Дневник Большого Медведя

Как бы сильно я ни уважал Ивана Иваныча и ни восхищался его мудростью, в тот момент я хотел ударить его.

– Пусть так. Но мне кажется, что это будет хорошим решением.

– Решением для чего? – спросил Олег, поднимаясь.

– Решением для нормальной жизни здесь. Поймите, чтобы тут продолжалась жизнь, мы не можем так кочевать по дорогам день и ночь: нам надо осесть. И осесть надо всем в разных местах, чтобы люди, которые бы приходили к нам, оставались с нами навсегда или временно.

– Не понял. Ты предлагаешь организовать колонии что ли? – взбесился Олег. – Ёлки-палки, ты хоть понимаешь, о чём говоришь?

– Я говорю не про колонии, но про лагеря, куда будут приходить такие же, как мы. И мы им всё расскажем: где найти еду, воду и свет…

– Для этого и надо обойти всю территорию, – прервал его Степан.

– Я больше не могу… идти так далеко, – выдохнул Иван Иваныч и закрыл глаза. – Хочу осесть и тихо умереть через двадцать лет.

– Ты хочешь, чтобы мы разделились, а ты остался здесь?

– Да.

– Надеюсь, ты очень хорошо осознаёшь, что делаешь.

– Саныч, – последнее время Иван Иваныч только так называл Степана, – я бы молчал, если бы не осознавал. Если мы не хотим потерять людей, которые пришли с нами и которые придут потом, нам надо сделать хоть что-то. Витя Первый, или как его там, не остановится, пока не подгребёт под себя всю Зону. А мы, мы – свободные люди, решили, что в Зоне власти нет! И надо, – он закашлялся, его глаза заслезились, – надо… защитить людей от жестокости.

– Почему ты так надеешься на нас? – спросил я.

– Вы единственные, с кем я общался здесь долгое время, и я видел, на что каждый из вас способен. В конце концов… вы же не такие старые пердуны, как я.

В магазине послышались неуверенные смешки. Мысль о разделении нашей маленькой компании врезалась в меня, как грузовик в фонарный столб, и взбурлила во мне непонимание и неповиновение. Мне думалось, что эти мужики, с которыми я каждый день хожу бок о бок и сплю нос к затылку, ничуть не близки мне, и в любой момент я смогу помахать им рукой. Но теперь, когда Иван Иваныч выпалил своё предложение, мне было тяжело и неприятно. Словно он прочитал мои мысли и озвучил их, чтобы мужики тыкали в меня пальцами и плевали под ноги.

– Подумайте до завтра. А пока пойдёмте к цивилизации.

Его ранее прямая и широкая спина стала круглой и щуплой. Внутри меня сжалось комом и дрожало от необходимости принятия решения. Остальные тоже выглядели задумчивыми, даже погружёнными в одну-единственную мысль. Разделиться – шутка ли.

18 апреля 1993 г.

Не спится. Я всё думаю и думаю о предложении Ивана Иваныча. Мне не представляется, как я буду в одиночку продолжать путь, как буду искать место для сна, для еды, как буду готовить только для себя, как буду говорить только с самим собой, как буду ночами писать о прошедших днях, зажигая свечи. От такого становится дурно и одиноко. Что бы ни сказали остальные, я буду голосовать против.

Олег плохо спал всю ночь и встал за час до рассвета. Он зашёл в комнату, где я должен был спать со Степаном, но, не найдя меня, продвинулся на кухню. Домик небольшой: всего две комнаты, кухня, предбанник и кладовая. Для одного это может быть хорошим жильём. В темноте мы ещё разглядели огород, поросший сорняками, сарай, покосившийся от старости или запустения. Олег тоже выказывает желание остаться здесь, но не думаю, что Иван Иваныч согласится на такое. Я бы не решился останавливаться рядом с водоёмом, от приближения к которому трещит счётчик. Хотя в городе такие места тоже есть: впереди вроде ничего нет, но треск из кармана всё равно раздаётся. Быть может, они решили, что мы сойдём с ума, когда услышим этот звук, и переубиваем друг друга к чёртовой матери.

