько постучится в дверь, или приведет к порогу девчонку, назовёт её женой, или завалится с внучкой, в белых бантиках и лакированных туфельках, держа её на руках. Но ничего не происходило: не появлялась Наталья, ни возникал Пашук, их голоса более не посещали меня, хотя всё, что было натолкано в этих четырёх стенах, стояло так, как в квартире за воротами.

Открывал глаза и думал, что вот-вот почувствую любимый запах Натальиной стряпни, пирожков с луком и яйцами или тонких масляных блинов; вот-вот Пашук толкнёт меня, всучит в руку динозаврика, потёртого на одном боку, придумает на ходу невообразимую историю и заставит рычать на всю квартиру голодным и грозным рыком. Но ничего не происходило: я лежал и смотрел в серый, треснутый потолок, слушал, как бежит секундная стрелка на часах, и изредка плакал. Нет, я скучал не по тем дням, когда жена кричала, обвиняла меня в нашем бедном положении, бросала под ноги тарелки и со слезами на глазах подбирала острые черепки, когда сын боялся подать голос и даже показываться, а я только и делал, что смотрел в пол. Эти воспоминания я стараюсь сразу прогонять; лишь что-то хорошее, приятное хочется помнить, чтобы думалось, словно только это и было там.

Я плакал, потому что знал, что никто не откроет нам ворота, – это было ясно сразу – что никто не вспомнит о нас спустя какое-то время, кроме близких и родных; что никому мы не нужны: ни здесь, ни там. Будто мы, старые, больные, отсидевшие, неполноценные, и правда были какими-то лишними людьми. Лишними для новой системы, новой власти и нового общества.

И я бежал из квартиры к Матросу, единственному, кто, казалось, понимает меня или закрывает глаза на душевные дилеммы, просто предлагает, почти приказывает, заняться каким-нибудь делом.

Мы отделали третий этаж: отштукатурили потолок, вымазали стены в голубоватой краске, выгребли кладовки, заполнили их инструментами для садоводства, уборки, ремонта – к середине июня. Я собрал смесители из нескольких сломанных, заменил непригодные и дышащие на ладан журавлики, сливные трубы раковин, шланги в душевых – всё, что было по моей части. Странно и волнительно держать в руках то, что раньше заставляло вставать на ноги, даже приносило доход, а сейчас язвительно вкручивалось и будто говорило, что я на что-то годен.

Матрос был несказанно счастлив; в его комнатке только и слышались задорные посвистывания. В июле, когда наконец погода перестала истерить, то заливая нас трёхдневными дождями, то иссушая до безумства, и отметка старого термометра прочно установилась на 19°C, мы превратили подвал в оружейную. Розданные ещё в бараке и найденные в Зоне автоматы, винтовки, пистолеты, пулемёты, гранаты, Молотовы, ножи, топоры аккуратно разложили по ящикам. Матрос со своими несколько дней к ряду стругали самодельные пули: как и что у них получилось, я не понял, но уж больно они в тот момент похожи были на фокусников, лукаво демонстрирующих всем пустую шляпу, а затем вытаскивающих свинцового зайку. Каждый день, с 9 до 11, солдатики выстраивались в ровную линию и, вытянув руки, палили по кривым деревянным мишеням. Иногда Матрос насильно заставлял меня стрелять в пухлую, набитую тряпками голову моего противника. Я редко попадал, но Матрос с уважением кивал.

Временами я всё-таки возвращался в квартиру, поворачивая ключ в ржавом гаражном замке, снимая грязную обувь и сваливаясь на кровать. Казалось, что здесь душа находит успокоение, но стоило мне только попривыкнуть, тревога и маета приветствовали меня, как старого друга; и я снова появлялся в Казарме, Матрос приветственно хлопал по плечу и приглашал к обеду. Я не мог сидеть в одиночестве и смотреть, смотреть на шкаф, на кипящий чайник, на встающее и заходящее солнце. Чем дольше я оставался сам с собой, тем больше думал и вспоминал о родных и любимых людях, оторванных от меня, – о Наталье и Пашуке. Но, взваливая рюкзак, полный походной утвари, я забывал обо всём, словно меня ударяли тяжёлым обухом и наглухо перекрывали вентиль воспоминаний.

