Дневник Большого Медведя

Посидел на снегу, замочив матрац.

Чуть после полудня добрался до садов. Заросшие участки, огороженные разными заборами – на любой цвет и размер, полные снега и грязи в местах, где чаще всего появляется солнце, стоят в несколько рядов и ждут возвращения натруженных рук. Зашёл в первый попавшийся домик, зелёный с желтоватой крышей, сварил на маленькой печке риса с тушёнкой, забыл посолить, ел так, в тишине и с внутренним спокойствием.

Обошёл все дачи, нигде не оказалось воды. Только садовые баки стояли полные льда и снега, которые к лету отойдут. Возможно, здесь хорошая земля, раз тут разбиты участки, и когда-нибудь в домах снова заселятся люди, вскопают почву, найдут старые семена и посадят их, а через несколько месяцев снимут небольшой урожай, будто герои «Таинственного острова». Им и не снилось, что случилось с нами.

Торопиться было некуда, поэтому я вернулся в тот зелёно-жёлтый дом, улёгся на кровать и ещё долго разглядывал фотографию. Два улыбающихся любимых лица смотрели на меня, но не произносили ни слова, будто боялись, что они или даже я исчезнем и наша связь порвётся навечно. Милые мои, мы всегда будем вместе, пусть и на разных концах планеты. Ничего не бойтесь, никому не говорите, что боитесь, ни о чём не просите. Ни вы, ни я не виноваты в том, что так случилось, что я лежу на чужой постели, пишу о том, что совершенно далеко для вас, и думаю о вашей судьбе. Мы ничего не сделали плохого, на наших плечах нет вины, нет ответственности за чужие жизни, нет ноющей совести о будущем. Но если этого нет у нас, то этого подавно нет и у них. Я не кидаю камни в чужие огороды, и я не призываю вас к этому. Наверное, у них есть высшие планы, для которых мы – средство. Правда, эта мысль всё чаще появляется в голове, и из-за неё просыпаются гнев и обида. Вот она, жажда свободы. Нас привели сюда и сказали: «Сидеть!» Мы покорно пришли и сели, но как долго мы будем сидеть – того не знает никто. Лысая сказала, что люди уже разбрелись по местам, значит, люди перестали сидеть. Они ищут место для жизни. Для той короткой жизни, которая была прервана там и продолжена здесь, которая ещё, может быть, порадует или больше огорчит. Мои дорогие, мы всегда будем вместе: вы – в моем сердце и на этом оставшемся кусочке бумаге из того мира.

23 апреля 1993 г.

Оказалось, что недалеко от этого сада, если пройти дальше на север, организован ещё один сад. Я обошёл его кругом, ничего примечательного мне не встретилось и спустился с горы, обратно в город. Думалось, что с возвышенности будет хороша видна низина, но всё обман: лес, даже зимой, настолько густой, что ни сквозь него, ни над ним не видно, что же творится внизу; только крыши однообразных домов и верхушки деревьев торчат. Вышел прямо к тем высоким домам, что прекрасно просматривались с нашего недавнего убежища, где сейчас должна была находиться Лысая. Побродил вокруг в страхе, что снова замечу тут бандитов, но устал и заглянул в первый же подъезд. Повезло, что на втором этаже была вода: умылся, переоделся, с пустым ещё со вчерашнего вечера желудком постирал вещи, приготовил обед и наелся до отвала. Запасов становилось не очень много, но внутреннее чутьё говорило мне, что их стоит попридержать и не использовать, пока сильно не пришибёт. В ожидании, когда высохнет бельё, я улёгся спать.

Часа через два, а может, и три, на лестничной клетке раздались голоса. Я сразу понял, что бандиты вернулись в своё логово: облюбованное место пусто не бывает. Их тяжёлые ноги стучали по ступеням, их громкие вопли эхом отражались от голых стен коридоров. Временами они передёргивали затворами и гоготали, что мне становилось страшно. За те минуты, что они поднимались в своё гнездо, я думал, что растворюсь в собственном страхе, оставив после себя только лужицу. Я жалел, что распрощался с Олегом – хоть какая-то защита; я жалел, что дал Иванычу нас так легко выпинать из своего убежища – мы могли бы жить там вчетвером; я жалел и едва не плакал, потому что над моей головой живут бандиты – пах! – и нет меня.