Когда за столом все собрались, над лесом поднялось солнце. Утренние лучи легли на сонную хвою и покрасили её в радостный яблочный цвет. Внутри стало хорошо, и я поймал себя на мысли, что тоже хочу остаться здесь. Пейзаж напомнил мне о детских временах, когда я, мелкий, вставал чуть рань и бежал на речку – нет, не чтобы позлить только что проснувшуюся бабушку. Мне нравилось смотреть, как утром неторопливо бежит река, словно никто и никогда не купался в ней, будто ни за что по ней не пускали кораблики и в неё не кидали камешки. Нравилось возвращаться домой и нести на коже тёплый запах утренней речки, болтать бабушке про чудесные драгоценности, которыми будто бы были камешки невообразимых цветов и размеров; нравилось слышать её доброе ворчание и подначивания, чтобы я ел её горячие оладушки, пахнущие молоком. И вот здесь, в таком месте, на горе и в брошенном доме я вижу то, что видел там, за воротами. Чудесна ли эта земля или меня околдовали? Почему именно тут я вспоминаю то, что не вспомнил бы ещё за тысячу лет?

Восточный склон горы осветился, и мелкие капельки на траве, на иголках заискрились. Нет, здесь всё не такое, как там. Но и здесь можно жить человеку, и здесь можно любить землю, если понимать её. Мы же, ещё пока чужие и посторонние, совсем-совсем её не знаем, но чего-то уже требуем от неё. Наверное, человеку будет мало, даже если ему предложат всё.

Иван Иваныч отверг наше предложение поселиться всем здесь.

– … Дурни, вы чего? Я остаюсь здесь, потому что устал и больше не могу продолжать путь, – он слабо посмеялся. – А вы идите себе подобру-поздорову, тоже осядьте где-нибудь.

– Эвона как. И что нам делать, пока мы так осядаем? – спросил Олег.

– Как чего? Людей встречайте, рассказывайте им, где и что есть, кто и где живёт…

– Так, я понял. Ты тоже навязываешь нам свою волю. Хрен тебе, понял? – вспылил тот. – Предлагаю тебе, – толстым пальцем Олег показал на Ивана Иваныча, – остаться тут и куковать до конца своих дней, а мы сами как-нибудь позаботимся о себе. Пойдём дальше осматривать Зону, может, и осядем где-то, но уже после того, как двинуть кони.

– Нет, ты не понял. Мы привязаны друг к другу, а потому не можем повести за собой других.

– «Повести»? Я не ослышался? Ты что, как тот Витя, что ли? Подменяешь одно другим?

– Я не это имел в виду. Если мы разделимся, то так вероятность будет больше, что люди будут защищены от власти того бандита.

– Ёлки-палки, ты всё равно навязываешь нам свою волю, – подытожил Олег, отворачиваясь к окну.

– Это всего лишь предложение, и вы в праве отказаться от него.

– Отлично, – он хлопнул по столу, – я отказываюсь.

– И я, – быстро подхватил я.

Степан молчал.

– Тогда что же вы будете делать после того, как уйдёте отсюда?

– Грабить и насиловать, – резко ответил Олег. – Ё-моё, мы ещё так мало увидели здесь, что я не вижу смысла основывать лагерь для кого-то. Да и когда они соизволят отправить кого-нибудь – мы не знаем. Мы ничего не знаем.

– Не для «кого-нибудь», а для таких же, как мы.

– Ты думаешь, они так и ждут, когда мы придём и сядем в ожидании их голодных, грязных лиц? Да ёлки-палки, они уже давно всё организовали сами – для этого не нужны мы. Как думаете, почему кто-то остался в тех десятиэтажках, а кто-то, как мы, как те бандиты, двинулись куда-то? Это всё сидит в человеке, и потому кто-то испугался перед участью быть запертым в четырёх стенах, но другие побороли этот страх и пошли исследовать эти четыре стены.

