Дневник Большого Медведя

Открыв глаза, я не понял, где нахожусь. Мне снова казалось, что я дома, только что вернулся с рыбалки, грязный и голодный, как чёрт, через час придёт Наталья, сготовит уху, и мы все вместе поедим её. Ароматная, наваристая, жирненькая, она скользнёт в моё пустое брюхо и радостно будет плескаться там. Тепло растечётся по телу, и придёт успокоение, телесное и душевное. Поиграю на сытую голову с Пашуком, расскажу ему сказку об Иване-дурачке, получившем за храбрость и удаль полцарства, красавицу-царевну и волшебного коня, уложу спать в пока что большую для него кровать и выйду на балкон подышать вечерним воздухом. И тогда ничего не захочется более. Наступит счастье. Но счастье не наступало, сколько бы я ни лежал и ни мечтал об ухе.

Магазин, в который мы заходили ранее, был подчищен до смертельной пустоты. Бандиты Первого уже успели сгрести всё и отвезти на базу. Я поблуждал по дворам, заглянул в скромный магазин-полуподвал, набрал провизии и стал выходить, как услышал громкие голоса.

– Ну и?

– А чо «ну и»? Я ему врезал разок, он вопросов больше не задавал.

Глупый смех отражался от стен и мелким страхом проникал в меня. Я знал, что эти ребята сейчас зайдут сюда, будут сметать всё с полок, потом повезут в их хранилище, а далее Первый начнёт воплощать свой план в реальность. Дверь открылась, и в магазин ввалились два плечистых малых, на лицах которых ум не особо блистал.

– Ты чо тут делаешь? – спросил один.

– Затариваюсь.

– Чего-чего?

– Затариваюсь, – сдержанно ответил я, внутренне желая послать его куда подальше.

– Ах, «затариваешься», – подразнил он меня. – Убирайся отсюда, это не твоя собственность. Выкладывай, что набрал.

Их кулаки предупредительно сжимались, зубы хищно скалились, а глаза смотрели на меня в упор.

– Я не буду ничего выкладывать: это моё.

– Чего-чего?

– Видимо, у Вас проблемы со слухом, раз Вы не слышите, что я говорю.

– Это у тебя сейчас проблемы будут! – он закричал и почти замахнулся на меня, но я вскинул автомат и направил его на бандитов.

– Кажется, вы меня не так поняли. Я взял то, что было ничьим. Теперь, когда оно лежит в моём рюкзаке, оно – моё, и вы не имеет никакого права отбирать у меня моё, – совсем не понимая, откуда взялось во мне столько храбрости и сил сказать всё это, я буравил их взглядом.

– Ладно, мужик, полегче. Это тебе не шутки.

– А кто здесь шутит? – дёрнул я автоматом, будто угрожая им.

– Мы не знали, что ты здесь. Нас Витя Первый послал, сказал, мол, еды надо собрать для голодных в одно место; вот мы и поехали.

– Я голодный, и это моё место. А теперь можете идти отсюда, – сдерживая злобу, возникшую во мне при упоминании имени этого ужасного человека, подхалима и вора, я проводил мужиков автоматом до их «КамАЗа».

Они молча уехали. Усевшись на лестницу, я испугался, что мой опрометчивый поступок изменит отношения с Первым. Мне совсем не стоило так вести себя, но, на секунду вспомнив того несчастного на дороге, двух безжалостно обворованных мужиков, жестокие действия и разговоры бандитов, хитрую ухмылку и наглое подхалимство Вити, я решил, что ничего страшного не случилось: они всего лишь встретили должное сопротивление. Отобрать еду может любой, но дать её просто так, безвозмездно, – не каждый.