Когда все звуки стихли, я очнулся под одеялом, мокрый, горячий, словно после болезни. Сильное желание бежать отсюда толкало меня, но я усадил себя на кровать и заставил подождать: вещи всё равно ещё не высохли. Чёрт меня дёрнул выстираться, будто я и без этого не смог бы прожить. Глядя в окно на соседний дом, я считал себя уже мертвецом. Если бандиты решат осмотреть каждую квартиру, они наверняка посчитают меня шпионом или кем-то в этом роде, хоть я таким и не являюсь. Какой шпион? Будут допытываться, что я тут делаю и почему именно сейчас, когда они тоже пришли в этот дом. Что я им скажу? Что пришёл постирать одежду? Они разбираться не станут: дуло в лоб, и всё, готов.

Немного погодя, когда лестничная клетка всё ещё молчала, когда бельё почти высохло, я собрал рюкзак и вышел из квартиры. Никто за мной не гнался, никто не тыкал мне в спину стволом, никто не увещевал меня во лжи. Насколько мог тихо, я покинул дом и, проходя близко к стенам, чтобы сверху меня не заметили, спрятался за соседним зданием. С успокоившимся сердцем спустился к площади магазина, набрал немного еды, пересёк пустынную дорогу и постучался в уже знакомую дверь.

– Кто? – спросил удивлённый голос.

– Ээ… – я совсем забыл, что мы с Олегом не представлялись ей, и сказал: Медведь.

– А, – она тут же распахнула дверь и, улыбнувшись, добавила: – Входите.

В этой двухкомнатной квартире было довольно чисто, чем там, где мы бывали до сих пор. Наверное, Лысая уже успела привести её в порядок, подготовить к постоянной жизни. Она пригласила меня на кухню, закрыв проход в одну из комнат, поставила чайник и села рядом со мной за овальный стол.

– Что-то случилось? Олень-то ускакал от тебя? – снова улыбнулась она. Её тонкие губы, казалось, никогда не показывают её прекрасной, искренней улыбки, полной и завершённой; она скорее похожа на неосторожный мазок юного художника.

– Нет, я сам ушёл от него.

– Понятно, этого-то я и боялась.

– Почему?

– Тебе удобнее идти с кем-то, чем одному: одиночество-то не так заедает, верно?

– Не знаю, ещё только день прошёл, чтобы о чём-то говорить.

Она встретила меня, словно старого приятеля, чью жизнь знает от и до. Её обращение на «ты» удивило и вместе с тем приблизило меня к ней. Всё-таки я был не так одинок, как казалось.

– Ну, ты же пришёл ко мне, а не в пустую квартиру-то, – она подмигнула и поднялась, поставила на стол кружки и залила их кипятком. В воде качались два пакетика.

– Когда испугаешься за собственную голову до смерти, не хочется оставаться с мыслями наедине, – я приложил рюкзак к стене и осторожно уселся на табурет. Не хотелось рассказывать о собственной слабости и трусости, но, чтобы не быть пустозвоном, произнёс: – Встретился с бандитами.

– С «бандитами»? Кто это-то такие? – она высыпала в блюдце изюма и кураги.

– Ты видела людей в здании по восточной объездной дороге?

– Нет, я-то никуда не заходила там: счётчик так стрелял, что я хотела просто убраться оттуда-то. А что?

– Там обосновались «бандиты» – те, что ушли вместе с мужиком, который отобрал оружие у представителя власти, помнишь?

– Лихо же вы их окрестили-то. За что? – она пригубила чаю, открыто глядя на меня.