Август пришёл внезапно и принёс с собой новых солдатиков, неизлечимо больных и глубоко отсидевших. Как оказалось, они шли прямо из крохотного, но с каждым днём крепнущего королевства Вити Первого; вернее, не шли, а бежали оттуда. Цепляясь одной рукой за ложку, полную наваристого супа, другой – за кусок хлеба, они рассказывали, что с ними случилось. Бандит предлагал мизерный паёк, рассчитанный чуть ли не по граммам, и требовал непосильной работы. По словам новеньких, многие были против, но мало кто действительно мог встать и пойти ему наперекор. Лишь этим, доказавшим свою профнепригодность, удалось сбежать и почувствовать себя сытыми и спокойными.

Много чего они рассказали про Витю: про жестокость, про издевательства над провинившимися, редкие, но меткие убийства собственных же подчинённых, постоянно взращиваемую злость и ненависть ко всем, кто живёт в Зоне. Конечно, я нисколько не был удивлён, а вот Матрос окончательно понял, что за игру ведёт Первый и какими методами руководствуется. Он даже предлагал какую-то спасительную миссию, но новенькие запротестовали, мол, бесполезно всё это: Витя отыскал где-то оружейный склад и теперь любому готов дать отпор. Матрос подумал, подумал и забыл про всё это дело, а потом в голове поселилась другая идея.

Найденные защитные костюмы и противогазы всё это время лежали в уголке оружейной и дожидались своего звёздного часа. Матрос утром и вечером, вместо церковной службы, осматривал карту Зоны, что-то чертил на ней, стирал, снова соединял одно место с другим и, любуясь, отходил от плана местности. Мало-помалу он понимал, для чего на его голову свалился целый арсенал хорошей экипировки, почему к нему пришли ребятки, а не поселились в садах вместе со стариками и семейными. Чем больше он думал и рассматривал дорожки, чем больше он крутился около ящиков и чем дольше смотрел в пустые глазницы костюмов, тем глубже в него проникала идея путешествия к центру Зоны.

– Идём, товарищи, идём! – выпалил он однажды.

И никто ему не возразил: то ли от неуверенности, то ли от страха, то ли от слепого доверия. И я молчал. Но молчал не потому, что считал Матроса мечтателем, неразумным лидером, а потому, что в мою голову заползла та же идея, та же навязчивая мысль.

28 августа 1993 г.

Найдя вчера тетрадь, я вернулся к себе, чтобы никто не отвлекал, и снова понял, что Иван Иваныч был прав, вдалбливая нам мысль о доме. Должно, обязательно должно быть крохотное место, где на секунду чувствуешь себя собой. Вспоминая одного, воскрешаю в памяти других, и мне становится так жаль, так обидно, что мы разделились. А тогда бы я ни за что бы не встретил ни Матроса, ни солдатиков, ни стариков, ни Лысую.

За вечер собрался с мыслями и написал обо всём, что произошло за лето в Зоне. С утра, наскоро поев, сняв бельё с веревок, пришёл к Казарме, где Матрос с ребятками-солдатками ждали меня.

Двигаясь по широкой, вздыбленной, заваленной машинами главной дороге, мы достигли Дворца. Ребятки разбрелись, мы с Матросом остались посреди дороги. Запустение и одиночество до сих пор глубокой печатью лежали в Зоне: растрескавшиеся стены домов, погнутые ограждения, сиротливые чёрные окна, глухое эхо шагов, вывернутые телефонные будки, ржавый скрип качели. Только деревьям неважно: есть мы или нет нас – они набросили на себя зелень и каждую минуту радостно шелестели, щекочимые ветром.

– Завтра и отправимся, – вдруг сказал Матрос.

– Как завтра? Ты хотел ждать до осени.

– А что мне эти три дня? Они погоды не сделают, – он пошарил по карманам и цокнул: сигареты закончились. – Но вдруг этот Витя Первый заграбастает не только оружие, а ещё такой же арсенал, как у нас.

– Думаешь…

– Я не думаю, но под этого хера прогибаться я не собираюсь! – отрезал Матрос, складывая руки на груди. – У меня в подчинении целая сотня людей, и за каждый их волос я готов воевать. А эта падла срать хотела на всех и вся: ему лишь бы все плясали под его дудку, – он замолк, потёр шею и злобно зашипел: – Ведь если он там найдет чего, я всю жизнь себе этого не прощу.

