Дневник Большого Медведя

Бункер оказался набитым доверху: склад, который впихнули в угол между комнатками, полнился стеллажами с едой, медикаментами, одеждой. Нашёл даже противогазы в специальных сумочках и бронежилеты на самый крайний случай. Мне не хотелось забирать эти вещи, оставленные людям, давно жившим в этом городе, но рассудок говорил, что лучше было бы взять хоть что-то. На всякий случай. Рюкзак заметно отяжелел, когда я положил в него противогаз.

Глядя на стопки мутно-зелёных штанов, я вспомнил наш разговор с Олегом про костюмы, защищающие от радиации. Такие тонкие одежды не спасут даже при маленьком облучении, и не будет никакой возможности, чтобы пробраться в труднодоступные места. Мы ещё тогда все вместе обходили строения, огороженные забором с колючей проволокой, или взять то же озеро: к нему и на пять шагов не подойти. Расселятся люди там, где можно будет хоть немного прилично существовать. А про костюмы всё же надо каким-то образом узнать. И как узнать?

Я всю ночь шатался по комнаткам, открывая и закрывая бесшумные двери, заглядывая в тумбочки, под подушки, проводя по полочкам, чтобы найти какую-нибудь безделушку, мелочь, любое упоминание о том, что здесь жили люди. Ничего мне не попалось, ни чёрточки. Простыни чистые, словно вчера застеленные, стены белые, будто вчера покрашенные. Может, оно и к лучшему, что я не нашёл здесь ничего.

29 апреля 1993 г.

Лёг уже утром, когда солнце предвещало показаться над горизонтом. В глазах стояли однообразные комнатки, мелькающие то слева, то справа. Вставал с боем; веки не желали подниматься, голова налилась тяжестью, руки и ноги перехватило тугой ленью. Еле открыл глаза и уставился в посеревший потолок. Как много раз человек, спавший на этой кровати, делал так же? О чём он думал, о чём были его мысли? Этого я никогда не узнаю. Я часто не понимаю своих мыслей, а чужие – тем более. Уже два месяца я веду этот дневник, как мне кажется, для вас, мои дорогие, но всё больше понимаю, что для себя. Кого я обманываю, когда обращаюсь к вам? Я никогда не увижу ваших живых лиц, меняющихся, стареющих, взрослеющих. Я никогда не узнаю, родил ли Пашук со своей женой ещё кого-то, как там Натальино здоровье и не изменила ли она свою привычку читать по вечерам газеты. Всё ещё надеюсь, маленькая, но сильная вера живёт во мне, а ведь и так всё понятно. У меня нет будущего среди вас, мои дорогие; у меня есть будущее только здесь, за бетонным забором, за воротами и проволокой. Остаются призраки, постоянно улыбающиеся с малюсеньких карточек, хранящие вечное молчание и берегущие нас от новых вестей.

Весь день идёт дождь. Наверное, поэтому тело ныло и не слушалось меня. Поел скудно, но теперь не до размашистых обедов. Нашёл в шкафу книги, почитал стихи Маяковского, и почему-то стало гадко в душе. Взял «Мёртвые души», и ощущение гадливости расползлось на всю квартиру. Я ходил из угла в угол, глядя на дождь, потом собрал вещи и вышел.

Холодноватые капли падали на лицо, освежая его и успокаивая душу. Сел под дерево, расстелив матрац. Жизнь, думал я, что-то даёт тебе, а что-то потом забирает. Сегодня ты сыт и обут, а завтра все твои друзья лежат на помойке с перерезанными глотками. Тебе ни за что её не опередить, не предотвратить то, что должно случиться. Жили люди, делали свои дела: растили детей, копили деньги, ухаживали за дедушками, ходили на работу, пекли пироги, сажали деревья, умывались; а потом – раз! – и случилось то, что случилось. Всех согнали, лишив их самого простого – крыши над головой. Что чужая крыша: чужая крыша, как тёща, – никогда не приголубит. И нас согнали, тех, у кого тоже были семьи, и желания, и дела, и заботы, но они не спросили ни о чём – захлопнули над нами крышку и с любопытством наблюдают. То, что они когда-то забрали у нас, будет отобрано и у них. Такова жизнь.