Осмотрев полки, я вынес испорченное, поджёг его за домами, не заботясь о том, что меня заметят и вместо двух амбалов могут прийти четверо-пятеро-шестеро таких же. Вернувшись в магазин, расположился. Морозильники, в которых когда-то хранили рыбу и мясо, я составил к облупленной стене, чтобы в случае чего закрыть ими проход. Но в том же самом «случае чего» я не смогу укрыться в этом месте. Выломав дверь в подсобное помещение, нашёл там шкафчик с женской одеждой, сломанные и помятые коробки и ещё одну плотно закрытую дверь. Перестаравшись, я оторвал ручку. Вместо двери я выбил плечо; казалось, с обратной стороны что-то держало и не давало двери открыться. Расстелив матрац, я поужинал и уснул.

7 мая 1993 г.

В полуподвальном помещении горит всего одна тусклая лампочка, а узнать о времени суток совершенно невозможно, когда ты подолгу остаёшься внизу. Я вышел на улицу, как мне думалось, утром, а оказалось – вечером. Над городом, закрывая потемневшее небо, собирались тяжёлые тучи, бледным ровным диском луна показывалась из-за их воздушных кудрей. Опустились сумерки, и мне приходилось вглядываться, чтобы узнать, что находится передо мной, куда я двигаюсь. Вокруг были обыкновенные панельные дома, пугающие и ничем не отличающиеся друг от друга в темноте. Среди их однообразных стен и чёрных окон выглядывали железные слоники, погнутые кольца, взрытые песочницы. Ночью они казались ещё печальнее, ещё более осиротившими.

Я шёл между домами, и в какой-то момент осознал, что я хожу вокруг: мне постоянно встречается одна и та же пятиэтажка, расписанная с одной стороны уличным художником, и я вот уже в пятый раз читаю ругательное слово из трёх букв. Остановившись, огляделся и прислушался: ничто не двигалось, ничего не происходило. Я похлопал фонарик, но тот, видимо, почил в бозе и по-партизански молчал. Приходилось идти в темноте, на ощупь, полагаясь на внутренний зов. Как мне показалось, я нашёл нежилое здание. Улёгся у входа, хотя спать не хотелось совсем. Зажёг остатки свечи и записал о сегодняшнем странном приключении.

8 мая 1993 г.

Почему, как только наступает утро, люди слетаются на моё сонное тело и жаждут склевать его? Мужчина в военной форме, абсолютно отличной от той, что нам выдали, с фуражкой на голове и сигаретой в зубах пнул мою ногу, тем самым пожелав мне добрейшего утра. Я вскочил, как ошпаренный, и уставился на него.

– Ты кто? – спросил он.

– А ты кто? – спросил я, ничего не понимая.

– Я – Алексей Петрович, для родных – Лёшка, для сослуживцев – Матрос.

– Чего-то форма у тебя не матросская, – улыбнулся я.

Но Алексей Петрович шутки не понял и, вытащив сигарету, прорычал:

– А ты кто такой-то, чтобы упрекать меня в чём-то?

– Зови меня Медведем, – поднялся я и начал убирать матрац.

– Эк-как, «Медведь». Ладно, чего ты тут забыл-то?

– Ночью заблудился, остановился там, где не мокро.

– Это ты хорошо сделал, что остановился у нас. Хочешь – оставайся с нами. У нас всегда тепло и сыто.

– А у вас откуда еда?

– Дак вчера парни мои принесли из большого магазина. Там ещё осталось: они сегодня снова пойдут.

– Понятно. Я вчера тоже одних встретил, еду собирали, да я им не дал.

– Чего так? Пожадничал? Может, они голодные были, или, может, они тоже устраивают точку выдачи еды, – Матрос сложил руки на груди, продолжая дымить сигаретой.

– Как же, устраивают. Бандиты они, вот кто. Сдалась им эта сытость другого, как телеге пятое колесо. Сманивают всех «благами», а потом заставляют убивать.

– Ты чего, Медведь, чушь какую-то несёшь? Кто ж так делает?

– Слышал про Витю Первого?

– Нет, – удивлённо проговорил мужчина, пепел упал на воротник, оставив сероватый след.