– Уж больно на бандитов они похожи: лица воровские, в руках – автоматы, в голове – понятия. Да ещё этот, главный их, назвался Витей Первым…

Лысая засмеялась. Крошечные капельки упали на стол. Она, продолжая смеяться, вытерла щёку, и выдала:

– Вот номер-то! Вот это самомнение у человека!

Я кивнул. Чай показался напитком божественным, пусть и собран он был миллионы лет назад. Аромат сохранился и витал над кружкой, щекоча в носу. Трясущиеся руки словно прилепились к горячей кружке.

– Не стоило называть людей бандитами-то, потому что они так выглядят или так говорят, – сказала Лысая, успокоившись. – Ты-то тоже не похож на добропорядочного человека, будем честными.

– Правда?

– Ещё как. Одного твоего голодного, обречённого взгляда-то хватает, чтобы убежать в другой конец-то мира. Наверное, это всё из-за бороды и отросших волос. И всё-таки они этого не заслужили, ведь они-то же ещё никого не ограбили и не убили, верно?

– Спорный вопрос, – ответил я, вспоминая застреленного на дороге мужчину.

– Поэтому-то ты побоялся, что они убьют-то тебя, как только увидят? – размахивая курагой в руке, поинтересовалась женщина.

– Конечно.

– У тебя у самого-то оружие ведь есть, чего бояться?

– В тот момент я совсем про него не думал, меня больше волновала моя шкура.

– То-то, – цокнула она, – каждого волнует только своя собственная шкура, правда, по-разному.

– О чём ты?

– Как я поняла, этот Витя-то Первый, – она хмыкнула, – заперся в том здании на восточной объездной, окружил себя вооружёнными людьми, кого-то отправил в разные стороны, чтобы распространять свою власть-то. Вот вам и первый вариант-то спасения шкуры. Ну, или просто запираемся в квартире, бежим от одного безопасного места до другого, боязливо вглядываемся в щёлочки – вот и второй вариант-то.

– Тебя послушать, так получится, что все мы только и делаем, что спасаем себя.

Её слова задели меня, и я, обидевшись, глотнул горячего чаю. На глазах выступили слёзы, губы и язык горели, будто калёного железа лизнул. Маленький червячок шевелился в душе и шептал, что она права. Бесконечно права. А на правду нельзя обижаться.

– Разве это не так? Все наши попытки заработать денег – любыми способами – по ту-то сторону ворот, все наши знакомства, отношения – вернее, их выбор-то, все образы обустраивания домов, ведения садоводства, разведения скота: разве всё это не спасение нас-то самих? Мы делаем всё, лишь бы спасти себя, оправдать в чём-то, хоть немного приподнять в собственных или чужих глазах – спасти себя…

Она вздохнула, уставившись в кружку. Её серые уставшие глаза безразлично смотрели на чай и почти не мигали. С минуту я боролся с желанием взять её за руку: «Кто я такой?» – спрашивал я себя, – «Нужна ли ей моя поддержка?» – мысленно добавлял. Положив руку на стол, я обхватил ручку кружки и поднёс её ко рту, но тут же поставил на место.

– Значит, те тоже спасают свою шкуру? – спросил я тихо.

– Конечно. Бояться-то можно чего угодно, тем более фиктивной войны, а это ещё хуже, – она залпом опрокинула чай, вымыла кружку и ушла с кухни.

Что бы мы ни думали о другом человеке, в сущности, все одинаковы, и всеми нами движет одна сила – страх лишиться собственной шкуры. Быть может, даже мои чувства к вам, мои родные, – это желание спастись, выйти молодцом из всего дерьма, что на нас опрокинули те, кто тоже заволновался о своей голове. Так и живём: нет смысла кого-то винить в эгоизме, мы все поступаем похожим образом.

Лысая предложила мне остаться у неё переночевать, но я отказался.

– Куда ты теперь идёшь, Медведь-шатун? – спросила она, словно обращаясь к эфемерному медведю.

– Не знаю, – пожал я плечами, внутренне радуясь её точному сравнению.