30 апреля 1993 г.

Улицы превратились в грязное месиво. Снег во многих местах стаял, и то, что от него осталось, развалилось посреди дорог и тротуаров. Над слякотью и вязкими лужами покачивались голые кривые деревья. Город скорее напоминал осеннюю резиденцию: весной здесь не пахло.

Не доходя до церкви, в которой мы когда-то ночевали, я увидел недалеко расположившийся спортивный дворец. Мы его тогда не заметили совсем: со всех сторон его скрывают ели, а старый лестничный проход осыпался и разнёсся под снегами и дождями. Толстые колонны, подпирающие козырёк у входа в здание спорта, почернели от ветра и времени. Дверь с густым скрипом открылась, с громким хлопком закрылась. Просторный холл, некогда встречавший гостей, приветствовал меня остатками былой славы из треснувшей плитки, кусков крашеного пластика, стекла, брошенных кукол дельфина и белого медведя. Вешалки гардеробной пустовали: казалось, что на них никогда не было курток, пальто, пуховиков, пакетов с шапками и сапогами, школьных рюкзаков. Лестница наверх привела в большой баскетбольный зал. Жёлтые отколупившиеся половицы одиноко лежали на своих неизменных местах, только одна, почти на самом краю поля, поднялась над всеми и своевольно, как выбившийся из причёски волос, торчала. Полинявшие корзинки уже давно забыли прикосновения мячей, трибуны – нервозность зрителей, табло – горячие счёты и крики «Судью на мыло!» Я бродил между лавками, сидел в разных концах зала, и чем дольше я смотрел на пустое поле, тем жутче становилось. Этот давящий дух брошенности не исчез с моим присутствием, и он не исчезнет, даже если все места будут заняты. Неужели однажды покидая территорию, ты никогда не сможешь вновь заселить её?

Лестница, уходящая вниз, привела в продолговатую комнату со шкафчиками. В них лежали бесполезные для меня тряпки, полотенца, купальники. Дальше шли душевые, где не оказалось воды, и бассейн, грязный, покрытый плесенью. На тумбах – стёртые ногами неправильные круги, в углу – забытые шлёпанцы. Иногда мне думалось, что это так, иллюзия, временная блажь воображения, и вот-вот раздадутся звонкие детские голоса, девчонки усядутся на скамейке, чтобы пошептаться о косых взглядах Мишки из параллельного класса, заплещется вода, замаячат белые руки и ноги, засвистит строгий тренер, призывая к точности движений. Но ничего не происходило, и я всё так же стоял на краю бассейна, глядящий в мутное прошлое этого места.

Смотреть здесь больше было нечего: что взять со спортивных комнат, набитых старым инвентарём? Я распахнул входную дверь, почувствовав свежий воздух и увидев целившихся в меня мужчин. Один, с безобразной родинкой на носу, крикнул мне:

– Ты кто? Что делал в этом здании?

Я поднял руки машинально, пытаясь показать свою беззащитность. Хотя к рюкзаку был привязан автомат.

– Это бассейн, там ничего интересного нет.

– Спасибо, читать могём, – хмыкнул тот, кивая на табличку. – Тебя-то как зовут?

Я колебался, потому что не хотел выдавать незнакомым людям, держащим меня на мушке, своего настоящего имени, пусть бы они меня потом и не встретили.

– Медведь.

Мужики переглянулись и засмеялись.

– Здарова, Медведь, – заговорил второй с золотыми коронками. – А чего имя такое странное-престранное?

– С прошлым расстаюсь.

Мужики снова принялись гоготать, на этот раз одобрительно.