– Тогда почему именно мы двинулись?

– Мы… наверное, просто сумасшедшие, – выдохнул Степан.

– Называй вещи своими именами – пизданутые. Мы могли с тем же успехом остаться там, каждый день при воде и еде, но нет, мы попёрли в другую часть Зоны, и ещё не факт, что уйдём отсюда живыми. Но вот нахрена мы попёрли – этого я не понимаю.

– Ладно, – Иван Иваныч сдался, опуская голову. – Всё равно это ничто не изменит. Кто-то должен организовать эти лагеря…

– Зачем? Чтобы захватывать власть?

– Для чего тебе власть? Это всего лишь идол неуверенных в себе людей. Ты же сам говорил, что в Зоне власти нет, и все в это поверили. Но теперь нужно не утвердить её, как пытается сделать Витя-бандит, а до конца рассеять, что я пытался сделать там, на вокзале, но… испугался.

– Вера в свободу? – хмыкнул Олег.

– Она самая. Потому что люди, столько лет прячущиеся в собственных раковинах, совсем её не знают.

– Звучит как-то по-христиански.

– Не подменяй одно другим.

Они замолчали. Все смотрели в окно, где белый, яркий диск солнца поднялся над посёлком и заиграл лучами по крышам.

– А я, наверное, пойду своей дорогой, – произнёс Степан.

– Почему?

– Красиво здесь, а любоваться этой красотой с вами я не могу.

– Экий ты, буддист, – ехидно бросил Олег, цокнув.

– Я не буддист, но это неважно. Раз так вышло, что нас заперли здесь, я бы хотел потратить своё время по собственному усмотрению.

– Буддист-буддист. Да ладно тебе, иди на все пятьсот дорог, – он радушно хлопнул Степана по плечу.

– Заберите только от меня это чудовище, иначе я с ним в одиночку не засну, – он протянул автомат и патроны.

Олег засмеялся.

– А как же волки, медведи?

– Не думаю, что они здесь водятся. В крайнем случае залезу на дерево.

– Во даёт. Как говорится, парень ты не промах. Я буду спокоен за тебя.

Автомат я взял себе, поэтому пришлось часть провианта дать Олегу, чтобы не загнуться под рюкзаком. Иван Иваныч приготовил нам гречки с тушёнкой, заварил чай чудовищным образом – в самоваре. Распрощались сытые, не держащие ни на кого зла, горящие разными целями. Степан двинулся за гору, в лес. Мы с Олегом направились по южной объездной дороге.

19 апреля 1993 г.

Объездная дорога с левой стороны огорожена лесом, за ним проглядывают дома, мимо которых мы шли ранее. По левую руку блестит тающий лёд озера. Оно, словно неправильная раковина, растянулось с севера на юг. Потом дорога делится на две: половинка уходит в лес, другая – к городу. Мы двигались по объездной и вышли на главную дорогу, по которой проходили ранее из другой части города. Ненадолго остановились в том же большом магазине, где уже были. Непривычно и одиноко смотреть на те места, давно пройденные, но вместе с дорогими людьми. Теперь я могу их назвать по-настоящему дорогими.

Олег всё время пытается шутить и рассказывать небылицы. Меня хватило ненадолго поддерживать такой тон. К вечеру и он сдался.

Решили переночевать здесь, в тепле, рядом с едой и относительным комфортом. Я бросил матрац в углу, недалеко от полок с хлебом, здесь не дуло и не так явно был слышен запах протухшей еды. На секунду подумал о Степане, у которого не было ни матраца, ни одеяла, только рюкзак и он сам. Вздохнул об Иване Иваныче и утешил себя тем, что наконец старик получил бесплатный загородный дом с огородом. Теперь он может расслабиться. Олег улёгся на свою половину, оставив мне краешек одеяла, и тут же заснул.