Видимо, и правда Матрос прикипел душой и сердцем к своим ребяткам. А я так, всё мучаюсь и не приткнусь никак.

Солдатики вернулись, рассказали, что вокруг завода творится: тишь да гладь, только на западе в одном из домов живут люди.

Вечером Матрос, поужинав, скрылся в кабинете, на мой стук не ответил, и я решил его не беспокоить. Пусть отмечает, рассчитывает, думает – это его дело. Завалился на кровать, раскрыл найденную в десятиэтажках «Кому на Руси жить хорошо» и снова погрузился в печаль, тянущуюся через всю нашу литературу. Ведь хорошо тому, кто верит в светлое будущее, а у нас, живущих в разваливающихся домах, поглощающих старую еду, глядящих в грязные зеркала, нет никакого будущего, ни светлого, ни тёмного.

За три месяца в Казарме умерло пятеро: кто-то слишком стар, кто-то слишком болен, кто-то слишком уставший. А кто ещё от чего умер? От пули, всаженной благоверной рукой лидера, от лжи, беспечно ляпнутой напарником, от глупой надежды в наше помилование и возвращение, от долгого ожидания, от дыры в сердце. Да я, пожалуй, что умер бы, если б так удачно не встретил Матроса. Дошёл бы до десятиэтажек и лёг помирать. Что ж заставило меня тогда поднять себя и вернуться? Уважение? Любопытство? Скука?

Казарменный свет выключают в полночь, если никто не просит раньше. Я же лежу на самой крайней кровати допоздна, читая под светом лампы, иногда плача над суровой судьбой героев или смеясь вместе с ними. И временами мне кажется, будто я всю жизнь вот так лежу и читаю, и никогда у меня не было родных, близких мне, любимых людей, никогда я не целовал девчонку-соседку, никогда не доил козу, никогда не баюкал сына, никогда не вставал рано утром и не шёл на работу. Разбаловала меня Зона, изменила до неузнаваемости.

29 августа 1993 г.

Матрос свалился с жаром и болью в груди. Женщины разом завертелись вокруг него, как воробушки у огромного куска хлеба. Почти каждые 10 минут кто-нибудь заходил к нему в кабинет, другой выходил, качал головой и поспешно удалялся. Через женщин Матрос отдавал приказы: солдатики, выполнив утреннюю стрелковую разминку, помчались по соседним домам в поисках нуждающихся душ и тел. Во всей Казарме дребезжала предгрозовая тишина – ещё чуть-чуть и грянет грохотом, небо разорвётся, разверзнутся недра земные, и все мы потонем в ужасе и собственной крови.

На самом же деле болезнь Матроса кажется мне неким предостережением, ответом свыше на его слова о скоропалительном путешествии к центру Зоны. Конечно, я никому об этом не сказал и на целый день исчез с глаз ребяток.

Дошёл до садов на восточных холмах, где меня радостно приветствовали старики, спрашивали о жизни вокруг, вскользь вспомнили про девчонок-сестричек, рассказали об их полумирном существовании.

– Всё бы ничего, но где-то в начале июня явился у нас детина один, – старик расправился, показал дряхлыми руками ширину его плеч, – сел на крайний участок и уж как-то странно вёл себя. То придёт, потопчется и уйдёт, то придёт, постучит в окно и сразу уйдёт.

– Ага, а один раз мы ему с дедом – неспециально, конечно, – открыли дверь, – вступила старуха, хлебнув жидкого супа. – Он глянул на нас так, мол, чего вы тут. А мы спросили, вдруг надо чего, так он и удрал – ни слова не пискнул.

– Сначала-то не докумекали, чего он приходил, а потом, дни через два, ночью проснулся, чую: палёным несёт. Её толкаю, – старик хихикнул, – а она и ухом не ведёт.

– Болтай, болтай, – ухмыльнулась она, краснея. – Ну, мы встали, вышли к огороду-то, а там всё полыхает: и сорняки, и картошка, и укроп дикий – всё разом…

– От я и бегом побиг: сначала нашу кадушку опростал, потом соседнюю. Хорошо, хоть на дом не успело перекинуться. Сами-то еле живы остались.

Старики помолчали, дохлёбывая суп. Я смотрел в тарелку, наблюдая за медленно плывущими картофелинами. Мне стало неловко обедать с теми, кто сам голодает, а другому последний кусок отдаёт.