– Ну вот, услышишь ещё. И в не очень приятных словах.

Я собрался пойти дальше, но Алексей Петрович положил сильную руку на моё плечо и сказал:

– Да погоди ты. Расскажи толком, что случилось.

Выбора особого не было: в желудке – пусто, в голове – туманно. Я согласился, и Матрос, докурив, повёл меня по первому этажу. Сначала мимо одинаковых коек с тёмно-синими одеялами и белыми подушками, потом через квадратные столы с деревянными стульями. Протянул мне поднос, свалил на него тарелки с едой и посадил у окна.

– Выкладывай.

– Если помнишь ту стычку на вокзале, когда нас привезли…

– Когда у паренька пистолет отобрали? – он воткнул ложку в манную кашу и полюбовался ею, как Эйфелевой башней.

– Да, она самая.

– Помню. Потом эти люди ушли на север.

– Верно. Они осели в здании госархива, что по восточной обходной дороге. Главный у них там – Витя Первый, тот мужик, что пистолет отобрал, – я проглотил кашу в один присест, не заметив, что она так быстро кончилась.

– Ты-то откуда его знаешь?

– Ещё когда с мужиками был, ходили мы к нему, спросить, кто он, и понять для себя, что вообще из себя представляет. А он оказался гадом последним и лицемером мерзопакостным, – я, стараясь держать в себе злость, размазал по хлебцу масла и положил длинную тонкую шпроту. – Цели его просты: захватить власть в Зоне, заставить всех работать на него и иногда жаловать своё внимание людям.

– Знаешь, там, где хозяина нет, всегда будет борьба за власть. Вот ты услышал его и подумал: «А почему он? Почему не я?»

– Ничего я такого не думал, – фыркнул я, резко бросив бутерброд на тарелку.

– Ты ешь, а не выступай. Говорю тебе: только настоящий Хозяин – с большой буквы хэ – может ударить по столу и сказать: «Моё!». И все молчать будут, – он кивнул, будто согласился сам с собой. – Если этот Витя Первый не дурак, то, скорее всего, вся Зона ляжет под него и его ребяток.

– Я не хочу подстраиваться, – шёпотом сказал я, будто провинившийся школьник, желающий оправдать себя. – Я хочу, чтобы в Зоне была та свобода, о которой все говорят с самого прибытия сюда.

– Свобода? – Матрос достал сигарету и, чиркнув зажигалкой, затянулся. – О чём ты?

– Помнишь, мужчина выступал на вокзале, когда бандиты ушли с Первым?

– Ну, помню.

– Этот мужчина… я не знаю – не то чтобы дорог мне, но уж очень я уважаю его – и хоть я часто не согласен с ним, он был мне вроде как наставником. И я… я поверил ему тогда, поверил в свободу, – я слегка хлопнул ладошкой по столу. – Знаешь, я не хочу, чтобы здесь было совсем как там, по ту сторону.

– Чтобы здесь не было так, как там, нужно перекроить людей.

– Зачем? Разве не каждый хочет свободы?

– Каждый хочет, твоя правда. Но не каждый возьмёт её, – Матрос наклонился ко мне, приблизив морщинистое лицо с седыми бровями и гладким подбородком. – Свободен будет лишь один, тот самый Хэзяин, – хохотнул он, отклоняясь назад.

– Зачем ему власть?

– Руководить толпой. Ты представь только – ладно эти три отщепенца, что сейчас бродят по Зоне, – а потом? Будут жить тысячи людей, и им нужно что-то делать, им нужно куда-то идти, к чему-то стремиться. Что сделает Хэзяин? Конечно, он им скажет, что делать.

– А как же свобода выбора?