– Говоришь, в бассейне ничего интересного? А чё ж ты там тогда делал?

– Зашёл посмотреть, есть ли там что-то.

– Но там ничего нет, зачем ты тогда туда заходил? – златокороночный не думал отступать от меня в надежде, что я скажу что-то, что будет ему полезным.

– Мимо проходил, думал: вдруг полезного чего найду.

– Но ты не нашёл?

– Нашёл. Мусор и грязь.

Мужики опустили оружие.

– Ладно, иди, чёрт с тобой, Медведь, – бородавочный сплюнул под ноги. – Но больше, чтобы мы тебя здесь не видели, понял?

– Понял, мужики, понял. А вы сами-то чего сюда пришли?

– А один блатной сказал: здесь места хорошие есть, и людей тут пока мало.

– Ага, мало! – заговорил третий в чёрной шапке. – Мы уже пятого встречаем. Этот блатной липовую инфу толкнул!

– Ладно ты, надо уже присесть где-то, а мы всё сиськи мнём.

– Слышишь, Медведь? А где здесь ещё что есть? – спросил бородавочный.

– Знаю: на севере – церковь, а больше не в курсе.

– Ладно, – протянул золотозубый и ступил вперёд, желая лично убедиться, что в здании и правда нет ничего полезного.

Мужики последовали за ним. Стараясь отвести от себя внимание, я уткнул взгляд в землю и спустился по остаткам лестницы. Через секунду раздались свист и крик:

– Эй, Медведь! Если осядем тут, приходи как-нибудь.

Я махнул рукой в знак согласия и вышел на дорогу.

1 мая 1993 г.

Ночевал в одном из домов рядом с церковью. Света нет, воды нет. Вышел голодный. Продолжил идти к лесу, где заканчивались постройки и начиналась пригородная дорога. Не вытерпел и через час развёл костёр, едва не сжёг все пальцы, пока грел банку тушёнки над огнём. Котелок всегда был у Олега, а теперь без него, как без рук.

Я решил не рисковать и не сворачивать с дороги. Скоро наткнулся на деревню или село. Деревянные домики, около которых находилось всё: огород, загон, будка, палисадник, кадушка, баня – стояли неровными рядами-улицами. Всё заброшено и уныло; на участках лежит серый снег, переходящий в грязь, грядки проросли сорняками, заполнились мёртвой листвой, крылечки заметены пылью, а где-то разодраны, развалены, чтобы никто не смог пробраться в дом. Обойдя несколько домиков, я всё же нашёл в одном железную печку. Развёл огонь и с наслаждением пообедал.

За улицами продолжался лес, густой, дикий. Я бы ничуть не удивился, если бы встретил здесь хищное животное, но, на моё счастье, рядом никого не оказалось. Лишь над головой раздавалось тихое хлопание крыльев. Почувствовал, что берцы начинают намокать от расходящегося под ногами снега. Рыхлый и почти растаявший, он скорее создавал видимость существования, чем существовал на самом деле. Вскоре среди голых сучьев и пышных ёлок я увидел серый забор. Он казался таким чуждым и ненужным, словно поданный ключ на 12 для гайки с крестовиной. Он не был исписан, изрисован или изломан, как многие старые, видевшие виды, заборы; он девственно чисто стоял на одном месте и отделял лес от леса. Как и людей от людей. Я коснулся его, чтобы удостовериться в его реальности; грубый, шершавый, не чета молодым листьям, которые скоро появятся и будут биться об него. А колючки, что сверху были приделаны каким-то жестоким человеком, расцарапают налившиеся жизнью ветви.