– Да, а потом соседки – Олька из пятого дома по ту сторону да Венерка через три сада туда, – старуха махнула на север, – сказывали, что он тоже приходил к ним, просил масла и спирта, дабы похмелиться. Но вот их участки он не палил, а наш чего-то ему не понравился…

– Может, не ему, а другому кому, кто повыше его стоит.

– Уж ли и здесь власть установилась? Кому теперь налоги платить станем? – посмеялся старик, поглаживая живот.

Таких налогов, как просит Витя Первый, я бы никому не пожелал. Ничего не ответив, я поблагодарил стариков за всё. Они оставляли меня посидеть до вечера, пихали в руки гостинцы, твёрдую карамель и хрустящие сухари, я, как мог, отказывался и всё думал, что старики видят во мне чуть ли не сына. Спустился вниз, к моему схрону, еле открыл дверь – она разбухла после долгих июньских дождей – набрал консерв, рассыпного чая и каменного сахара. Последний обернул одеждой из шкафчика, раскрошил автоматом да битьём об пол, и принёс всё старикам. Улов не ахти какой, но плакали они, словно увидели золото. Расчувствовавшаяся бабушка крепко обняла меня и на пороге перекрестила. Если б тогда меня не спугнули, если б я всё-таки обратился к Богу, наверное, каждую ночь бы молился за этих прекрасных людей. Всё, что я мог подарить им, – это жалкая, усталая улыбка.

Вечером беготня в Казарме стихла, женщины сидели за большим столом на первом этаже и шили или зашивали бельё. Солдатики попеременно отжимались на кулаках, били взахлёст пятками, соревновались, кто дольше устоит на руках. Моего возращения никто не заметил. Я улёгся с книгой, насасывая приторно-сладкую карамель. Через час из кабинета показался Матрос, позвал жестом и скрылся за дверью.

– Видимо, слишком я понадеялся на себя, – кашлянув, проговорил он. – Если завтра снова свалюсь, придётся отложить всё до следующей недели.

– А если нет?

– Если нет, то двинемся; не будем терять время.

– Что ты хочешь там найти?

– Что угодно, – он плюхнулся на кровать. – Ответы о взрыве, засекреченные материалы, оружие, клад, пустоту – что угодно. Лишь бы до этого не добрался Первый. Лишь бы совесть потом не тыкала в меня.

– Тебе бы отдохнуть. Там радиация, а ты сегодня весь день лежа, – голос мой звучал неестественно, по-матерински.

– Что ты мне пилюлю толкаешь? Даже если я сдохну там, как только войдём, нисколечко не буду думать, что всё было зазря. Ты всё о вчерашнем да о сегодняшнем думаешь, а я – о завтрашнем! – он поднял указательный палец.

– Да, хорошо, когда за меня уже подумали о будущем.

Матрос почуял яд в моём голосе, сощурился, хотел было что-то сказать, но промолчал. Он уже знал, к чему приведёт наш спор: оба останемся при своём мнении, Матрос – за власть, я – за свободу. Даже за длинные спутанные волосы и бороду перестал поддевать меня; его-то женщины всегда намылят, аккуратно расчешут, где надо сбреют, где надо пригладят. А мне в зеркало смотреться не за чем – завернул волосы в хвост, накрутил платок и на лбу завязал, чтобы глаза хоть что-то видели.

– Идёшь с нами? – полушёпотом спросил он.

– Иду.

30 августа 1993 г.

Солнце залило Казарму с самого утра. Ребятки поднимались без громкого звона колокольчика, медленно заправляли кровати и, одевшись, выстраивались в очередь к умывальникам. Ожидая, пока последний выйдет из-за двери, я почистил автомат, аккуратно разделил патроны, заложил нож в голенище берцев, проверил, цела ли аптечка, и замер с противогазом в руках. Меня будто током ударили, по голове прошёлся стоваттный разряд, и я, неумытый, ворвался в кабинет Матроса. В белой майке, чёрных трусах, он стоял посреди комнатки и потягивался во все стороны. Увидев меня, ничуть не смущаясь, он поставил руки в боки и по-командирски гаркнул:

– Ну?

– Слышь, Матрос. Защитный костюм защитным костюмом, но если эти гады стрелять по нам будут, что тогда?

Он цокнул и нахмурился.

– Совсем об этом не подумал. Предложения?

– В северной части я бункер нашёл…