– Человек, у которого в руках собственная жизнь, либо тут же умирает, либо худо-бедно пытается что-то сотворить с ней. И часто не получается нихрена, – он вытряхнул пепел в грязную тарелку и кашлянул. – Я когда пошёл по Зоне, увидел это здание и сразу понял, что больше никуда не хочу: останусь здесь и буду свой век доживать. Со мной тогда отправились парни мои, штук десять, калеки и больные, но ничего: мы нашли незасохшую краску, выкрасили все этажи, мусор вынесли, заставили мебелью, а вчера вот за едой в масштабных объемах пошли. И что? Я взял это здание на себя, я здесь имею власть, а они, – он ткнул в сторону пустого проёма, – такие же свободные, как и те, что будут под властью всей Зоны.

– Значит, у тебя здесь навроде казармы? – спросил я, приканчивая завтрак.

– Так точно. А что, человек я военный: всю жизнь то туда, то сюда, но вот своего, – он развёл руками, – нихрена не вышло. Тут как-то и проще было – ничьё же, и быстрее – никаких документов подавать не надо, никто над тобой не стоит.

– Сколько сейчас с тобой?

– Около тридцати нас. Многие больные, пара человек с туманным прошлым, но крепкими руками, ещё пара стариков-медиков. Так что скоро будем открываться, – он радостно улыбнулся и поднялся.

– А чем заниматься будете?

Матрос замер, словно его огрели обухом по голове. Он цокнул и проговорил, будто это было давно известная истина:

– Как чем? Помогать людям будем: кому еды, кому воды, кому медицинская помощь, кому жилищная помощь.

Я умолчал о том, что его программа уж очень похожа на программу Первого. Матрос прижал сигарету к тарелке и поставил поднос на стол раздачи. Знаком он позвал меня за собой. Выйдя в широкий проём, мы снова оказались в казарменной, где рядами располагались кровати и деревянные тумбочки, подобранные одна к другой. На некоторых подоконниках стояли горшки с цветами, Матрос крякнул и выдал:

– Это девки. Нравится им ухаживать за травками, ну я и предложил поставить эти чуды-юды, – зеленоватые растения со склонёнными копьеобразными листьями грозились истыкать нас иголками. – Нашли их в какой-то оранжерее – как они сохранились, одному Яхве известно – пересадили, а они раскрылись так, что кажется, сейчас голову откусят.

– Это же алоэ.

– По чём мне знать? Девки этим занимаются.

– А много их?

Матрос поднялся на один пролёт и остановился.

– Кого? Травок или девок?

– Женщин.

– Пятеро всего, но золотые – с ума сойти. Одна кашеварит день и ночь, другая на медпомощи сидит, третья где-то нашла стиралки, четвёртая – бухгалтер от бога, пятая – тоже ничего.

Мы поднялись на второй этаж. Среди однообразных кроватей стояли столы с шахматами, шашками, нардами, домино и картами. Стены выкрашены в голубовато-зелёный цвет аккуратными мазками, словно работу выполнял мастер-маляр. Я подивился строгости казармы, её простоте и незатейливости. С уважением глядя на Матроса, сказал:

– Молодцы. Прелесть сделали из брошенного дома.

– Да чего там. Тут ещё работы знаешь сколько? В подвале – срач дикий, кладовки на третьем этаже до конца не разобраны, а полы, видишь? отмывать месяц придётся.

– Ничего. Вы раньше справитесь.

Мы спустились на крыльцо, где утром он нашёл меня. Я, пожав Матросу руку, взвалил рюкзак, наконец-то наполненный едой, и попрощался.

– Куда ты теперь? – крикнул он вслед.

– Не знаю.

9 мая 1993 г.