– Если не знаешь, то спроси у сердца-то, чего оно хочет.

– А если оно молчит?

– Оно никогда не молчит, – улыбнулась она. – Просто иногда ты-то говоришь громче его, и тебе сложно разобрать его шёпот.

– Что же оно должно сказать?

– То, что ты желаешь на самом деле.

Стоя на лестничной клетке, я махнул ей на прощание, в тайне надеясь ещё встретить эту чудную женщину. Лысая улыбнулась и кивнула мне.

На ночь пришёл в соседний дом. Вода здесь текла еле-еле и вот-вот грозилась закончиться. Я развешал сырую одежду, приготовил на ужин супа с лапшой и сел у окна.

Сердце моё с самого прибытия сюда рвалось только назад, только к моим дорогим, и ничего оно так сильно не хочет, кроме как оказаться рядом с ними. Но что я могу сделать? Сотворить из картона их куклы и усадить их рядом с собой в ожидании смерти? Бесполезная трата времени и сил. Пусть они лучше остаются в сердце и всегда светят оттуда радостным светом любви.

Лысая как всегда права: мне нужно куда-то идти, мне нужно выбрать куда идти. Я хочу обойти всю Зону, чтобы знать, где что есть, куда можно, а куда нельзя отправлять людей. Как много времени мне потребуется для этого? Месяц? Два? Я не тороплюсь, но до следующего прихода людей из внешнего мира я должен уже всё знать про эту Зону, чувствовать каждый её уголок. Звучит слишком романтично и слишком тривиально.

24 апреля 1993 г.

Утром пришлось идти по мокрым улицам: всю ночь барабанил дождь, словно из разорванной трубы. Воздух снова похолодал; кажется, что зима здесь никогда не кончится. Снег тёмными комками расползся по тротуарам, проезжим частям, бывшим клумбам, канавам, остановкам, площадкам у домов, затвердел или притворился твердым. Под ногами скрипело и хлюпало, шлёпало и хрустело. Проходя мимо тех же самых домов, что мы уже видели, в которых мы даже ночевали, я чувствовал боль расставания с Иванычем и Степаном; по Олегу я нисколько не скучал. Где теперь они все, куда забрела их дорога?

Фонтан, облупившийся от времени, ветра и дождя, стоял посреди небольшого парка, выстроенного между двумя домами. Когда-то давно здесь бежала вода и крикливые ребятишки плескались, разбрызгивая её. Родители, оживлённо болтающие о своих взрослых проблемах, смотрели на мокрую одежду детей и внутренне досадовали за их беспечность. Старушки и старички готовы были отдать всё на свете, чтобы хоть на мгновение превратиться в крохотных девчонок и мальчишек, окунуть в воду молодые, не стёртые временем, руки, шлёпнуть по бурлящему жерлу и почувствовать прохладные капли на лбу, шее, на плечах и во рту, если далеко-далеко высунуть язык. Теперь здесь остались сломанные скамейки, поваленные ограждения, вывернутые растущими сорняками дорожки, одичавшие деревья, свесившиеся над фонтаном. Вряд ли парк вернёт себе былую славу.