Вернулся в деревню под вечер. Солнце садилось всё позже и позже, сегодня оно оставило после себя ярко-красный след, медленно угасавший и отпечатывавшийся на облаках. Я разогрел печку, сварил себе супу с консервами, умылся ледяной водой из кадушки и уселся читать со свечой. Долго читал; уже зажглись звёзды и весело замигали мне. Рассыпчатые, почти прозрачные тёмно-серые облака не могли скрыть глубокую синеву неба и позолоту огоньков. Чудесны здесь ночи. Они преображают Зону до неузнаваемости. Сидя за деревянным, скорее всего самодельным столом, я думал, что снова попал к бабушке в деревню и испытываю себя на стойкость – не ложусь спать, пока не бухнусь. Сейчас зайдёт бабушка и шикнет грозным шёпотом, что я проказник и мне давно надо быть в постели. И я лягу, конечно, лягу, но потом снова, стараясь не скрипнуть кроватью, подойду к окну и буду смотреть на небо, на мигающие точки, на уплывающие облака. В душе будет хорошо и спокойно; ни тебе проблем, ни тебе волнений. Одно лишь сплошное детство и сплошное созерцание.

2 мая 1993 г.

Проснулся, услышав гомон. Подбежал к окну, слегка выглянув. По улице шёл отряд из шести человек, вооружённых и одетых в военную одежду. Я сразу понял, что это были люди Первого, только они могли так бесцеремонно врываться в чужую жизнь. Пока они обследовали дома на противоположной стороне, собрал вещи и осторожно вышел. Пробежав по двору, спрятался за кадушкой, потом рванул через огород к другому участку, чувствуя на разгорячённом лице холодный ветер. Отдышался и двинулся вон из деревни. Очухался уже в городе: стою посреди дороги, бездумно глазею вперёд. Посидел на остановке, послушал, что вокруг творится: гудит ветер, бежит вода с горы, лес наверху трещит и стонет, вдалеке шлёпают ноги – вокруг кипела жизнь. И странное дело: она бы и дальше шла, бежала, без меня, если бы те заметили меня и вынесли.

Схоронился в последнем достроенном доме. Воды нет, света нет. Лёг натощак.

3 мая 1993 г.

Не понимаю, зачем я постоянно убегаю от бандитов, спасаю свою голову. Может, они не настолько плохие люди, как мне кажется? Может, Лысая права, и во мне сидят предрассудки, не дающие спокойно жить? Утром встал бы, позавтракал и двинулся бы дальше; но я как с цепи сорвался.

Вовсю светило солнце, когда поднялся. Время перестало для меня существовать совсем: определяю его только утром и вечером.

Поел в соседнем доме. Снова в окне видел группу Первого, шли на юг. Его парни, видимо, прошерстили северную часть от и до, теперь возвращаются на базу, чтобы доложить, где и что есть. А я, как пень ленивый, только восточную сторону немного осмотрел, всё до тех десятиэтажек добраться не могу, чтобы посмотреть, как там живут, что там изменилось.

Недалеко отсюда располагается школа. Заглянул в неё: ничего примечательного. Кучи шкафов, сваленных и развороченных, кипы учебников и тетрадей, будто специально разбросанных по кабинетам, сломанные стулья и столы, разорванные плакаты, раскрошившийся мел, лежащий в баночках, припудренные пылью отличные оценки в дневнике, пара забытых кроссовок, оставленная на будущий год мишура и вырезанные человечки. Нашёл колокольчик, звенящий на каждой торжественной линейке; его пронзительный стук оглушил пустые, сиротливые стены. Этот звон больше никогда не позовёт малышню в классы, чтобы считать цифры и писать буквы, под этот звоночек больше никогда Ванька-проказник не дернет за косичку Светку-красавицу, и Марья Васильевна больше никогда не нахмурится, заметив Димочку, бросающего шпаргалку соседу-двоечнику. Тысячи маленьких и больших ног оттопали своё по этим длинным, посыпанным штукатуркой коридорам, любопытные глаза отсмотрели на коричневатые доски, заплывшие мелом и пылью, смех и вечный гомон отзвучали.