Мне не дают покоя слова Ивана Иваныча о защите людей от бандитов. Неправильно называть их так, но ничего не могу поделать с собой: лицо Вити Первого не внушает мне доверия. Конечно, кто-то должен взять на себя большую долю ответственности и всё же создать лагеря, где бы люди могли полноценно жить и чувствовать себя в безопасности, где бы они смогли не просто есть и спать, но, если нужно и если это ещё возможно, образовывать пары и семьи. Но кто может взвалить на свои плечи такую ношу? А что, если кто-то уже сделал это? Мы не встречали людей, которые могли бы рассказать нам новости из другой части Зоны. И нужны ли вообще такие лагеря? Что, если задумка была иной и нам просто нужно умереть здесь? Внутри меня всё горит и шумит. Я был бы готов взять на себя ответственность, но я не уверен, что смогу, что смогу и доведу дело до конца. Что люди пойдут за мной. Кто-то всё же должен…

20 апреля 1993 г.

Странное чувство – готовить завтрак на двоих. Олег ещё спал, когда я закусывал перловку хрустящими хлебцами. За нами больше некому наблюдать, поэтому и не перед кем чувствовать себя виноватым. Может, то, что я испытывал к Ивану Иванычу было вовсе не уважение, а страх? обыкновенный детский страх перед взрослым?

Мы собирались уходить, как только в магазин зашла женщина. Её странно вытянутая голова, бледные губы просили у меня жалости. Она теребила верёвки, свисающие из рюкзака, и смотрела на нас большими серыми глазами, которые, казалось, ещё секунда – и заполнятся слезами.

– Здравствуйте, – проговорила она.

– Здравствуйте, – ответил я, пребывая в неменьшем одеревенении, чем она. Необыкновенным было слышать чужой голос, такой не похожий на мужской.

– Вам повезло: здесь ещё много чего осталось, – задорно сказал Олег.

– Спасибо, это будет кстати.

Думалось, что передо мной внеземное существо, сброшенное в эту дыру по какой-нибудь глупой ошибке. Женщина была одна, одета легко, с виду не вооружена, а её робкие оленьи глаза просили о помощи.

– Извините, – обратилась она, – вы не знаете, где здесь ближайшее место с водой? Я шла-то из другой части и немного устала.

Олег попросил раскрыть её карту и, улыбаясь, отметил ей дом.

– Вы так много успели обойти! – удивлённо сказала женщина. – А я пока просидела там у вокзала, ничего толком-то и не видела.

– Зачем же Вы сюда шли?

– Тут, сказали, уровень загрязнения меньше и чистого воздуха больше.

– Что верно, то верно. Только у озера счётчик всё равно трещит.

– Я у воды жить не буду, – она слегка улыбнулась, – своё уже отплавала. Сяду в уголке в какой-то-нибудь комнате и засну.

– А Вы… почему сюда попали? – осторожно спросил я, желая успокоить своё любопытство.

– Это слишком странная и долгая история.

Мы снова разложили матрац в углу магазина, приготовили на троих макароны с тушёнкой, и она, сидя на маленьком раскладном стуле, рассказала свою историю.

– Никогда бы не подумала, что после продолжительного лечения рака за границей буду упечена за железные-то ворота и выброшена, как использованный платок. У меня уже началась ремиссия, когда дочка прислала письмо, что что-то не в порядке с нашей документацией на недвижимость и автомобиль, – говорила она, махая в воздухе ложкой. – Она могла бы сама всё сделать, но проблема-то в том, что всё оформлено на меня, и только моя рука должна подписать бумаги. Отправлять почтой они не захотели: вроде как, забоялись, что где-то что-то потеряется, – она медленно пожевала. – Это сейчас мне понятно, что они под любыми предлогами хотели выманить меня. А тогда-то я и не подозревала ни о чём; знаете, прямо помутнение в голове. Веришь их чистым, лживым глазам, а сам идёшь прямо в капкан и сделать ничего не можешь, – женщина вздохнула. – Вот мне и пришлось вернуться домой, дав подписку о возращении. А тут мне и опомниться-то не дали, как я уже оказалась в какой-то больнице на краю земли, а потом и за воротами, как преступница.