За домами, чуть поднявшись в гору, я увидел площадку с памятником, куда вели несколько тропинок. Площадка почти ровным полукругом огораживала высокие серые фигуры. Наверное, ещё та, старая, уже умершая, страна воздвигла их, и до сих пор они стоят, гордые, глядящие вперёд, словно ничто в этом городе не произошло, и ничего не произошло во всём мире. Пять статуй, три мужчины и две женщины, безмолвно смотрели за горизонт, не обращая на меня никакого внимания. Я сел рядом с ними на маленький выступ и на секунду пожалел, что у меня не оказалось ни одного цветка. Надписей на памятнике я не увидел, возможно, это обыкновенный мемориал, что ставили в напоминание о прошлом, на славу настоящему и в назидание будущему. Одна женщина, в лёгком платье, с распущенными волосами, развевающимися по железному ветру, держала у груди огромный колос, пышный, богатый, едва не светящийся золотом урожая. Другая женщина, с заплетёнными в тугую косу волосами, прижимала к сердцу руку и ободряла мужчину, положив ему на плечо ладонь. Её товарищ, играя твёрдыми мускулами, поднимал над головой большую пятиконечную звезду. Мужчина, что был поставлен с правой стороны от первой женщины как бы спиной к зрителю, трубил в рог победы. На его голову небрежно набросили армейскую шапку древних времен, завязки болтались на свободе; за спиной разлетался длинный плащ, похожий на зимний камзол офицеров Первой Мировой. По другую сторону от женщины с закрученными на лбу волосами и целеустремлённым взглядом в небо стоял мужчина. В его руке покоился шарообразный шлем, ожидающий яркого света далёкого солнца.

На площади было спокойно. Казалось, что кроме меня, на всей Зоне никого нет, а наша вчерашняя встреча с Лысой, и шаги на лестнице, и всё предыдущее путешествие со стариками были всего лишь миражом, воображением старого дурака. Такая благодать царила на этом кусочке мира, такое умиротворение жило здесь, что все беды, бесконечные заботы, смерти, великие обманы казались сущими пустяками. Я долго сидел рядом с памятником, и мне не хотелось никуда идти. По небу плыли тяжёлые облака, серо-синие, молчаливые, так и не выдавившие из себя ни снежинки. Ветер почти не шумел. В лесу, что поднимался прямо за жилыми домами, за памятником, за бело-зеленоватым зданием позади, угукали и перещёлкивались птицы. Доносились тихие скрипы уставших от холода и грязи деревьев, их пустозвонные постукивания ветки о ветку.

Когда я пришёл в себя, солнце скрывалось за западными лесами, там, где простиралось озеро. Зашёл в первый попавшийся дом и решил остаться на ночь, даже не проверив, есть ли тут вода.

25 апреля 1993 г.

Утром, по пути в гору, я снова заглянул к своим молчаливым серым товарищам. Их лица, жаждущие светлого будущего, ничуть не исказились при моём появлении. Я оставил их в надежде на свершение мечты.

Зеленоватое здание, с трёх сторон окружённое лесом, оказалось больницей. Все четыре этажа полнились разбитыми стёклами, брошенными каталками, с которых содрали матрацы, выдвинутыми из кабинетов креслами и койками, перевёрнутыми горшками и засохшими растениями, сломанными шкафами и кучами пыльных бумаг. Больница вселяла уныние.

На первом этаже за длинной стойкой регистрации были свалены амбулаторные карты. Где-то до сих пор ещё читались имена и даты рождения. Наверное, всех этих Василиев Немцовых, Марин Крайних, Наташ Львовых, Петров Свягайло, Олегов Кругловых, Елен Свиридовых, Александров Александровых, Евгений Манн и других, и других, и других… увозили в автобусах-буханках, полных духоты, сумок и неизвестности. Сейчас нельзя узнать, где все они, чем занимаются, вспоминают ли о своей прошлой жизни, хотят ли вернуться сюда. Я об этом наверняка не узнаю.

Среди поломанной мебели валялись посеревшие халаты, сменные тапочки, стетоскопы, корпусы шприцов, высохшие ручки и резиновые игрушки. Жалобный писк пронёсся едва ли не по всей больнице, когда я случайно наступил на побелевшего утёнка, с растёкшимся глазом, раскрытым в крике клювом и именем, выведенным нетвёрдой детской рукой: «Маша». Бедная девочка! Бедные мы…

Все шкафчики, некогда заполненные аптечками и лекарствами, вынесены, выпотрошены и брошены пустыми. Удивительным чудом я нашёл небольшие рулончики бинтов. Когда город покидали, все медицинские учреждения перевозили тоже: негоже пропадать государственному добру. Но, может, всё было по-другому: несколько лет город стоял совершенно пустой, и только позже пришли те, кто оценил его как прекрасное место для доживания. Они вывезти что-то, избавив нас от ненужных стачек или, наоборот, сделав их смыслом нашей мизерной жизни. В любом случае, на этажах оставалось слишком мало медикаментов, которые могут понадобиться; найденное я снёс в одно место и взял с собой немного – на крайний случай. Схоронил всё в сестринской на втором этаже: от выхода довольно близко, но и если места не знать, можно здорово заблудиться. Аптечек, выданных нам в бараке, не хватит, если что-то возникнет серьёзное, трудно излечимое.