На всём лежал отпечаток ушедшего, воспоминания, которые никогда мною не будут воспроизведены. С тяжёлым сердцем я вышел из школы, бродил по дворам и заглядывал в окна. Этот город всё больше и больше утягивает меня в дрезину прошлого, делая его частью. Как бы я ни старался, ни взывал к дорогим мне людям, ни погружался в свою память, чувствовалось, что я становлюсь единым пятном с этим местом. Может, через несколько лет сюда придут люди, которых так же сослали умирать, и увидят мой труп; они сразу поймут, как долго я бродил по Зоне и вглядывался в неё, вглядывался. Как сроднился я с ней, но родным ей так и не стал.

4 мая 1993 г.

Утро заглянуло ярким лучом в маленькую комнату, где раньше жил подросток. Я влюбился в эту квартиру сразу, как только зашёл: в воздухе пахло не пылью, как везде, а жареными оладушками. Будто мама только что приготовила завтрак, накрыла на стол и села в ожидании сына. Приятный аромат сладковатого теста разнёсся по квартире и разбудил мальчишку. Он сбросил одеяло и как был, в пижаме, сползшей с плеча, с растрёпанными волосами и босыми ногами, прибежал на кухню. Я улыбнулся, когда представил себе счастливую семью, жившую здесь. Наверное, слишком уж я фантазирую, пытаясь сохранить прошлое этого места.

Шёл по западным дворам. Некоторые дома, близко стоящие к объездной дороге, заросли толстыми гибкими стволами. Их тёмно-зелёные ветки оплетались паутиной, затягивая чёрные дыры окон и входов. Близко подходить к ним я не рискнул: побоялся, что счётчик снова затрещит. Услышать этот звук – подставить себя, обречь на мучительные последние минуты.

Остановившись в недостроенном доме, напротив магазина у перекрёстка, я устроил небольшой лагерь, сготовил обед, проверил провизию и лёг вздремнуть. Когда путешествие требует терпения и ясной головы, дневной сон – то, что надо. Вот только насладиться спокойствием и одиночеством не удалось: на улице грянули, будто землетрясение, треск и грохот. Я выглянул из пустого проёма и увидел летящий по разбитой дороге «КамАЗ». Водитель то ли очень спешил по срочным делам, то ли не знал, как управлять дьявольской машиной: он подпрыгивал и извивался, словно червяк. Нужно ли говорить, что Витя Первый не тратит время зря: заставил своих ребят найти машины на ходу и разослал их, чтобы те собрали провизию, утварь и оружие. Как внезапно грузовик возник на улице, так же скоро он и пропал, оставив за собой дорогу грязи и следы огромных шин.

Я решил, что дойду до другой части города до завтрашнего утра во что бы то ни стало. Выползая из своего укрытия, будто испуганный хорёк, я побежал по объездной дороге. Всего несколько дней назад мы шли здесь вместе с Олегом, а где он теперь – не знаю. Я совсем ничего не знаю о тех, с кем встретился, с кем простился, кого оставил позади; наверное, и они уже забыли, кто я такой и когда мы познакомились. К ряду семь дней я не вспоминал об Иване Иваныче, Степане и Олеге. Переходя от автомобиля к автомобилю, я погрузился в те странные дни, что мы провели в больнице, снова ощутил горькую неопределённость, когда тебя отправляют за решётку и не называют причины, горящую злость, оттого что в тебя тыкают пальцем на всю страну, и мучительную жажду справедливости.

Мне пришлось сесть под густую ёлку: так кружилась голова. Жизнь изменилась в два щелчка чьих-то пальцев: и я, и сотни таких же, как я, гниют здесь, пытаясь оправдать политику, общественное мнение, пытаясь выгородить тех, что по ту сторону ворот, дать им последний шанс. Но этот шанс им не нужен: наши никчёмные душонки не входят в их планы и никогда не будут входить. Чего проще избавиться от тяжёлого, почти гниющего балласта.