– Значит, Вас тоже насильно затолкали сюда?

– Конечно, насильно. Думаете, кто-то будет соглашаться на такое?

– Как же так? Почему меня никто не заталкивал в чёрные автомобили и никто не вламывался в мою квартиру? – хмыкнул Олег.

– Может, Вы слишком уважаемое лицо? – спросила она, пожимая плечами.

– Да какой! Всю жизнь баранку кручу: я с 52-ого года на троллейбусах, а с 83-его, как мы с женой развелись, и на таксях по ночам да по выходным. Мне до министров далеко, ё-моё, – вздохнул он, глядя в тарелку.

– Всякое бывает. А вот Вы вспомните, наверняка подписали бумагу-то, где мелкими буквами внизу говорилось, что согласны на госпитализацию в любом состоянии ума и духа.

– Ничего такого не было. Медосмотр прошёл, докторица штемпеля поставила и дала расписаться… – задумчиво ответил он и тут же погрустнел.

– Идолы и изверги затолкали нас туда, где нам-то и не место, – с некоторой злостью проговорила женщина. – Самое ужасное, что мы с вами – не последние, кого постигла та же участь.

– Это да. А как Вы думаете, можно было бы людям здесь жить? – поинтересовался я, стараясь не смотреть в её глаза.

– «Жить»? Пожалуй-то, можно. Если бы нас так не запихивали сюда, то можно было бы и жить, – пожала она плечами. – Неужели Вам нравится здесь?

– Нас о том никто не спрашивал, когда закрывали ворота. Но раз мы здесь, то всё, что остаётся, – это сделать Зону годным для жизни местом.

– О, ёлки-палки, и ты туда же? – вспылил Олег, цокая.

– О чём это вы?

– Да так. Мы до этого ещё с двумя ходили, так вот один задвигал, что, мол, надо в людей вселять веру в лучшее, – оскаливаясь говорил он.

– Хорошая мысль-то, но трудноосуществимая. Как утопия.

– Утопия, точно! – Олег засверкал глазами от счастливого чувства метко подобранного слова. – Все же разные, и все здесь свободные.

– Мы-то? свободные? – женщина странно хихикнула. – Вы глубоко заблуждаетесь. В любом коллективе, в любом стаде, в любом косяке всегда найдётся вожак, который-то и ведёт его.

– В «стаде»? Ох, ёлки-палки. Да, мы стадо, но без пастуха, – он гордо выпятил грудь, словно защищал свою идею на поле философского боя.

– Стадо же без пастуха разбежится и превратится в волков. А дальше-то, думаю, Вы понимаете, что случится.

– Нет, честно говоря, не очень.

– Волки-то – коллективные существа, как, впрочем, и люди, а потому у них есть вожаки и, так скажем, челядь. Не может быть-то такого, что в стае из 50 волков все 50 – вожаки. Это уже не вожаки, а безмозглые самодуры, оказавшиеся же без собственной челяди. И они скорее загрызут друг друга-то, чем устроят мирные переговоры.

Она жевала макароны, остывшие от нашей долгой беседы. Острые скулы двигались, словно тяжёлые жернова. Впалые щёки, серые усталые веки, костлявые пальцы, обхватывающие ложку, – всё в этой женщине казалось живым воплощением нашей жизни. Будто с огромной, величавой Родины-Матери содрали платье, каменные мускулы, горящее пламенем свободы сердце вырвали из груди, а меч согнули в баранку; и бедную женщину, мучающуюся за наши, неизвестные даже нам грехи, бросили в глухую яму. Наверное, к такой незамысловатой, безвкусной, нежирной еде она привыкнет ещё не скоро.