Выбрался из больницы к вечеру: скрывающееся солнце бросило мне прощальный луч и исчезло за синими горами. Переночевал в том же доме, что и вчера.

26 апреля 1993 г.

Чувствую, как начинаю задыхаться от одиночества. Кажется, Лысая снова была права: мне нельзя ходить одному. Я слишком погружён в себя, и даже записи в дневнике не спасают. Казалось бы, что я должен рассказывать всё, что происходит в моей голове, что я вижу и подмечаю, что ощущаю, но ни одно слово сверх того, что написано, не выдавливается из меня. Я один, и теперь у меня есть время подумать над тем, куда идти, зачем туда идти, что там делать, но моя голова не занята этими мыслями. Шатаюсь туда-сюда, хожу по местам, бывшим некогда кому-то родными, но никак не могу поговорить с самим собой на такую важную тему, от которой зависит едва ли не судьба Зоны. Конечно, люди давно разбрелись в поисках лучшей земли, но они не ждут, когда кто-нибудь, такой олух, как я, придёт и крикнет им: «Эй, собирайте свои вещи, мы идём в землю обетованную!» Они лишь ждут, когда откроют ворота и скажут: «Помотались и хватит. Возвращайтесь домой!» Но этого, к сожалению, никогда не случится.

Что я могу сделать для всех? Что я могу сделать для себя?

Нет, я не решаюсь принимать такую судьбу. Судьбу, где я, какой-то жалкий сантехник, бестолковый торгаш, беру опеку над всеми людьми Зоны. Что же это за судьба такая? Почему именно я должен сделать это? Кто сказал такое, что именно я поведу за собой людей? Чей неосторожный и глупый язык повернулся сказать такое? Нет и нет. Я не тот, кто должен этим заниматься. Иван Иваныч, Олег, Степан – пожалуйста. Но не я. Кто я, чёрт возьми, такой, чтобы брать и говорить кому-то что делать? Нет, Иваныч сказал, что не надо указывать, но надо рассказывать. А что я им, бюро справок что ли? Толку им от моего рассказа? Пойдут и сами всё увидят!

27 апреля 1993 г.

За больницей, как подниматься в гору, стоит старая водонапорная башня. Воды в ней, конечно же, не оказалось. Заложенный кирпичом проход я разломал – не так уж крепок был их раствор – защита от детей и подростков. Внутри темно, ничего не разглядишь; только сверху маячит крошечная толика света. Оттуда спускается лестница, которая то ли сломана, то ли прячется в темноте. Стены башни изрисованы, исписаны бранными словами. За ней идёт лес, густой, тёмный.

Побродив по лесу, замочив сапоги, наткнулся на разваленную сторожевую будку. Ничего примечательного, но то ли я стал придираться к каждому углу в Зоне, то ли просто устал, я заглянул внутрь. Под кучами сгнивших досок, пакетов и пыли торчала массивная крышка, похожая на колодезную, но с вентилем. Чтобы её открыть, надо очень сильными руками повернуть красную ручку вокруг своей оси; но мне не хватило силы. Я просидел в будке около часа в бездумном ожидании. Чего я ждал, непонятно: прохожего, который помог бы мне, инструмента, которым бы я ослабил хватку ручки, или знака свыше. Потом вернулся к крышке и снова её подёргал – старая упрямая железяка не хотела открываться. От усталости и злости я пнул её. Не знаю, было ли это задумано или по прошествии лет механизм заржавел, но что-то под крышкой щёлкнуло, и, попытавшись снова, я открыл дверь. Внизу было темно, пахло сыростью. Осознание, что у меня до сих пор нет ни ручного фонарика, ни зажигалки, наконец пришло ко мне. Выбросив все доски из будки, я обнаружил в углу истёртое годами тело. На нём пылилась куртка охранника, в кармашке на свою удачу нашёл фонарь. Но удача на этом и закончилась: он был сломан.