Объездная дорога спускается под гору, сверху видны остатки улиц, словно разбомблённых на войне. Я остановился на девятом этаже дома, расположенного дальше от разрушенных. Отсюда открывается прекрасный вид на город: далеко неприступной крепостью стоят синие горы с беловатыми шапками, перед ними маячат трубы завода или какого-то промышленного учреждения, отдымившие давным-давно, а вокруг россыпью кремня лежат домики, разваленные, покосившиеся, пустующие. Я почти дошёл до Дворца, я почти дошёл до десятиэтажек: сегодня ближе, чем все те дни.

5 мая 1993 г.

– …А, нет, смотри – живой, – услышал я, когда открыл глаза.

В комнате стояли двое мужчин в форме, выданной ещё в бараке. С виду не грозные, не злые, но осунувшиеся и замороженные. Я сел на матраце и огляделся в поисках моего рюкзака: тот стоял у входа, закрытый, как я его и оставлял.

– А… А мы тут живём недалеко, – запинаясь, проговорил один. – На седьмом этаже. Услышали, вот и зашли… узнать, что за человек.

– Да свой я, ребята, – выдохнул я.

– Это-то ясно-красно, что свой, – грустно сказал другой и сел рядом со мной. – Слышь, есть чо пожевать? Тут ни черта нет, а идти к домам никак нельзя.

– Почему нельзя? – я поставил рюкзак между ног и достал две консервы. – Разве выхода к югу нет?

– Есть, но как там пройти, мы не знаем… забыли.

– Это ты, придурок, забыл! – закричал первый и угрожающе поднял указательный палец.

– Ничего я не забыл, это ты меня вечно не той дорогой вёл!

– Заткнись, понял!

– Сам заткнись!

Я громко кашлянул, напоминая о своём присутствии. Мужики тут же притихли и уткнулись в консервы.

– Так что случилось-то?

– Мы чапали по центральной дороге, а потом – счётчики – как затрещат! Мы тюкнулись куда-то на запад, а счётчики, гады, не заткнутся никак. Этот болван взял и разбил свой. Метнулись в дом, вроде, трещать перестали. Мы зыркнули, а как тут – не поняли. Хотели слиться отсюда, не получается: с востока трещит адски, с юга – болота, с севера – лес.

– Да вы чего? Я же только что с севера пришёл, там всё в порядке, пройти можно, – удивился я. Открыл и себе консерву, с ужасом обнаружив, что в руке оказалась последняя банка, а псевдолапша подходит к концу. Вчера я не смог набрать провизии из-за грузовика, выскочившего, как чёрт из табакерки.

– Ой ли?

– Конечно. С чего бы мне врать, мужики?

– Так вдруг ты из этих, из бандюков, – второй нахмурился и сплюнул на пол.

– Нет, видно ж по мне.

– А вот и не видно, – огрызнулся первый. – Встретились нам, ещё на той стороне, группка мужиков: с виду обыкновенные, шутливые, языкастые. А один сука, видимо, попался, говорит: выгребайте шмотки и хавку оставляйте. Те не спорят, а мы, ясно-красно, ничего отдавать не хотим: всё сами добывали. Тот достал перо и давай его красиво так вертеть в руках, а мы чо, нам живот жалко, оставили всё им и сами драпанули.

– Ага, а там одежда, немного пайка оставалось, карта да аптечка, – вздохнул второй. – Спасибо, мужик, что покормил, – глаза его заблестели сытостью и спокойствием.

– Да не за что. Значит, выйти вы отсюда не можете?

– Нет, никак. Да ты оставайся с нами: втроём веселее.

– Чо мелешь, придурок? Ясно-ж-красно, у него дела.

– Какие дела в Зоне? Нас сюда кинули, как сук вшивых, а ты говоришь о делах! – второй разрыдался, всхлипывая и обиженно утирая нос.

В комнате повисла тишина. Я собрал матрац, забросил на плечи рюкзак и с беспокойством почувствовал его лёгкость. Мужики, казалось, ещё больше осунулись и побледнели.