Вот уже 48 лет, как в мире царит мир и согласие. Вот уже 48 лет мы не видим того ужаса истёртых от непрерывного труда рук, голодных глаз ребёнка, ищущего в тебе спасение его крохотной жизни; мы давным-давно позабыли что такое, когда отрывают от груди только что появившегося на свет младенца, не дав ему почувствовать материно тепло; когда бежишь через лес, возможно, полный опасностей, и всё, что бьётся в сердце – желание доставить, доставить во что бы то ни стало важную, жизненно необходимую информацию; когда товарищ заворачивает в грязный платок два крохотных куска хлеба и с надеждой говорит «На потом». Вот уже 48 лет прошло с Великой Победы. Но кто бы знал, что свои будут сажать своих за ворота, отнимать у них последнее дорогое и любимое. Кто бы это мог знать… Разве такой жизни желали нам отцы?

А что я? Я тогда мелким был, глупым, думал, что война делает человека непобедимым, почти героем, почти богатырём, а всё оказалось куда прозаичнее, куда страшнее.

Детство, конечно, тоже не ахти какое было: мать постоянно плакала, каждую неделю кого-нибудь да разбивали, лишали имущества, запасов, еды не хватало, делили по крохам и шарикам, потом то одного врага народа посадят, то другого ночью увезут. А жить как-то надо было: сидеть тише воды, ниже травы, утирая солёные слёзы. Привыкли уже все, стали, хоть и с сомнением, но смотреть в светлое будущее. Я отходил три года в школу, чему-то даже научился, да и матери по дому изо дня в день помогал.

А потом отца забрали, с малюсенькой котомкой вещей и глубокими тенями под глазами; почти всех мужиков со временем из округи вызвали. Мать поплакала, обтёрла руки об передник и всучила мне батин топор: так я и стал мужчиной. Через год безвестия и страха нам пришла похоронка, тоненькая, маленькая, на ней чёрные буковки пляшут, а мать над ней рыдает. Она встала, снова обтёрла руки и пошла на завод работать, меня оставила за хозяйством глядеть. Ещё через год от хозяйства осталась квадратная грядочка около двери, коза и я. Мать приносила еду, когда могла, согревала собой, замерзая зимами и молча плача в подушку. Я едва ли не пил эти слёзы. Потом отец появился на пороге, без уха, почти без зубов и волос. Мать снова плакала, потом с завода ушла и вернулась в колхоз, а отец отправился на заработки; мы вдвоём глядели за хозяйством. Соседские мальчишки всё звали меня в шпионов «играть», но я отказался, а их потом в лесу перестреляли, когда они на базу возвращались. Не видел, но мне рассказывали, что их местные нашли: маленькие, синенькие, игрушечные тельца лежали в яме, прижатые друг к другу, будто в короткой дневной дрёме. Так и прошли четыре года ужаса, голода, обездоленности. Мы лежали, укрытые измызганным годами полушубком, лежали и верили, что тот, кто сидит наверху, заботится о нас, и это ничуть не его вина: смерть, желание власти, война – это не его, но, если мы не поможем ему справиться с этим, то тогда уже ничто не поможет. Я засыпал и свято верил, что завтра, а может послезавтра, но это обязательно случится, мы снова сядем все за стол и закусим пирогами с молоком, выпасем скотину, накопаем картошку.

В Зоне же я обречён на вечное страдание, на вечную войну.

11 мая 1993 г.

За два дня мне удалось добраться до десятиэтажек. Я бы смог провернуть это путешествие и за позавчера, но не сверился с картой и ушёл восточнее. Снова оказался на горе, где давно стояли огороды, и, к моему удивлению, я встретил там людей. Старик со старухой, пара одиночек и целая семья поселились здесь. Люди вымыли дома, натаскали вещей из соседних участков, а плохое, сломанное, ненужное выбросили. Каждый говорил, что им здесь нравится: кому вид доставлял удовольствие и напоминал о прошлой жизни, кто ждал тепла, чтобы посадить картошку, кто просто был рад помогать другим. Посидев со стариками за чаем, я осмотрел огород из окна и удивился, что даже здесь люди умудрялись существовать.

– К нам ещё хотели поселиться, но, видать, не срослось у них, – сказал старик.

– Не каркай, старый, может, ещё вернутся.