– Что ж, вполне логично, – сдался Олег, кивая.

– Это не логика, а закон природы. Потому-то жить здесь можно, но не в полной свободе, как Вы говорите.

– А как же тогда?

– Конечно, под чьим-то строгим надзором, под чьими-то знамёнами, – она улыбнулась, проглотив ещё ложку сурового мужского обеда. – Людям, несмотря ни на что, надо во что-то верить.

– Вера в свободу? – вопрос Олега разнёсся по пустому магазину и повис на потолке, некогда отражавшем сотни голов покупающих еду людей.

– Свободы нет, не дурите людям головы-то, – хихикнула женщина.

– А как же там, на вокзале, неужели никто не поверил в речь Ивана Иваныча? – досада распирала меня, и хотелось, чтобы наша собеседница хоть немного оправдала то, во что я верю.

– Кто-то поверил, но не все. Верить незнакомому человеку-то невозможно.

– Но ведь все же пошли за ним!

– Они пошли от безысходности – это совсем другое. Теперь, когда каждый-то из заброшенных сюда определился с тем, чем он будет заниматься здесь, как распорядится данной-то землёй, люди пойдут только за тем, кто будет им ближе всего. Вы дадите им воду, и они будут до конца дней целовать Ваши-то пятки. Или дайте им еды, и они станут вашими псами – всё просто. Главное, не только получать-то, но и одаривать.

– Неужели все определились?

– Ну, может, и не все… – задумалась она. – Но многие-то точно.

– И где же теперь все люди?

– Кто-то до сих пор уходит не дальше вокзала или первых домов, кто-то прошёл на север, – она снова пожала плечами. – Бессмысленный вопрос. Люди-то давно уже разошлись по разным углам, хотя не все ещё нашли землю своей мечты.

– А если её здесь нет?

– Такого не может быть, – прыснула она, утирая уголки губ. – Хороший вожак-то убедил бы, что всё, что есть здесь, и есть-то мечта жизни.

– А плохой?

– Плохой не знал бы, что такое мечта.

Женщина назвала себя Лысой, отказавшись произносить своё настоящее имя. Сняв шапку, она продемонстрировала нам белую сверкающую голову и по-детски похлопала по затылку. Вечером мы бродили по магазину, выбросили всю протухшую еду в мусорные контейнеры, и без того заполненные всяким хламом. Поджечь не решились, хотя глаза Олега очень просили огня.

Легли на матрац, разложив вокруг него смятые коробки. Твёрдо, но спать можно. Перед сном Лысая сказала:

– Ты-то похож на Оленя, – обратилась она к Олегу, – такой же быстрый и неуловимый. А ты, – она повернула голову ко мне, – на Медведя-то. Такой же одинокий и задумчивый. «Мишка-медведь, где твоя Большая Медведица?» – тихо пропела она, ложась на бок.

21 апреля 1993 г.

Проводили Лысую до того дома, где сами недавно ночевали, что стоит напротив жёлто-синего магазина на площади. Она поблагодарила нас и грустным взглядом, унылым махом ладони попрощалась с балкона. Наверное, это нелегко постоянно чувствовать, что изнутри грызёт неумолчная болезнь. Поэтому я не предложил ей продолжить путь с нами. Да и всё-таки женщина.

Вернулись с Олегом на объездную дорогу и двинулись в другую сторону от развилки, к лесу. На пути стояла вереница машин, маленьких и больших, проржавевших насквозь и слегка облупившихся. Дороги в городе тоже усеяны автомобилями, но их будто сдвинули, припрятали, специально расчистив проходы; здесь же они стоят так, как их покинули хозяева, нос к заду, в ожидании движения. В середине вереницы несколько машин сжались друг в друга, а далее очередь делилась на тех, кто старался успеть уехать из города, и на тех, кто думал, что северный выезд не такой проблемный. Около машин счётчик начинал неистово трещать, и я не отважился даже заглянуть в них, хотя Олегу явно это хотелось.