– Если хотите, я попробую вас вывести отсюда. Или возьмите карту, перерисуйте, – уставившись на носки сапог, я со стыдом подумал, что предлагать иссякающий запас еды будет неразумно.

Как по команде, они подняли головы и с полными удивления взглядами уставились на меня. Первый, почесав отросшую бороду, крякнул:

– Да не. Какие у нас могут быть дела в Зоне. Я своё уже отмотал: жду вот, когда клюкнусь совсем. А ты иди, куда шёл. Людям «приветы» от нас, болванов, передавай.

Второй толкнул его в бок и зашипел:

– Чо ты отказываешься от помощи? Вдруг он последний, кого мы видели здесь?

– Слышь, придурок, мы всё просрали, и не ему наше говно убирать.

– Как хочешь, – отрезал тот.

Мне не представлялось возможным помирить их, дать им маленькую надежду на изменение курса в жизни. Поэтому я, не попрощавшись, ушёл.

Как только разрушенные улицы кончились, а дорога круто повернулась в сторону завода, счётчик затрещал. Я направился в сторону небольшого лесочка, что пролегал южнее от дороги и наверняка соединял обходную часть с центральной. Счётчик не унимался, и теперь я начал понимать, почему мужики так заволновались, когда я предложил им пойти вместе. Хотя в глазах всё же читалась надежда. Ступив на мокрую землю, полную диких растений, я почувствовал, что если не уберу ногу, то обязательно утону, свалюсь с рюкзаком в болото. Я остановился и задумался. Мужики бежали, не соображая ни о чём, вполне возможно, что их путь пролегал от границы.

Я двинулся туда, но крепкой дороги так и не нашёл. Бродя туда-сюда, рассчитывал, как они смогли пробраться, но не придумал лучшего объяснения: мужики бежали по дороге, ведущей к заводу. Они не доходили до самого завода, а лишь срезали угол, а потому не попали ни в болото, ни в сильную радиацию. Отдыхая на краю дороги, я думал о них, несчастных, беспечных, голодных. Чем они отличаются от меня? На их месте мог оказаться любой: я, Лысая, Олег, Иван Иваныч или Степан; и мы бы так же медленно уничтожали себя своей виной. Мы, загнанные в угол, загоняем себя в ещё более ужасные и ещё более глухие углы. Так кто же нам поможет, если не мы сами? Дядя извне? Но он собственноручно затолкал нас сюда и с хохотом удалился, чтобы вернуться позже и затолкать других. Если не мы, то кто?..

Встав на дорогу, я снова услышал треск счётчика, но отступать было некуда. Побежал. Увидев широкую площадь, заполненную сломанными сгоревшими машинами, услышав настойчивый треск счётчика, я свернул чуть в сторону и скрылся за кубом постовой будки. В паре шагов от меня синела крыша и валялись снесённые лавочки, некогда стоявшие под ней. Наверное, здесь был автомобильный вокзал или просто остановка: у обочин ожидали своих хозяев автобусы и троллейбусы. По ту сторону дороги задними колёсами кверху лежали автомобили. Их ни за что не увидеть, если идти со стороны перрона, куда нас привезли. А здесь они красовались во всю.

Я прошёл мимо остановки, не приближаясь к машинам, оказался на центральной улице и, дойдя до Дворца, наконец нашёл успокоение ногам и ушам.

6 мая 1993 г.

Голова разваливалась по швам то ли от вчерашнего глотка радиации, то ли от жуткой усталости и пустоты в желудке. Ноги еле-еле держали меня и нисколько не благодарили за бесцеремонно устроенный марафон. Я доел все свои запасы, с горечью и обидой думая о собственной слабости. До магазина было далеко, а в квартире, где остановился, не оказалось даже воды. Медленным шагом дополз до соседнего дома, плюхнулся в кровать на первом этаже и уснул крепким сном.