Они встретили двух девушек, Дарью и Веру, уж больно напомнивших им о внуках, предложили жить в соседних домах и помогать друг другу, но те пообещали, что вернутся, как только немного осмотрятся.

– Вернутся, как же. Не хотят они жить с такими, как мы, развалюхами.

Я не стал ничего обещать старикам: пусть их, может быть, последние мечты согревают души. А девчонки либо уже в другой части обосновались, либо записались в ряды Первого, а может, давно лежат холодные на асфальте. Свои предположения пожилой паре, конечно же, не сказал.

Вчера добрёл до десятиэтажек, но вместо полных домов, шумных и живых, я нашёл лишь пару-тройку занятых квартир. Где-то рыдали, навзрыд, так скорбно, как можно плакать только по собственной судьбе. И я бы рад успокоить плачущего, но успокаивать было нечем. Где-то о чём-то рассказывали, приглушая голос, но, даже находясь за дверью, я слышал, что разговор шёл о прошлой жизни, о жизни за воротами. Измождение и скорбь звучали в словах говорящих. Где-то ругались: муж отыскал ящик водки, и жена, виня во всём зелёного змия, бросала посуду, ором орала и кляла Зону на чём свет стоит.

В одной из квартир на верхних этажах, до куда я добирался с тяжёлым рюкзаком и слабыми ногами минут пятнадцать, раздавались гитарные переборы. Уставший, измотанный, я прислонился к стене и, услышав знакомую мелодию, снял рюкзак. Сначала игралась быстрая игривая цыганочка, потом её сменила «Славянка», от которой у меня пошли мурашки по коже, затем весело встряла хороводная, а её перекрыла печальная и полная надежды «Катюша». Звуки медленно и неожиданно перетекали друг в друга, складывались в бесконечную песню жизни. Когда гитара смолкла, я обнаружил, что щеки мои влажны, а ногти сильно вдавились в ладонь. На лестницу вернулась тишина, упали прощальные лучи солнца, а я всё сидел на рюкзаке и чего-то ждал. Но гитара больше не отзывалась.

Вода и свет всё ещё были на месте, будто кто-то щедро изливал свои дары. Конечно, долго это не продлится, и нужны собственные источники чистой воды и яркого света. С шумом в голове, с взрывающимися криками женщины и с хрустальными переборами гитары я лёг спать.

На утро я не придумал ничего лучше, как спуститься к вокзалу. Побродил между столбов, держащих выгнутую крышу, на стёклах, хрустящих, словно первый снег, рядом со сломанными стульями, одиноко сваленными у стенок. Стоя в тишине, я с ужасом заметил, что снег, грязный и хлипкий, стаял, оставив после себя небольшие лужицы, что деревья слегка озеленились, набросив на себя точки-почки, что птицы уже не поют своих печальных песен, а вовсю чирикают весёлые гимны. Поздно, но всё же приходит весна в Зону.

Снял с себя свитер, натянул на майку рубашку, сдёрнул кальсоны и шерстяные носки. Почувствовал лёгкость, но вместе с ней понял, что зимнюю, тяжёлую и неудобную, одежду мне не унести с собой: если идти куда-то далеко, согнусь в начале и больше ни за что не двинусь. И тут я осознал всю простоту и прелесть слов Ивана Иваныча о том, что когда-нибудь мы осядем. Должно, обязательно должно быть такое место, куда ты мог бы прийти без зазрений совести, свалить с себя сапоги, засунуть ненужную пока что одежду в шкаф, храпануть по всю Ивановскую, не боясь, что бандиты найдут тебя и поднимут на вилы. Должен быть дом.

К ночи я снова оказался у уже знакомой мне трёхэтажки. Матрос определил мне место и зевая сказал:

– Парни нашли магазин спецодежды, пойдёшь с нами на вылазку?

– Утро вечера мудренее, – ответил я, хотя мысленно согласился.

12 мая 1993 г.