К вечеру я вернулся к больнице. Ноги ныли и просились в тепло. Разведя костёр из обломков стульев, разулся, приготовил ужин и немного согрелся. Оставив ботинки у костра, я нацепил военные берцы и, бросив пару деревяшек в огонь, двинулся снова обследовать кабинеты. Мне всё казалось, что за столами сидят женщины в очках и гнусаво спрашивают у пациентов: «На что жалуетесь?» Открывая двери, чувствовал себя очередным больным, который зашёл, чтобы только спросить. Вот только кабинеты не отвечали мне: ни фонаря, ни зажигалки, ни того, что бы могло осветить мне дорогу, не находилось. Вернувшись, я потрогал сапоги: всё ещё мокрые; отправился на другую сторону. Видимо, мои мысли были услышаны кем-то сверху, и почти сразу я наткнулся на огромный хозяйственный фонарь, что используется в поисковых работах. Свет долго не желал гореть, пришлось пару раз шлёпнуть фонарь по корпусу: слабая струя упала на соседнюю стену. Решил, что с этим уже можно было жить.

28 апреля 1993 г.

Полусапоги заставили меня ночевать в больнице. К утру, когда лопнуло терпение, они соизволили высохнуть. Отправился к будке по уже протоптанной дорожке: крышка всё ещё оставалась открытой. Посветив фонарём, увидел тёмный пол. Я огляделся у будки – на всякий случай.

Пишу уже спустя долгое время. Я оказался в бункере. Никому не открытом бункере для простого народа. Крохотные комнатёнки с одинаковыми кроватями, полками для вещей, тумбочками, складными столами располагались глубоко под землёй. Спустившись по вертикальной лестнице, я попал в узкий коридор, уходящий в темноту. На стенах были прилеплены плакаты о поведении в чрезвычайных ситуациях, о нужных и ненужных вещах во время техногенных катастроф. С глянцевых выцветших поверхностей глядели белобрысые мальчики и девочки, мужчины и женщины. Все ступени в коридоре уходили только вниз; я не ставил такую цель сосчитать их, но, думаю, наберётся порядка трёх сотен. Когда ступени кончились, открылся муравейник: комнаты справа и слева, комнаты в конце коридора, комнаты в соседних блоках, также растолканные слева и справа.

Я сел на кровать в первой комнате, и на минуту стало дурно. Вещи стояли абсолютно нетронутыми, словно никто и никогда не касался их, даже пальцем. Электричество и воду провели, мебель привезли и составили, плакаты приклеили и замуровали этот бункер. Думалось, что люди придут сюда, чтобы спастись от опасности, чтобы переждать её и снова выйти на поверхность, продолжить прерванную жизнь. Но здесь не было ни единой души, эти непроницаемые стены не слышали ни единого разговора, ни единого смеха, ни единого плача. Их всех увезли, разбросали по местам и сказали: «Живите!» Вот они и живут. А могли бы вернуться к своим огородам, квартирам, работам, мечтам. Я ударил кулаком по складному столу, крепления жалобно заскрипели. Они ждали, они ждали, когда случится что-то такое, что позволит им претворить в жизнь план. И вот случилась эта катастрофа 7 лет назад; чем не прекрасное место для тех, кому уже не нужны удобства, а всего лишь – место для смерти. И вот эти койки, застеленные тёмно-синими одеялами, с белыми подушками, с чёрными подставками, остались ждать так и не пришедших к ним людей.