– Как думаешь, есть ли здесь хоть один костюм от излучения? – спросил он.

– Этот город слишком непонятный: не военный, не мирный…

– Почему «не мирный»?

– А откуда бандиты достали столько оружия?

– Так в бараке же выдавали тем, кто хотя бы его просто умеет держать, – прыснул Олег, поправляя на спине рюкзак.

– Но не каждому же второму.

– Ё-моё, твоя правда. Наверное, просто стоит поискать.

– Слушай, мы и половину города не обошли: шатаемся по дорогам и ничего толком не видим, – зло проговорил я. На секунду мне стало обидно, что человек, который в самом начале кричал за свободу, тащится прямо по дорогам и боится ступить мимо.

– А что ты предлагаешь? – Олег кинул камень в дверь некогда бывшей малиновой «Волги», с душераздирающим скрипом она приоткрылась и, покачавшись, замерла.

На сидении лежала багажная сумка, людей не было. У меня засвербело в носу.

– Предлагаю… предлагаю разделиться.

– «Разделиться»? Ёлки-палки… и куда же ты пойдёшь?

– Куда-нибудь, – нехотя ответил я. Что ему за дело, куда я направлюсь, если нам не по пути?

– Вернёшься к Иванычу и будешь сажать с ним морковь? – он сплюнул в грязный снег. – Вот только он тебя и за дверь не пустит. За Степаном тебе не угнаться: давно в горах свистит. Куда ты двинешься, а, одинокий Медведь?

– Куда надо, туда и двинусь, беспечный Олень.

Олег сбросил с плеча рюкзак, выложил матрац и протянул ладонь в ожидании его доли обеда. Прицепив матрац, я отдал ему консервов и не-лапши. Когда говорить стало не о чем, он снова сплюнул и пошёл рядом с дорогой, полной брошенных машин.

Пишу, сидя в магазине, где мы ночевали вчера. Чувствую себя предателем, но утешаюсь тем, что наконец я достиг той самой свободы, о которой Иваныч говорил всем на вокзале. Как же так случилось, что я сказал то, чего совсем не хотел говорить? Или хотел, но только боялся? Что случилось, то случилось; сейчас это уже не так важно, как то, что я остался один и у меня нет цели двигаться вперёд.

22 апреля 1993 г.

Утро для меня почти не наступало: я просидел на матраце всю ночь, прижимая к себе автомат. Внутренне я всё ещё продолжаю винить себя в такой скороспелости и опрометчивости. Не стоило так грубо отвечать Олегу – мы не враги. Теперь он, наверное, злится, что я забрал всё: и спальное место, и оружие, и еду. Ничего, в городе полно магазинов, он выкрутится.

Наскоро поев, я собрал вещи и отправился на восток, к горе. За жилыми домами стоит школа танкообразного плана: к прямоугольному корпусу добавлены две пристройки, делающие его похожим на военного бога. За школой развернулся лес, всё ещё полный нетронутого снега. Странно видеть такие же деревья с голыми ветками, такие же панельные и кирпичные дома, выкрашенные в одинаковые цвета, такие же детские площадки, с ржавыми слонами, с погнутыми кругами, с некогда крашенными шинами, здесь, в этом городе, далёком от родных мест. Здесь всё такое же, похожее, почти знакомое, но совсем чужое. Снег скрипел под топорными сапогами, приветствуя первого человека за столько лет. Он отзывался на все лады – от грустного до радостного – и пытался что-то рассказывать на своём языке. Стало хорошо. Я давно не гулял по лесу, весеннему лесу, ждущему своего момента цветения, но ещё полному зимнего настроения. Вдыхая свежий воздух, удивлялся, как же здесь, в этом проклятом городе, может быть замечательно.