Ровно в 6 утра Матрос с жаром ударил в колокольчик, висящий на первом этаже. Высокий и продолжительный звон разнёсся по всему зданию, спящие сбросили одеяла, молниеносно надели форму и вытянулись по стойке смирно рядом с кроватями. Проходя мимо меня, ещё сонного, ещё не совсем понимающего происходящее, медленно опускающего ноги на пол, Матрос небрежно отпустил:

– Что же, звонок придуман не для тебя?

– Не знал, что ночным поездом можно добраться до другого города.

Матрос хохотнул и тут же поднялся к другим. Влезая в одежду, я понял, что вскочившие люди – совсем не люди, а солдаты. Солдаты, исполняющие приказы главного, не обсуждающие и не осуждающие их. Даже старики, – такие же, как я, может, даже и старше, – стояли ровнёхонько и ждали новых указаний. Натянув наконец берцы, я встал у кровати: нас ничего не объединяет с этими людьми, я ни разу не видел их в лицо, ни разу не слышал их голосов, но краткое, почти не заметное мгновение схлестнуло нас. Руки держались вдоль, голова задёрнулась, и я даже испугался оттого, что вспомнил армию и красное лицо прапорщика. Всего какой-то звон колокольчика сотворил странное и почти необыкновенное чудо.

– Распорядок дня на сегодня, – Матрос, видимо, закончив инструктаж внизу, стоял перед нами с широко расставленными ногами. – Первое: Валерий, Роман, Леонид и Медведь под моим командованием отправляются за спецодеждой, – я едва не вздрогнул, когда он ровным голосом, безразличным и плоским, назвал моё имя, и ясно увидел огромную пропасть, разделяющую нас. – Второе: Олимпиада и Маэлс заканчивают покраску стен на третьем этаже. Третье: не забываем про график уборки; вернусь – проверю. Четвёртое: Антон, Ильич и Анисимов Пётр продолжают сбор провизии.

Люди, чьих имён он касался, либо незаметно кивали, либо опускали глаза в пол, словно их отчитывали, наказывали, унижали.

Скопом пошли в ванные комнаты: женщины в левый конец этажа, мужчины – в правый. Три кабинки, двери которых едва держатся на петлях, не переставали бурлить и шипеть. Один за одним солдаты подходили к двум металлическим раковинам, брились с мылом, ополаскивали лица, чистили зубы, вытирались одинаковыми полотенцами в полоску и исчезали. Я выбрался из ванной самый последний, как новичок и как чуждый этому месту.

Матрос поднял руку, когда увидел меня, спустившегося в столовую. Почти все столы были заняты людьми, поедающими молочную кашу, сваренную на сгущёнке, и запивающими её только что сваренным компотом. Пышная и розовощёкая женщина, в розоватовом переднике, в рубашке с закатанными рукавами, в прямой юбке, плотно облегающей её полные ноги, сидела вместе с Матросом; они что-то обсуждали и улыбались.

– Садись, Медведь. Я уж думал: ты пропал там, сгинул средь моих.

– Нормально всё, – отмахнулся я и приступил к завтраку.

– Как первая ночь?

– Спал, как младенец.

Он хлопнул меня по плечу и опрокинул компот. Женщина сверкала глазами, пока я за обе щёки уплетал кашу, и по-особенному счастливо улыбалась. Как будто блюдо в тарелке было заговорённое.

– Знакомься, Медведь, это Роза, наша повариха, – я тебе рассказывал.

– Очень вкусно, – похвалил я её творчество, отчего она улыбнулась ещё шире и ещё радостнее.

– На здоровье.

– Готов идти? – Матрос зажёг сигарету и аккуратно поднёс её к сухим губам.

– Конечно. Только один уговор, Матрос, ладно?

– Не вопрос, – бело-серый пепел плюхнулся в стакан и расползся в жалких остатках компота.

– Спасибо, что дал мне угол и еду, но я пока не соглашался вступать в твою армию…